Викинг

Жизнь меняется в мелочах и никогда не меняется в самом главном. Так считал Дехт, и у Кадимахида были все основания с ним согласиться. Дерево и кожаные ремни сменило железо, весла и паруса сменили сложные машины, а на самом деле все оставалось по-прежнему. Тяжесть, ложащаяся на плечи, оттягивающая руки, холод, пронизывающий тело, и лед под ногами. Как столетия назад. Умей выдержать, умей выстоять, иначе ты ничего не стоишь. Ни памяти ушедших, ни их силы, ничего. Это говорил уже отец, и с ним Кадимахид тоже соглашался. Корабль — не дерево, не просмоленная шерсть, не крепкие снасти. Это гораздо, гораздо больше. Для викинга корабль — дом, убежище, опора. Как родная земля посреди неспокойных вод: хорошо на родной палубе стоять, как на родном берегу, надежно... Случается, становится корабль викингу и могилой. Если повезет. Почетная это могила, славная — лучше ее не придумать. Ему такой не досталось — признавался Дехт. А еще корабль — это друг. Самый верный и самый лучший. Заботься о нем — и он вознаградит тебя: выдержит любой шторм, любой бой. И потому нет хуже позора, чем бросить корабль. Потому, даже если в долгом пути приходилось совсем трудно, они выволакивали корабли на себе. В этом было спасение… Так говорил Дехт. У Кадимахида не было оснований ему не верить. Кадимахид наваливался на цепь плечом, чувствуя, как горят от холода руки. И вспоминал слова Дехта и слова отца, раз за разом. Он шел тем же путем, которым столетия назад шли его предки. Не выдержать означало стать недостойным памяти ушедших. Таких, как Дехт. Дехт был как скала, как само море, бьющееся о такие вот северные скалы долгие века. Он был «сила», которую надлежало заслужить. Но Кадимахид знал кое-что еще. Дехт не был ни скалой, ни морем, ни оружием… Он был неизмеримо больше. Он был человеком, на которого Кадимахид хотел однажды стать похожим. Он говорил не так много, но каждому разговору Кадимахид с детства привык радоваться, как великому подарку. В этих словах жили их — его, и Дехта, и отца — древняя земля и могучее племя. Даже когда Дехт молчал, даже когда Кадимахид еще не мог назвать его «своим» духом, голос его, низкий, однажды навек огрубевший, звучал где-то на краю сознания. И когда хотелось упасть лицом в снег — казалось, что прямой и пронзительный взгляд упирается в грудь, удерживает, как опора. Строгий взгляд, внимательный. «Не опозорь». Путешествия по северным морям всегда были нелегкими. Но порой семьям все же приходилось сниматься с насиженного места, отправляясь в путь… Так было. Много лет назад он шел вот так же — по льду, заваленному снегом, напрягая силы, навалившись плечом на обледеневшую лямку. Вытащил. От холода синели ногти, и ледяная корка покрывала лицо. Холод вытягивал душу из тела, сковывал корабль, не давая сдвинуть с места. Неласковое замерзшее море вздыхало под ногами, рождая трещины во льду. Вытащил. Своих людей, что доверились ему — перевел через ледяную пустыню, не обманул. Свою жену и своих детей… Даже тогда, когда море попросило жертву, едва не забрав троих разом, он не уступил, успел выхватить из трещины, из зеленой воды, и сам вернуться успел — воином был не зря… Но Отец Богов не принимает в свои чертоги тех, кто умер не в бою — такой у него обычай — это тоже Дехт как-то Кадимахиду объяснял. А сам просто не заметил, как шагнул за пределы зримого мира: показалось ему, как дошли, что только с дороги ледяной соступил, будто в сторону, а на деле — повалился молча. Кадимахид знал эту старую историю очень хорошо. Младший из тех троих детей был его прапрапрадедом. …А еще корабль — говорил Дехт — это те, кто на нем. Те, кто идет за тобой, за кем ты идешь и с кем идешь вместе. За кого не жалко идти на смерть, до конца. Кадимахид точно знал, что такой корабль у него есть — не только в его наследии, нет. У него теперь было все, что нужно. Больше, чем доски и весла, больше чем умения, больше, чем привычка вытягивать любую ношу изо льдов. У него были те, кто шел вместе с ним, и было знание: он в самом деле пойдет куда угодно, до конца... А значит, он действительно достоин — не силы даже — памяти Дехта.