К спасению

– Мне страшно, – говорит ему товарищ. – Ничего, потерпи. Все будет хорошо, – отвечает Эрик. Он берет его на руки и тащит в полевой госпиталь. Под огнем, когда культисты уже плотной живой волной накатываются на линию обороны и сминают ее. Не слыша окликов и приказов, не боясь ни своих, ни чужих. Плевать, на все плевать. Нужно дотащить его до окопа... Эрик даже не помнит, как зовут его сослуживца. Мейтан? Нейтан? Мейган? Это теперь без разницы. Главное – донести. А там спасут, помогут. Обязательно вытащат с того света человека, который внезапно для самого Эрика стал самым главным в жизни. Эрик, пригнувшись, бежит вперед. Вернее – назад, прочь от линии окопов. Где-то сбоку заговорили "Василиски", и там дела у Имперской Гвардии идут гораздо лучше, но не здесь. Здесь от полка почти ничего не осталось, а маленькие разрозненные отряды либо отчаянно сопротивляются, надеясь продать свои жизни подороже, либо уже ни на что не надеются и бегут, тщетно пытаясь спастись. Но у Эрика другая забота. Он несет раненого. Тот кажется ему удивительно легким. Руки почти не устают, а бежать ничуть не труднее. Мейтан, к тому же, человек мужественный и терпеливый. Он не кричит, только стонет и иногда жалуется, что больно. Но тоже тихо. На то, что страшно, жалуется, когда видит мелькающие между размалеванных культистов быстрые, гибкие и подвижные тени тварей Имматериума. Демоны скользят меж ними, танцуя и смеясь, с равным наслаждением разрезая на части и потроша своими руками-клешнями как врагов, так и своих почитателей. Первые орут от боли, вторые – от наслаждения. – Я спасу тебя, спасу, – повторяет Эрик. – Ты только держись. То ли в голове мутится, то ли в этом обезумевшем мире нельзя доверять никаким ощущениям, но время от времени Мейтан кажется совсем крошечным, умещающимся на двух его ладонях. Только лицо остается прежним. Взгляд – обезумевший от боли, губы сжаты в тонкую линию, но из уголка рта все равно бежит струйка крови. В крови также одежда и руки Эрика, и под пальцами он иногда ощущает что-то влажное, теплое и склизкое. На ощупь – довольно мерзко, но длится это недолго. Мейтан снова становится нормального размера, и Эрик чувствует шершавую мокрую от крови и жидкой грязи одежду. Только тяжести тела в своих руках не ощущает – но это наверняка от адреналина. Очередное демоническое отродье чуть не настигает его, проносясь мимо на своем уродливом, но в то же время притягивающем взгляд звере. Чудовищная клешня щелкает на волосок от головы Эрика, он падает и перекатывается в сторону. Как удержал Мейтана при этом – непонятно. Но удержал. Тварь мчится дальше, а Эрик сворачивает и несется со всех ног туда, где, как он помнит, расположен госпиталь. Ноги горят от усталости, дыхание сбивается, но он не останавливается. Остановиться означает верную смерть для него и для друга. Который, словно желая ему помочь, снова становится маленьким и удобным... Но госпиталя на месте не оказывается. Эрик видит наскоро устроенные укрепления, где пытаются держать оборону те остатки полка, которые успели организованно отступить. Ценой жизни оставленного на верную смерть арьергарда, как отмечает Эрик. Но это не важно. Они – помогут. Должны помочь. – У меня раненый! Спасите его! – кричит он, протягивая на вытянутых руках полубесчувственного Мейтана. Последнее, что он видит – каменное, устало-равнодушное лицо комиссара и дуло болт-пистолета, направленное прямо ему в лицо. Уже понимая, что все кончено, Эрик рыдает от страха и несправедливости, пытаясь закрыть собой товарища. – Еще один псих. Комиссар опускает болт-пистолет. На пару метров ниже его ног под перевернутым корпусом подбитого Леман Русса лежит гвардеец, которого никак не получилось бы спасти. Уже мертвый, он все еще сжимает начисто отрезанную осколком лицевую часть черепа своего сослуживца. Кровь и частично вывалившийся мозг стекают по его пальцам и уже пропитали форму, теперь мешаясь с его собственными кровью и мозгом, потому что во лбу у него зияет огромная дыра, а от затылка и вовсе почти ничего не осталось. Тело неестественно выгнуто, словно брошенная на пол тряпичная кукла, а отделенное от тела лицо, кажется, взирает на комиссара с немым укором. Но тот не поддается безумию. Комиссар возносит молитву Императору, и наваждение развеивается.