Никуда не деться

Однажды Джинни решает, что все ей приснилось. Был сон, но сон прошел, и осталось от него одно воспоминание, вязкое и плохое, с реальностью никак не связанное. Подумайте только — разве в жизни Джинни есть место для чего-то плохого, а тем более вязкого? Ну конечно, если не говорить о войне, о том, что Гарри далеко, и Рон, о Хогвартсе, чужом и злобном, обо всем этом не говорить, о малом – то нет. Господи — Джинни прячет лицо в ладонях — конечно, конечно, нет. *** Дин и Симус, Луна и Невилл, Парвати, Эрни, Ханна в отличие от Джинни знают, что делать. Они не сомневаются, потому что не могут позволить себе такой роскоши — сомневаться, и подрывают пропагандистскую деятельность сестры и брата Кэрроу — ну или верят в то, что подрывают. Невилл вот сам себя называет мазохистом, смеется и называет, и все вторят ему. И Джинни ей-богу старается изо всех сил не отставать от друзей. Спросите любого — да-да, по части изощренных каверз и бесшабашных авантюр с Джинни Уизли никто не сравнится. Решительно выдвинув подбородок, она каждую ночь совершает то, что Амикус Кэрроу жалостливо зовет «безумствами», а его более прагматичная сестра — «дуростью». Совершать-то совершает, только без души она это делает, и чувствует себя Джинни виноватой, потому что остальные уж всяко душу целехонькой в дело вкладывают. Чувствует себя грязной, нечестной. А как же? Джинни очень любит Гарри. Это обыкновенно и просто — может быть, не было когда-то, но за шесть лет стало обыкновенно и просто так, что зубы сводит, — Джинни любит Гарри. Очень. Как-то она видела старика-могильщика, копавшего могилу у узловатого дуба. Джинни тогда спросила, почему он это делает, не боится дереву навредить, корни подрывая? А старик отвечал, что готовит, дескать, могилку для самого себя, и место у дуба выбрал потому, что дерево это при рождении ему отец посадил. Всю жизнь оно было со стариком, и после смерти пусть будет, вместе помрем. У Джинни так же. За Гарри, за спиной его она дубом будет незримым, чтобы он, опору ощущая, по жизни прошел. И вот Джинни живет и верит, что это так. Верит, растворяется в любимом человеке, индивидуальность и интерес к жизни постепенно теряя, пока не происходит трагедия, не сжимается горло от удушья и не темнеет в глазах — осознает, что Джинни еще чуть-чуть и не будет, останется лишь тень, та, что за Гарри. На третьем курсе Джинни приглашает на Святочный бал Невилл, а потом жарко шепчет на ухо, что любит. Он смущается, краснеет, путает слова, но признание от того становится только искреннее и прекраснее, и Джинни впервые, ловя свое отражение в его глазах, ощущает себя красивой. Она наговорит глупостей, покраснеет как маков цвет и сбежит, и бедный Невилл до того смущен, что и не расстраивается, только вздыхает с облегчением. И Джинни торопится по пустым коридорам в гостиную Гриффиндора, и тогда-то случается ужасная вещь — в одном из мрачных по ночной поре тупичков она наталкивается на слизеринца и студентку Бобатона, Драко Малфоя и... Джинни никак не может запомнить певучие сладкие имена француженок, прибывших на Турнир. Она замирает. Ножка француженки обвивает талию Драко, спина прогнута, и лицо Драко поначалу не видно — он занят тем, что целует грудь девушки. Джинни выдыхает, и в тот же момент Драко поднимает голову и смотрит на Джинни поверх круглого плеча своей девушки, смотрит широко распахнутыми голодными глазами. Вдруг осклабляется. Джинни чуть не плачет от стыда и мчится оттуда во весь дух. Так и получается, что Джинни перестает быть хорошо от того, что она за Гарри. И интересно тоже перестает быть. Напротив, кажется, что бессовестно скучно — вот будет она всю жизнь смотреть на Гарри, как на нечто недосягаемое и прекрасное, смотреть, а потом умрет, потому что Гарри когда-нибудь тоже умрет. На четвертом курсе Джинни начинает встречаться с Майклом Корнером. Они почти друзья, конечно, но все равно Майкл всегда и всюду зовет ее своей девушкой, а Джинни — иногда говорит ему, что он ее парень и целует в щеку. Иногда — это в Большом зале, когда полно народу за слизеринским столом. Джинни делает это, отстраняется и берет вилкой кусочек рыбы, чувствуя спиной недобрый взгляд Драко. Она так решает, что недобрый, хотя ни разу не оглядывается посмотреть. Просто лопатки сверлит и во рту пересыхает — конечно, недобрый. Дальше появляется Дин. Он славный и смелый, и ему просто «почти дружбы» не хватает, он хочет большего — представляет порой, зажмуриваясь, что Джинни его любит. Вот она попадает в спальню мальчиков, а там никого кроме Дина нет, поднимается ему навстречу нагая, и кладет его смуглые ладони себе на бедра. Джинни смеется — смеется до тех пор, пока не учиться замечать обжигающих взглядов Дина. Учиться — и устрашается. Драко насмешливо вскидывает брови. У Джинни возникает дурацкое чувство, что он все знает, все-все — и про ее «дикость», и про раздражение Дина, и про то, насколько Дину быстро надоедают манеры Джинни. Тогда Джинни надменно вскидывает голову, проходя мимо Драко, страшно боясь, что коснется его. Ей почему-то кажется, что непременно и глупо случится так, что коснется. А потом становится жутко. И раньше было, когда погиб Седрик Диггори, но теперь непосредственно Джинни принимает в жути участие, даже творит ее. На ее глазах погиб крестный Гарри, в чьем доме они провели все прошлое лето.У Рона остались шрамы, Гермиона неделю пробыла в больнице, Невиллу растили новые зубы, Джинни до сих пор мучает дрожь по ночам — холодным и сырым, как та. А Гарри даже слезное облегчение не благословило. У него часть души умерла, и слез он оказался не достоин. В этом году его рядом нет. Хогвартс, друзья, Драко — все есть, а Гарри нет. И Рона, и Гермионы. Джинни конечно старается не смириться. Тоску внутрь не пустить, страху не дать заполнить себя без остатка — пусть страх, он краешки душ поедает, а дальше не идет. Тоска пусть вообще держится не близко. Когда слишком плохо вокруг, только и остается, что тешиться таким вот не смирением. Драко болен. Они все больны, но Драко страдает в особенности — он словно смотрит из ада с отчаянной решимостью этот ад творить. Джинни горько поджимает губы и качает головой — вот взгляд Гарри, а вот взгляд Драко, и как они похожи, когда у обоих души отмирают. Драко бледен и почти не морщится: прямо перед его носом проносятся Круциатусы — а для такого, для равнодушия, нужна ой какая реакция. Время от времени пальцы Драко делают такое движение, словно хотят дотронуться до левого запястья — и когда Драко одергивает при этом ладонь, Джинни хочется врезать ему — сильно, до крови на белой щеке. Он иногда смотрит на нее. Теперь она встречает его взгляд с вызовом, ей вообще ужасно хочется сразиться с ним и победить — только вот смотрит он на нее странно. Почти бездумно, почти равнодушно. Что-то тлеет в глубине зрачков — что, Джинни понять не может. Потому и останавливается, потому и не задирает его — боязно, Господи, боязно того, что в глубине. И все же Джинни не убереглась. Почему — да кто ж поймет… Может сама к этому шла, может много приключений детских на свою голову закрутила, так что и забыла, что Хогвартс теперь — далеко не дом для детей, здесь царят взрослые правила, от законов войны ничем не отличаемые. Джинни ждет, спрятавшись за пыльной, когда-то алой портьерой у высокого окна. Она забралась с ногами на подоконник и очень надеется, что зимние сумерки не позволят увидеть ее с улицы, а Снейп, директор Хогвартса, не приметит с коридора, когда будет идти к своему кабинету. Джинни только и нужно, что услышать пароль. Честно, ничего больше она предпринимать не собирается. Пароль — и ночью, когда Снейп отправится патрулировать коридоры, из его кабинета выкрадут меч Гриффиндора. То, что нужно Гарри. Она не замечает густой тишины, расползшейся по коридору. Джинни насторожена и держит палочку у сердца и все равно не замечает. Ей так легко и весело, как всегда на заданиях, голова так восхитительно пуста, что тень, внезапно выросшая на портьере, поначалу вызывает удивление, а не страх. Когда белые тонкие руки вдруг прижимают ее ладони к мраморному подоконнику, становится слишком поздно. Джинни все понимает — слишком поздно, никуда не деться, но отчего-то умиротворения это вопреки обыкновению не приносит. Драко забирается на подоконник, покойный и в то же время напряженный, притягивает Джинни к себе, усаживая себе на колени и медленно, меланхолично даже, выкручивает ей руку, отбирая палочку. Джинни по-прежнему не может прийти в себя — она даже головой встряхнуть не может, обмерла вся как птичка, только сердце бьется — гулко, болезненно, не бьется, что же, трепыхается. Драко смотрит на нее внимательно. Слушает. — Что ты делаешь? — Джинни хочет прошептать твердо, но у нее дрожат губы, потому она не тратит усилия на сочные эпитеты, которые хотела присовокупить к вопросу, а лихорадочно вспоминает простое, простейшее заклинание призыва палочки, что напрочь вылетело из ее головы. Драко продолжает смотреть. Он не торопится, никого не опасается, ему плевать, что там увидят, не увидят Снейп и те, за окном. Вместо ответа он кладет ладони на колени Джинни, сминая складки ее задравшейся юбки, и с силой давит на них, чтобы девушка опустилась, а не дрожала, нависая над ним. Когда у него не получается, и он чувствует, что Джинни сейчас вот-вот расцарапает ему лицо, он меняет тактику — резко притягивает за колени к себе. Джинни падает, Драко обхватывает ее за талию и прижимает так сильно, что это похоже не на объятие, а на успешную попытку причинить боль. Джинни кажется, что ей нечем дышать. Она слишком тесно к нему, тесно его касается, она сейчас закричит или сломает ему нос, и тогда Снейп обязательно схватит их обоих, и Джинни достанется, а вот Драко — нет. Драко что-нибудь придумает, вывернется как-нибудь, он же у Снейпа в любимчиках. А Джинни запорет такую операцию… — Что тебе нужно? Ты ненормальный, Драко, отпусти немедленно. Ух, только дай мне до тебя добраться, я тебе такой Летучемышинный сглаз устрою… да что же ты делаешь? — Джинни отчаянно пытается отстраниться, не коснуться еще и губами до узкого подбородка, не встреться взглядом с Драко взглядом. — Давай я тебя спрошу — ты что тут делаешь? Давай ты не станешь отвечать? — Драко говорит вполголоса, а Джинни вздрагивает, словно от раскатов грома и шикает на него сердито. — Закрой глаза, Джинни, и все. — Зачем? — подозрительно спрашивает она. — Тогда будешь думать, что это сон. Я тебе снюсь, ты поверь. Маленькая рыжая дурочка… — Драко растягивает слова, лениво, до ужаса мерзко, и Джинни внезапно расслабляется. Она тихо смеется. — Что, тоже боишься? Снейпа или меня? Или… — она умолкает. Кусает губы, когда Драко проводит пальцами по ее позвоночнику — пальцами обеих рук, и руки эти уже под блузкой. — Отпусти! — вырывается. — Сейчас же, слышишь, ты! — Закрой глаза, Джинни. Нет, постой… Сначала посмотри на меня. Драко обхватывает ее за плечи и прижимается лбом к ее лбу. Его взгляд внимательный разливается безумием, тоской такой черной, что у Джинни кружится голова, взгляд не злой и не добрый — позже Джинни дает определение ему, говоря, что Драко смотрел на нее, поверьте, ущербно. — Ты ведь не любишь Поттера. Что же ты творишь ради него? — А ты — что? — хрипло бросает Джинни. Драко раздраженно мотает головой. — Прижмись ко мне, ну же… Он стискивает ее бедра, сам подаваясь вперед — Джинни кажется, что сейчас ее вырвет от духоты, от жара, от того, как он сильно хочет ее, а может, не ее, Господи… Она, всхлипывая и ругаясь, выкручивает пальцы, пытаясь убрать его руки, а он — совершенно молча, не спеша — ласкает губами ее шею — все это становится больше похоже на безумие, на сон, на сон безумный без шансов проснуться. — Пожалуйста… — шепчет Джинни, чувствуя, как противная тяжесть сладостью наполняет низ живота. — Пожалуйста, Драко, не надо, ну пожалуйста… Драко на миг отрывается от нее, чтобы взглянуть на ее губы — искусанные, влажные, на покрытые румянцем щеки… он выдыхает тяжело, судорожно. *** Джинни решает, что все ей приснилось. Был сон, но сон прошел,и осталось от него одно воспоминание, вязкое и плохое, с реальностью никак не связанное. Сладкое, болезненное. Тоскливое. Подумайте только… не нужно.