Игры над бездной

      Сейчас или не сейчас?       Две фигурки на эстакаде.       Слепящие огоньки далеко-далеко внизу.       Девочка, вспрыгнувшая на парапет.       Мужчина, медленно оседающий в мои объятия.       Сейчас или не сейчас?       Руки, расправленные точно крылья!       Замедленное дыхание – вдох-выдох, вдох-выдох…       Ветер в волосах.       Смеженные ресницы.       Носки ботинок, зависшие над влекущей яркими вспышками фар пропастью.       Резкий рывок назад. Восстановленное равновесие. Губы, прижатые к моему виску. И жаркий шепот, уносящий все дальше и дальше от зияющей бездны: «Не сейчас!»       Разжавшиеся мертвенно-бледные пальцы. Опустившееся на пол каюты тело. Наш последний поцелуй, целомудренный, безответный. И шепотом – губы в губы, смиренным, беззвучным; теперь, когда он меня уже не услышит: «Сейчас…»       Девочки, что любила играть со смертью, больше нет. Как нет и мальчика, что так неуклюже пытался ее спасти. Мне хочется спросить: «А помнишь…?» Мне хочется выдохнуть, улыбнуться и переиграть. Хочется сбросить с себя наваждение этого страшного вечера. Я хочу разжать пальцы, переступить через осколки, молнией взметнуться наверх и, шагнув за борт, позволить волнам унести себя далеко-далеко отсюда. Но я крепче сжимаю бокалы и передаю один в протянутую ладонь. Тот, за стеклом которого шипит и пузырится сама смерть.       Сколько раз мы призывали ее? Сколько раз молили о спасении, заклинали прийти и освободить нас? «Сейчас или не сейчас?» – наша давняя, совсем не детская игра.       – За любовь Макса и Карминьи! – с торжественными интонациями произносит мужчина, которому разве что только ленивый не предрекал умереть молодым.       – За нашу новую жизнь! – Я предлагаю свой тост, и он эхом повторяет мои слова.       Жизнь или смерть? Сейчас или не сейчас?       Я не останавливаю его и позволяю осушить бокал до самого донышка. Чудо, что нам посчастливилось дожить до этого момента. Не отводя взгляд, я смотрю в счастливые глаза человека, которого люблю и любила всю свою жизнь. Я хочу, но не могу сказать ему, что отведенные на нашу долю волшебство и везение мы исчерпали задолго до того, как яхта, на которой мы отправились в наше последнее совместное путешествие, была спроектирована.       Слепящие огоньки далеко внизу. Две фигурки на эстакаде. Мальчик и девочка. Два оборванца в нестиранной, драной одежде. Прыжок на парапет. Восстановленное равновесие. Ветер в волосах и застывший на губах вопрос: «Сейчас или не сейчас?»       Мужчина рядом со мной, как и годы назад, не чувствует моего отчаяния. Он упивается своим счастьем, заставляет меня выпить еще немного шампанского и увлекает в танец под когда-то любимую нами песню. Он целует меня, смотрит в глаза и не видит. Он не видит моего ужаса, не видит пожирающей меня изнутри тоски. Он строит воздушные замки, выплетает паутину из слов и фантазий – ту, в которую мне уже не суждено попасться. Я больше не верю в мечты. Мечты не сбываются. Планы рушатся. Фантазии пузырьками лопаются на губах, оставляя послевкусие прокисшего шампанского. Но мужчина упрямо продолжает, как будто мы снова играем в одну из наших детских, давно подзабытых игр…       «Я увезу тебя далеко-далеко…»       – Наша жизнь будет прекрасной, как этот вечер, – с упоением говорит мне он. Я выслушиваю обещания, что никогда не воплотятся в реальность, и пытаюсь вспомнить, верила ли восторженным клятвам своего юного возлюбленного та девочка, которой я когда-то была?       Девочка ждет, замерев на парапете. Привычно разводит в стороны руки – в своем воображении расправляет два белых крыла. «Сейчас или не сейчас?» – звонким голосом вопрошает она разверзнувшуюся под носками ее ботинок пропасть. Девочка не волнуется и не ощущает опасности. Ее не страшит слово: «Сейчас». Когда нечего терять, забываешь, как нужно бояться! Девочка ждет. Смотрит на пролетающие под эстакадой автомобили и думает о том, куда спешат управляющие ими люди. Она проговаривает про себя слово «дом», слово, давным-давно утратившее свой смысл. Ни ее, ни решающего ее судьбу мальчика не ждут за накрытым к ужину столом. Никто не обеспокоится, если они этой ночью не вернутся «домой». Пролетающие под эстакадой машины слепят фарами, будто дразнят. «Тебе некуда спешить!» «Ты никому не нужна!» Мигающие огоньки торопятся ошеломить ее правдой. «Прыгай к нам!» «Оторвись от земли!» «Взлети!» Огоньки подмигивают и зовут ее за собой. «Тут нет боли!» «Есть только полет!» «Лети с нами!» «Оторвись от земли!» «Взлети!» Огоньки кружат голову обещаниями безбрежной, словно шатром раскинувшееся над их головами беззвездное небо, свободы. Девочка ждет. Крылья трепещут у нее за спиной. Крылья, готовые унести ее прочь – туда, вниз, к манящим огонькам. Девочке нравится ее игра. Ее зачаровывает влекущая бездна под носками ботинок. На короткое мгновение она верит, что услышит заветное «сейчас», с нетерпением ожидает толчка в спину и не сомневается, что ее любимый сорвется за ней. Эту игру они придумали вместе. Игру, в которую можно играть только вдвоем. «Вдвоем – в жизни и в смерти!» – проносится в голове девочки волнующая, согревающая мысль, когда неподвижная, точно статуя, фигура мальчика оживает. Он не толкает ее вперед, рывком стаскивает свою маленькую возлюбленную с парапета и, тяжело дыша, прижимает к себе. «Не сейчас… – шепчет он, покрывая ее лицо поцелуями. – Боже мой, не сейчас!»       – Мы поплывем, куда ты захочешь… – заверяет меня человек, для которого покачивающаяся на волнах вожделенная яхта вот-вот обернется последним пристанищем. Я не хочу думать о морской пучине прямо под нами. Я отказываюсь думать о том, что я сделала.       – Карибы… – мечтательным полушепотом, как прежде, в одной из наших прошлых жизней, выговариваю я сокровенное слово. О том, что фантазия неосуществима, знаю лишь я. Наши невинные детские грезы о пляже с песком «белее белого», о маленьком домике и о море цвета бирюзы будоражат кровь, совсем как тогда… «Бунгало, – вспоминаю я. – Маленький домик с соломенной крышей».       Мальчик прислоняет девочку спиной к бетонному ограждению – подальше от парапета, подальше от пугающей, смертоносной пропасти, пронизывающего ветра и ослепляющего света фар. Девочка больше не смотрит в небо, не чувствует за спиной крыльев, не стремится вдогонку за огоньками-обманками; она вся здесь, здесь и сейчас, всем своим существом целиком и полностью сосредоточенная на склонившейся к ней нескладной фигурке. Девочка не сводит восторженных глаз с мальчика, что стал для нее целым миром, ее семьей: отцом, братом, сыном и мужем. «Пока мы вдвоем, нам не нужен никто, никто…» – вторя ее мыслям, губы в губы, горячо шепчет мальчик. «Пока мы вдвоем, нам ничто не страшно!» – откликается девочка. Мальчик целует ее – неловко, одновременно смущенно и дерзко. Целует и первым начинает игру. Самую волнительную игру из всех, что им довелось придумать вместе! «Я увезу тебя далеко-далеко! – на одном выдохе произносит он. – У меня будет яхта – белее белого! Мы выйдем в открытое море, бок о бок ляжем на палубе и всю ночь будем смотреть на звезды. А утром…» «…мы увидим бирюзовое море, – подхватывает эстафету девочка и, дрожа всем телом – то ли от холода, то ли от возбуждения, закрывает глаза. – Это будет пляж. Только для нас двоих. Песок будет белее белого! И маленький домик. С соломенной крышей…» «Такие домики называются бунгало. Я построю такой для тебя!» – пылко клянется мальчик. «И мы будем плавать в прозрачном море. Обнаженными...» «В море цвета бирюзы». «И у нас с тобой будут дети…»       «Карибы» – слово-пароль, открывающее все замки, волшебное слово, способное загасить пламя лютой ссоры, вызвать на в кровь разбитых губах безмятежно счастливую улыбку, скрасить жаркий, зловонный и безрадостный день на «приютившей» нас свалке, победоносно ворвется в наш лексикон позднее, года через три. К тому моменту одна из наших самых безумных фантазий осуществится, вот только узнаем мы об этом не сразу и не от улыбчивого врача в до хруста выглаженном белоснежном халате. «Че-то твоя деваха раскабанела. Ой, неспроста!» – задорно хрюкнет из своего угла мой «любимый свекор», а уже на следующую ночь, получив подтверждение скорого отцовства, его сын, единственный наследник и отрада «мусорной семейки», решится на первое серьезное ограбление в жизни. В ту исполненную кошмаров ночь он не возьмет меня с собой и в первый раз едва не погибнет.       – А еще мы могли бы усыновить детей. Мальчика и девочку. Светленьких, как и мы, – возбужденным шепотом предлагает мне отец моих темноволосых сына и дочери. – Это будут наши дети. Я буду их очень хорошо воспитывать, Карминья. Я научу их играть в футбол и управлять яхтой!       Уязвленная, но не удивленная, я смотрю на него и, как и множество раз до этого, не могу побороть зависть. Я знаю, что во многом виновата сама. Знаю, что своими руками сотворила обнимающего меня мужчину – чудовище и ребенка в одном лице. Это я научила его мечтать. Это я снова и снова взваливала на свои плечи груз ответственности за нас, за наше выживание, за наших детей, которым он никогда не стал бы достойным отцом. Это я позволяла ему совершать глупости – одну за другой, а потом принимала в материнские объятия и зализывала каждую из его ранок. Это я прощала непростимое. Это я помогала избегать заслуженного наказания. Это я наступала на горло собственной гордости, не прислушивалась к увещеваниям логики и чувства самосохранения и начинала все сначала с человеком, который ни разу не сдержал слова. Это я, теряя остатки порядочности и самоуважения, ставила на карту свою свободу и возможность быть рядом с сыном, и неизменно проигрывала. Это я верила нескончаемым обещаниям, что на этот раз у нас точно будет «по-взрослому и по-настоящему», и предсказуемо обжигалась. Это я безропотно нарушала данное самой себе слово: «Никогда больше!», чтобы вытащить из очередной передряги «мужчину всей своей жизни».       «Научи меня! – хочется попросить мне его. – Научи меня своему искусству! Научи не оплакивать прошлое. Научи забывать о потерях. Научи бездумно плыть по течению. Научи не оглядываться назад. Научи не винить себя за совершенные ошибки. Научи уходить, грамотно поджигая мосты – так, чтобы от них не оставалось и пепла!»       – Мы начнем заново, и всё будет в порядке, – продолжает он, и я впервые за вечер боюсь сорваться. Моя ярость требует выхода. «Мои дети – не испорченные странички в тетрадке, которые можно вырвать, скомкать и выбросить, чтобы переписать заново!» – хочется выкрикнуть мне ему в лицо, а еще сильнее – ударить. Но я заглядываю в стекленеющие от подмешанного мною снотворного глаза и замираю от ужаса и вновь сдавившего сердце ощущения безысходности.       – Всё будет в порядке, потому что мы… мы станем настоящей семьей.       Речь мужчины замедляется, паузы между словами разрастаются; он героически старается не заплутать и не сгинуть в непроходимых дебрях собственных мыслей. Я смотрю на него – высокого, холеного, невероятно красивого, но вижу всклокоченного, грязного мальчишку с безобразным синяком на скуле и горящими глазами. «Сколько у нас будет детей?» – как наяву, слышу я его срывающийся голос. «Дочка!», «Сын!» – наперебой выкрикивают они, мальчик и девочка из моих воспоминаний, счастливчики, упивающиеся благословенным неведением. Мальчик и девочка, с их играми, мечтами и не по-детски серьезной любовью...       «Я выстрою дворец, белый-белый!» – Девочка начинает свою игру и вытаскивает из кармана мятую пачку сигарет. Мальчик не сводит глаз с тлеющего огонька и зачарованно внимает уже заученной ими обоими наизусть сказке. «Там будет много-много комнат, просторных и светлых. Там будут деревья. Много зелени. Будет бассейн. И огромная-огромная ванная! По утрам я не буду никуда спешить. Я буду пить соки из высоких, прозрачных стаканов. На мне будет белоснежная летящая одежда…» «…а ветер будет развевать твои волосы», – насупившись, договаривает за подругу мальчик и шмыгает носом. «Белые-белые!» – кивает девочка, чьи волосы они срезали и продали неделю назад. «Длинные-длинные!» – добавляет она и с ненавистью прикасается к колким и жалким остаткам еще недавно главного своего достояния. На вырученные деньги им мечталось купить колечки, похожие на обручальные, но хватило на незатейливый ужин в закусочной и блок сигарет. Зажав между пальцами сигарету, девочка приподнимается на цыпочках и крепко обнимает мальчика за шею. «Так было нужно, – с ожесточенной нежностью говорит она. – Ты же знаешь, так было нужно!» Девочка боится его слез, страдания мальчика рвут ей душу; такая маленькая, она уже знает, что один из них должен быть сильным и при необходимости принимать решения за двоих. «Я убью его…» – Мальчик вздрагивает всем телом, уткнувшись лицом в теплую шею возлюбленной. «Тшшш… – шепчет она ему, – тшшшш…» Девочка разделяет его бессильную ярость. Ей отлично известно, какими бывают отцы и как долго затягиваются и ноют оставленные предательством близких раны, но она не представляет, как подобрать слова утешения, чтобы забрать себе его боль – всю, без остатка. В тесных и влажных объятиях становится жарко, совсем как тогда, когда ей впервые пришлось увидеть, как рыдает от горя и злости ее улыбчивый, несгибаемый друг. Он не смог обрезать ей волосы, ни единой прядки. Девочка проделала всю работу сама. Сделала и не проронила ни единой слезинки. Один из них должен был оставаться сильным. Один из них должен был позаботиться о другом. У них не было выбора, переиграть Нилу можно было только опередив его. Чертов больной ублюдок уже продал за пару бутылок косы двух старших «дочек», а девочка не собиралась смиренно ждать своей очереди! Ее пальцы твердо сжимали ножницы и ни разу не дрогнули, пусть она только играла в бесстрашное равнодушие. А мальчик, ее друг, ее любимый, ее надежда и радость, оплакал каждый потерянный волосок. Горько оплакал за них двоих. Девочка прижимала к себе его голову и с уверенностью, которую вовсе не чувствовала, рассказывала нескладному плачущему мальчишке о том, каким будет их общее будущее. «Мы переедем в этот дворец, – говорила она и, чтобы не разреветься в голос, до крови кусала губы. – Ты будешь сидеть у бассейна, любоваться закатом, а рядом будут играть наши дети. Маленький мальчик. И маленькая девочка. Светленькие, как и мы с тобой». «У нас будет всё, – снова и снова повторяла девочка, повторяла до тех пор, пока сама не поверила. – Однажды у нас с тобой будет дом, настоящий…»       «… и не обязательно на пляже, с соломенной крышей», – мысленно, словно в забытьи, договариваю я. Страх сковывает движения, но очищает мысли. Я смотрю на мужчину с мечтательными глазами взъерошенного мальчишки из моих снов. Того самого мальчишки, что сотни и сотни раз выкрикивал: «Не сейчас» и упрямо выдергивал меня из когтей смерти. Я слушаю его сбивчивую, путанную речь и понимаю, что наше время заканчивается. Повинуясь порыву, наивному и столь же нелепому, я пытаюсь, хотя бы на одно, последнее мгновение, забыть о том, зачем я здесь. Как за спасительную соломинку, пальцами я цепляюсь за лицо моего мужчины, заставляя его сфокусировать на мне взгляд. Убежденно, я не прошу, требую, чтобы он отбросил дурные воспоминания и поверил, что с этой минуты в наших жизнях начнется новый отсчет – счастливых и только счастливых мгновений!       – Представь, будто наша жизнь начинается здесь, – говорю я, но чуда не происходит. Я – та, кто играла всю жизнь, настолько привыкшая к весу своей ненавистной маски, что почти перестала замечать ее тяжесть, не способна притвориться, даже на сотую долю секунды. Память «услужливо» подбрасывает новые и новые охапки хвороста в костер, на котором корчится, тлея, словно головешка, моя душа. Я помню, как вытаскивала чемодан из багажника машины – для убедительности набитый старым, ненужным тряпьем. Я помню, как непослушными пальцами открывала пузырек со снотворным. Я так хочу, но не могу забыть о дожидающемся моей команды соучастнике еще не свершившегося преступления.       Моя будущая жертва послушной марионеткой повторяет за мной:       – Да, наша жизнь начнется сейчас.       Я вижу, как силы оставляют его. Силы, но не вера.       Я вспоминаю себя, замершую на парапете девчонку с разведенными в стороны руками-крыльями. Я помню восторг, пьянящее осознание собственного бесстрашия и кружащее голову предвкушение полета и освобождения. Стоя там, над манящими за собой огоньками, я воспаряла вверх над несчастьями и обидами, над земными, сиюминутными страстями и желаниями. Руки-крылья не просто позволяли мне сохранить равновесие и не сорваться вниз, в воображении той девочки, кем я была, они уносили меня ввысь – в темное небо, навстречу ветру и желанной, долгожданной свободе! Я вглядываюсь в стекленеющие глаза человека, без которого с самого детства не мыслю своей жизни, и понимаю, сколь тщетны мои попытки забыться. Счастлив может быть только один из нас – тот, чьи носки ботинок целует бездна.       «Почему же ты не сказал, как страшно было смотреть мне в спину?!» – с нежностью, почти обезумевшая от ужаса, мысленно спрашиваю я мальчишку, с которым мы поменялись ролями.       Я прикрываю глаза – на мгновение, чтобы собраться с мужеством и довести начатое до конца. Рано или поздно, один из нас должен был остановиться, оглянуться назад и, ужаснувшись, взять на душу грех. Переступить через эгоистичное, трусливое «не сейчас» и наконец произнести милосердное к агонии самого близкого человека слово «сейчас». Долгие годы мы слепо брели по кругу, подросшие, но не повзрослевшие мальчик и девочка. Мы наступали на те же грабли. Нахрапом, как в нашей босоногой юности, мы зубами, по живому пытались вырвать из «тучных боков» мироздания куски пожирнее. От души плевали на чувства других и друг друга. Мы продолжали мечтать, вовлекая в бесконечные, сменяющие одна другую жестокие игры все больше и больше людей. Деньги, побрякушки, дом, бассейн, тот же плавучий гроб с его именем на борту – всё, что нам удалось урвать у жизни, ни на миллиметр не приблизило нас к тому, о чем на самом деле мы грезили, стоя на эстакаде под пронизывающим ветром. Мы так и не стали семьей. Мы так и не зажили общим домом. Последние годы нам было куда возвращаться. Нас ждали за накрытым к ужину столом. Вот только девочка возвращалась к своему мужу. А мальчик – к своей жене. Того дома, о котором мечтали продрогшие, одинокие и невезучие дети, у нас не было. Только иллюзия. Ускользающая, манящая за собой, иллюзия. Та, что дразнила обещаниями заведомо недостижимого счастья, точь-в-точь как отсветы призрачных фар проносящихся под эстакадой нашего канувшего в небытие детства автомобилей.       Я прикрываю глаза и вздрагиваю всем телом от обрушившейся на меня какофонии звуков: завываний ветра, гудков клаксонов, несмолкающего, будто рокот невидимого водопада, гула моторов бессчетного множества машин. Воспоминание настолько реально, что кажется его можно не только потрогать и услышать, но и заговорить с двумя поглощенными своими странными играми неприкаянными бродяжками…       Мальчик обрушивается на парапет – всем телом, с яростным, рвущимся из груди воплем; он опирается на перила руками и, свесившись вниз, выкрикивает в еще недавно так пугающую его пропасть, кричит каждому пролетающему под эстакадой ненавистному огоньку: «Сколько у нас будет детей?» «Сын», – застенчиво откликается девочка и, радуясь, что он не видит ее лица, счастливо улыбается своим мыслям. «Дочка! – Крик мальчика сливается в унисон с завываниями ветра, гудками клаксонов и ревом двигателей. – Такая же красивая, как и ты! Маленькая принцесса!» «Пусть будет так», – нежно и тихо, с несвойственной ей, едва ли не пугающей ее саму покорностью соглашается девочка и со спины обнимает за плечи своего, как она верит, будущего мужа и отца рожденных пока лишь их мечтами детей. Обнимает и прижимается губами к теплой, чумазой шее, с наслаждением вбирает в себя его запах – родной, одновременно успокаивающий и волнующий. Она верит, верит истово, всем своим маленьким неопытным сердечком, что этот человек никогда не предаст ее, никогда не разочарует. Она верит, что знает его, как саму себя. Мальчик разворачивается к ней и, подставляя губы для поцелуя, девочка представляет себе, какими они станут через несколько лет. Она представляет скромную свадьбу, крошечную квартирку и колыбельку в углу. Она представляет себе дом. Их дом, их маленькое, но настоящее и достижимое счастье. На самом деле она и не хочет большего. Даже белых-белых волос до пояса. Она хочет свою семью и свой угол. Она хочет стать хозяйкой собственной жизни, хочет перестать бояться, перестать быть вечно злой и вечно голодной, засыпать, не сжимая в кулачке украденный и собственноручно наточенный ножик, не копаться в отбросах и выучиться грамоте, чтобы читать их будущим детям книжки с яркими картинками. «Почему ты плачешь?» – оторвавшись от губ девочки, обеспокоенно спрашивает мальчик. «Потому что я счастлива, – без паузы, с безыскусной прямотой отвечает она. – Счастлива, потому что ты рядом и потому что люблю тебя». «А уж как я тебя люблю, принцесса! – восторженно выдыхает мальчик и по-хозяйски накрывает ее губы своими. – Моя… только моя… сейчас и навсегда ты только моя!» Губы девочки плавятся под пылкими, настойчивыми поцелуями, ее мысли путаются, сердце колотится, как будто вознамерившись пробить изнутри грудную клетку, чтобы пасть к ногам покорившего его человека. Все ее помыслы, цели, мечты в одночасье блекнут; пустые и незначительные, они отступают на второй план. Безраздельно завладевшая ее существом потребность быть рядом интуитивно ощущается ею самым важным жизненным приоритетом, придает ее короткой, жалкой жизни смысл и вкус. Быть рядом и сделать мальчика счастливым! Девочка все крепче и крепче, всем телом прижимается к своему любимому и верит, что одного ее желания хватит, чтобы их спасти. Она молится Богу, который ни разу на ее памяти не внял ее молитвам. Она молится, и мольба ее по-детски бесхитростна, наивна и простодушна. «Чтобы рядом… – отвечая на поцелуи, исступленно твердит она про себя, – пожалуйста, чтобы рядом… чтобы вместе… чтобы вдвоем…»       Я помню, к своему сожалению, отлично помню момент, когда разучилась мечтать и перестала верить. В день, когда оставляла на свалке своего первенца. Я больше не любила – самозабвенно и безоглядно. Я стала осторожной и недоверчивой. Я била первой – безжалостно и прицельно, била и старалась не поворачиваться к людям спиной. Мой любимый излечил меня от подростковой наивной мечтательности. Розовые очки разбились не сразу: я долго и бережно заклеивала каждую новую трещинку, но мой любимый не оставил им ни единого шанса на то, чтобы уцелеть. Долгие годы я убеждала саму себя, что однажды планеты сойдутся так, что мы снова сможем быть вместе, но неосознанно я делала всё от меня зависящее, чтобы избежать «счастливого» для нашей пары исхода. Конечно, я не могла знать деталей, как оно будет на этот раз: удар в спину или лицом о стол? Но я понимала, что «долго и счастливо» в нашем случае продлится до очередной его измены, до следующего предательства или новой «гениальной» идеи. Последнего я боялась больше всего. Идеи любимого сеяли хаос, подрывали упорядоченное течение жизни, они переламывали меня пополам, точно щепку; как раз после одной такой – я лишилась веры и разучилась любить, на несколько лет потеряла свободу и отдала сына женщине, которая меня ненавидела. По сути мой многолетний брак был дурацкой попыткой убежать от самой себя. Если бы я не вышла замуж, рождение дочери толкнуло бы меня назад, в бездну. Я вновь поверила бы пустым обещаниям. Добровольно шагнула бы в распахнутые объятия. Ради воплощения в жизнь своей детской мечты упустила бы единственный шанс вырвать сына из нищеты «мусорного ада». Но позволять себе быть безрассудной можно было лишь до определенного момента. Я мертвой хваткой вцепилась в случайного в моей жизни мужчину, чтобы избежать повторения собственной ошибки. Потерять лицо, потерять теперь уже обоих своих детей, потерять оставшиеся крупицы надежды – вот что ожидало меня и, почти не таясь, скрывалось за предложением любимого: «Давай станем одной семьей, как раньше?» «Стать семьей» в нашем случае значило потерять всё и всех и умереть молодыми. Мой любимый не оставил бы нам шанса на спасение: ни себе, ни мне, ни когда-то страстно им желанным дочери и сыну. Рядом со мной он мог позволить себе быть безрассудным. Я всегда приходила к нему на помощь, даже тогда, когда он огрызался и зубами вцеплялся в мою протянутую для поддержки ладонь. Я знала наперечет все его слабости, но по глупости ли, по любви ли, прощала его и продолжала терпеть.       Свой белый дворец, о котором сложила сказку еще девчонкой, я выстроила вместе с другим мужчиной. С ним я ложилась в одну постель, с ним вырастила сына и дочку – как будто дарованных Небесами в ответ на наши с моим любимым горячие детские молитвы. Впервые я позволяю себе задуматься, чтó на самом деле было игрой и притворством с моей стороны: мой построенный на лжи брак или отчаянные, алогичные попытки сберечь давно утерянную близость с человеком, что с легкостью от меня отказался, стоило моему врагу пропеть ему на ушко парочку сладких фраз и покрутить перед его глазами пачками денежных купюр? Ждала ли я все двенадцать лет своего замужества, пока двумя семьями мы проживали бок о бок под одной крышей, от мужчины всей своей жизни не слов, а поступка? Поступка, о который вдребезги разбилось бы и мое, и его иллюзорное семейное счастье? Хотела ли я, глубоко и прочно пустившая корни в своем сказочном белоснежном зáмке, отказаться от налаженной жизни ради пустых, не подкрепленных действиями обещаний? Или я дорожила своей семьей, включая людей, одно присутствие которых раздражало меня до зубовного скрежета? Мне нравилось чувствовать на лице вес моей маски. Я любила просыпаться в объятиях своего мужа – человека, который безропотно согласился стать отцом для маленького сиротки со свалки, стоило мне попросить. Мой брак подарил мне всё, о чем я мечтала: уверенность в завтрашнем дне, чувство защищенности, душевное спокойствие и, пусть замешанное на притворстве, но самоуважение. Мое иллюзорное счастье – удобное и надежное, словно старые, но любимые разношенные тапочки; неужели я всерьез задумывалась о том, чтобы променять его на заведомо обреченные, несбыточные мечты?! Неужели мое иллюзорное счастье не стóит того, чтобы биться за него – и с Богом, и с чертом, и даже с тем, кого я пообещала любить вечно?!       Так чьи фантазии я на самом деле пытаюсь спасти? Чьи мечты хочу уберечь от краха? Свои собственные, уже почти обращенные в прах? Или человека, с которым долгие годы меня связывал договор, скрепленный кровью двух ошалевших от своей первой разделенной любви подростков? Растерянная, я замираю, сознавая, что ни один, даже самый дорогой психоаналитик не поможет мне найти однозначный ответ на этот вопрос, а перед моими глазами – они, мальчик и девочка, с юношеской беспечностью свесившие ноги над самой бездной. Они поворачивают ко мне заинтересованные лица и спрашивают: «Сбудется?», «Не сбудется?»       – Дочка? – задает вопрос мальчик и смеется, услышав мое: «Сбылось».       – Сын? – с радостным предвкушением спрашивает меня девочка.       – Маленькая, у тебя есть сын, – отвечаю я.       – Моя яхта?       – Сбылось!       – Мой белоснежный дворец?       – Сбылось!       Мальчику и девочке нравится наша новая игра в «сбудется – не сбудется». Из вечного сумрака моих воспоминаний они выкрикивают свои вопросы – наперебой, один за другим. А я киваю, киваю, киваю в ответ, киваю, точно китайский болванчик. Сбылось всё, о чем им мечталось, двум одиноким, промерзшим до костей ребятишкам. Сбылось всё, кроме главного.       Они не спрашивают меня: «Вместе ли мы?»       Они не спрашивают: «Стали ли мы семьей?»       Они уверены в себе и друг в друге, маленькие самонадеянные, влюбленные глупцы, еще ничего не понявшие в этой жизни.       – Карибы? – поправ пространственно-временные законы, спрашивает мальчик меня, свою повзрослевшую возлюбленную, прилагающую наработанное годами актерское мастерство, чтобы скрыть от него испытываемые отчаяние и ужас. – Вода там цвета бирюзы?       – Бирюзовое море, белый песок и бунгало с соломенной крышей – всё, как ты и хотел! – без паузы лгу я, и мальчик улыбается блаженной улыбкой. Ни он, ни его болтающая над пропастью ногами подружка не узнают о том, что мы с моим любимым подвели их, не оправдали надежд и бездарно распорядились нашими жизнями. Не узнают, пока не вырастут.       «Всё, как ты и хотел», – медленно повторяю я про себя и едва успеваю подхватить и удержать на ногах слабеющего мужчину.       – Сегодня первый день нашей жизни, верно? Верно? – с настойчивостью, рвущей мне душу, повторяет он свой вопрос, а я не могу разлепить спекшиеся губы, чтобы ответить. Я почти не слышу его из-за нарастающего шума в ушах. Сейчас всё решится, я понимаю это, но всем своим существом противлюсь этой мысли, гоню ее прочь и, смежив веки, полной грудью вбираю запах человека, которому остается жить считанные минуты. Губы в губы, я ловлю его дыхание; хочу, но не представляю, как вдохнуть в него жизнь, через объятие, поцелуй передать ему, по капельке перелить свои силы. Я пытаюсь молиться, но не могу вспомнить ни одной молитвы. Я тщетно напрягаю память, но острая, стреляющая боль обручем сдавливает голову, и я оставляю ребяческие попытки призвать Бога в сообщники моего преступления. Боль переполняет меня, с током крови разливается по венам. Боль, нестерпимая, непреходящая, натягивает, скручивает мои нервы, выворачивает суставы. Я принимаю ее, словно дорогую гостью, принимаю со смиренной покорностью и благодарностью. Я ненавижу себя за то, что я делаю! Мне хочется закричать, остановить это безумие, сказать «да» обнимающему меня мужчине, забыть обо всем, вместе отправиться в долгое плавание и своими глазами увидеть обещанные им волны цвета бирюзы. Я представляю их, вижу четко и ясно, не прикладывая ни малейших усилий. Море, песок, вечное солнце над головой – когда-то мы обсудили и договорились о каждой мельчайшей детали нашей одной на двоих мечты! И мы были там, множество раз побывали на нашем уединенном сказочном пляже; стоило взяться за руки, стоило на мгновение прикрыть глаза, стоило одному из нас произнести слова-заклинания: «Я увезу тебя далеко-далеко…»       – Что случилось? Почему ты плачешь? – Тихий, срывающийся голос безжалостно возвращает меня к невыносимой в своей чудовищной противоестественности реальности. Ледяные пальцы, остужая жар пылающего лица, утирают незамеченные мною слезы. Против воли я поднимаю голову, чтобы заглянуть в глаза самому страшному своему кошмару.       Он держится из последних сил, мой любимый мужчина; я вижу, как героически и отчаянно он сражается с мороком почти одолевшей его сонливости, вижу искреннюю тревогу в его глазах и беззвучно раскрываю рот, словно выбросившаяся на берег рыба. Я пытаюсь сказать ему правду. Цепляюсь за призрачный, последний шанс спасти и спастись. Проговариваю про себя исцеляющее, живительное «не сейчас», но он смотрит на меня с надеждой, человек, которого еще девочкой я поклялась сделать счастливым. Я знаю, чтó станет с нами, если я поддамся слабости и отступлю от своего бесчеловечного плана. Я знаю, чем мы закончим, если позволю яхте выйти в открытое море. Всё это уже было: и восторженные клятвы, и счастливые, влюбленные глаза, и жаркие объятия, и тосты за нашу новую жизнь. Минуты сладкой эйфории неизменно и неизбежно сменялись апатией и тоской. Мечты не сбывались. Планы рушились. Фантазии пузырьками лопались на губах и оставляли отвратительное послевкусие скисшего шампанского. Я вспоминаю подробные до цвета ракушек и камушков описания пляжа-утопии, куда мы так стремились попасть. Я вспоминаю блестящие от предвкушения глаза вечно голодного, растрепанного мальчишки, рассказывающего зачарованно внимающей ему девочке о самых красивых закатах, которые она только может себе представить. Я вспоминаю склонившегося над колыбелькой юношу, в котором почти невозможно было угадать того нескладного влюбленного в меня мальчика, и его плавные, напевные рассказы-колыбельные о дальних берегах, где однажды мы непременно побываем всей семьей: я, он и наш маленький сын. Я заглядываю в исполненные надежды глаза мужчины, всего несколько минут назад с упоением делившегося со мной всё теми же, пронесенными через года планами, и понимаю, что не смогу допустить еще одного разочарования. Не оправдать доверие мальчика, который до последнего верил, что его мечты осуществимы; безучастно наблюдать, как разбиваются о рифы реальности надежды самого близкого человека, быть может, раньше, чем ведомая им яхта причалит к берегу, – вот оно, истинное преступление против человечности!       Малодушное, эгоистичное желание выдохнуть: «Не сейчас!», остановить будто самою судьбой запущенный маятник – душит меня, но я слышу собственный голос, исступленно повторяющий слова покаяния и прощания. У одного из нас заветная мечта должна исполниться, пусть даже таким, извращенным, как и прожитые нами жизни, способом.       – Я люблю тебя… я очень тебя люблю… любимый, прости меня… – Я едва успеваю договорить и выслушать ответное признание, когда мой кошмар оборачивается явью.       Я знала, что это вот-вот случится, отдавала себе отчет, что счет пошел на секунды, но я не была готова увидеть своего полного жизни возлюбленного распростертым на полу каюты.       Он борется со сном, хотя победа последнего очевидна и сокрушительна. Глаза, пустые и страшные, в последнем проблеске сознания фокусируются на моем лице.       – Карминья, – зовет он меня по имени, как будто взывает из вечного мрака той самой бездны, с которой более двадцати лет назад мы начали, но так и не завершили нашу не детскую, обреченную на поражение игру.       Я вглядываюсь в родное лицо, знакомое до каждой черточки, зацелованное до самой незаметной глазу морщинки; я по-прежнему не верю в происходящее, я все еще уповаю на чудо, но мои губы сами собой, снова и снова повторяют безнадежное, обреченное «прости меня». Повторяют даже тогда, когда я наконец сознаю, что всё кончено. В последний раз я прижимаюсь губами к его губам. В последний раз наши губы соприкасаются в мимолетном, целомудренном, как в детстве, поцелуе.       Мне удается выговорить слово «сейчас». Беззвучное, неуслышанное, оно, подобно яркой вспышке, взрывается перед моими глазами и накрывает взрывной волной понимания: чудо не случится, я доведу начатое до конца. Человек, которого я люблю, умрет.       Всё происходит быстро и буднично.       Я прячу страх, маскирую отчаяние уверенностью.       Мой подельник напуган и юн, однако силен и послушен мне, точно марионетка. Я приказываю ему не медлить и действовать, как мы условились на берегу. Я кричу, срывая голос, а мой кошмар наяву переходит в финальную фазу.       Я считаю удары топора, вгрызающегося в корпус дьявольской посудины, сознавая, что каждый из них необратимо и по живому выколачивает из меня частичку души.       Я больше не пытаюсь остановить запущенный маятник.       У меня не осталось ни прав, ни сил, чтобы просить прощения, и я по-прежнему не могу вспомнить ни одной, самой простой и короткой молитвы.       Мы мечтали уйти в один день, думаю я, до рези в глазах вглядываясь в безжизненное лицо распростертого на полу мужчины. Тогда, в детстве, на эстакаде, мы верили, что однажды возьмемся за руки и ногами оттолкнемся от парапета. Безоговорочная вера друг в друга и в предопределенность нашего общего будущего не позволяла впадать в уныние. Вера освобождала. Вера возносила нас над безрадостным, беспросветным существованием. Вера в магическую силу слова «сейчас». Вера в возможность неиллюзорного счастья. Вера в мечты, что так и остались просто и только сказками и фантазиями двух не самых везучих на свете подростков.       Всё, что у меня есть: чудом воплотившиеся в жизнь юношеские грезы, деньги, побрякушки, здоровье, даже наших детей, – я не колеблясь отдала бы за эфемерный шанс поменяться местами с подросшим мальчиком, которому когда-то не хватило смелости толкнуть меня в спину. Я мечтаю о блаженном забытье, о сне, не потребующем пробуждения; мечтаю закрыть глаза и медленно погружаться в царство тьмы и безмолвия под убаюкивающий плеск волн, где не будет разъедающей душу вины, боли утраты, парализующего страха и одиночества. Уснуть и не проснуться – гуманный и легкий уход, без физических и душевных страданий; я более не лелею надежд, что впереди меня ждет столь же милосердный финал. Единственный человек, кто мог бы прочитать надо мной, спящей, молитву и завершить ее вожделенным, губы в губы выдохнутым «сейчас», видит последний, и я хочу верить, прекрасный сон. Я знала, на что иду, и заслужила свои мучения. Жизнь без него – самое страшное наказание из всех возможных; хуже тюрьмы, болезни и нищеты. Еще вчера я не могла и помыслить, что добровольно обреку себя на вечный ад на земле! Ад без надежды на искупление и прощение.       Стук топора прекращается. Мой подельник, напуганный и юный, тянет меня прочь с погружающейся в пучину яхты, но я не нахожу в себе мужества, чтобы уйти. Я не могу оставить его одного; его – моего партнера и возлюбленного, человека, кто разделил со мной тяготы и лишения безотрадного детства и показал, что значит любить. Я не могу бросить единственного по-настоящему родного мне человека. Я не могу двинуться с места. Не могу уйти. Я не могу уйти, не простившись.       Мои губы забывают, что целовали эти недвижные губы в последний раз. Мои губы повторяют бессмысленную мантру: «Прости меня, любимый! Прости…» Мои губы и руки не подчиняются воле разума, стремясь утянуть меня на дно, вместе с моим возлюбленным. Будь я одна, я не подумала бы сопротивляться! Смерть видится мне счастливым исходом. Единственным счастливым – из всех возможных.       Я наклоняюсь над телом, а мои пальцы оживают и расстегивают замочек цепочки на его шее; мои пальцы действуют сами по себе, аккуратно, споро и деловито. Я снимаю украшение со своего любимого, как если бы он уже был мертв. Снимаю и забираю с собой на память. Я уношу наше прошлое, прячу в кулачке, как ребенок конфетку, и мысленно обещаю сберечь.       Я не спускаю глаз с расплывающегося из-за застилающих глаза слез белого пятна – уходящей под воду яхты, пока темнота не проглатывает ее.       Мое тело пустое и невесомое. Оно больше не чувствует боли.       Мои глаза слепо таращатся во тьму.       В моем кулачке все еще теплится жизнь.       Я боюсь потерять сознание и разжать пальцы.       Я боюсь не добраться до берега.       Теперь я знаю, почему один из нас должен был выжить.       У меня есть миссия, которая не позволит утонуть в жалости к себе и опустить руки.       Моя миссия хранительницы воспоминаний; историй, что я надеюсь однажды пересказать нашим внукам.       О мальчике и девочке.       О ветре в волосах.       О так похожем на рокот невидимого водопада гуле тысяч и тысяч моторов.       Об огоньках, бьющих по глазам даже сквозь смеженные ресницы.       О словах, в чьей власти было даровать жизнь или призывать смерть.       Жизнь или смерть?       Сейчас или не сейчас?       О пляже, на котором никогда не бывает ночи.       Я увезу тебя далеко-далеко…       О белоснежном зáмке, достойном принцессы и ее принца, точь-в-точь как на заставке диснеевских фильмов.       Я выстрою дворец, белый-белый…       О вере и о надежде.       О страхе и об отчаянии.       О поцелуях со вкусом слез и сигаретного дыма.       О бесстрашных, недетских играх над бездной...       Сколько у нас будет детей?       … девочки по имени Карминья и мальчика по имени Макс.       «Веди их ко свету небесному, – вдруг вспоминаю я слова молитвы об усопших, которую читала вслед за отцом на похоронах матери. – Да не поглотит их бездна, да не низвергнутся они во тьму». Я повторяю их про себя, словно четки, перебирая пальцами цепочку любимого. Я повторяю слова, которым удалось ухватить самую суть. Этой ночью бездна останется голодной. Этой ночью тьма не отпразднует победу.       «Мы никого не убивали, – позже, сойдя на берег, скажу я по-прежнему раздражающе юному и напуганному подельнику. – Мы его освободили. Он умер во сне. Без боли, без страданий. Он был таким красивым! Он был счастлив. Наверное, хорошо умирать счастливым?»       Оставшись одна, я прикрываю глаза и вижу мальчишку, бегущего к бирюзового цвета морю. Хохочущего мальчишку, отталкивающегося немытыми, босыми ногами от песка – белее белого. Он оборачивается на бегу, оглядывается на оставленный за спиной домик с соломенной крышей. «Карминья! – кричит он и, высоко подпрыгнув, обеими руками машет невидимой девочке, что проводила его до порога. – Говорят, что морская соль лечит всё! Даже душевную боль!»       Бриллиантовые брызги окутывают его фигурку, точно сиянием, когда счастливый мальчишка с разбега обрушивается в теплые и прозрачные волны. Он плещется и смеется, задрав голову к солнцу, которое никогда не опустится за линию горизонта. Оглядывается на берег и ловит посланный невидимой девочкой воздушный поцелуй.       Веди их ко свету небесному...       – Аминь… – дрожащими губами выговариваю я, с третьей попытки завожу мотор и крепко вцепляюсь в руль.       Проносящиеся по встречной полосе машины слепят фарами, будто дразнят. Нечеткие из-за слез, нестерпимо яркие огоньки подмигивают и зовут за собой. «Я одна из вас. Я еду домой, – упрямо думаю я, делая вид, что не замечаю их призывного света. – Домой, где меня ждут у накрытого к ужину стола».       В последний раз я проговариваю про себя слова молитвы, представляю пляж, где не наступает ночь, а самые прекрасные закаты, какие можно вообразить, сменяются восхитительными, нежно-розовыми рассветами, смахиваю с глаз запоздалые слезинки и выворачиваю руль, чтобы повернуть на свою улицу.       Вместо «аминь» в завершении молитвы я произношу другое, более подходящее финалу нашей истории слово. «Сейчас».

20.02.2016 – 26.03.2016