Hamartia

Много лет назад Солнце и Луна вошли под Небесный Свод вместе и не вернулись. Теперь есть новое Солнце и новая Луна, и они намереваются пройти по тому же пути. Но Луна оказывается оставленной позади, отправляется чинить сломанный мост, и обещание ждать ее отбрасывается прежде, чем ее шаги затихают. Солнце вступает под Свод после многих трудностей и испытаний, прямо по пятам другого человека: ни Солнца, ни Луны, свет которого затуманивается миром, оставившим его жестким и рваным. Он мог бы быть еще одной Луной когда-то давно, отражая солнечный свет и окутывая его более мягким свечением. Но теперь он знает только разрушение, и оно начинает казаться ему бессмысленным. Он жаждет солнечного тепла, и света, и цели, которую они могли бы принести в его жизнь, но он не Икар больше. Икар был свободным и жизнерадостным, а этот человек не был таким уже долгое время. Нет, он Дедал, после того как тот наблюдал за сыном, падающим к своей смерти, презирая солнце, ибо оно безжалостно жаркое, и до сих пор не видя пути лучше, чем подобраться как можно ближе, чтобы быть сожженным точно таким же пламенем.

—

Он грешил снова и снова, во имя Бога, во имя человека, который называет себя «отцом» и во имя своих собственных эгоистичных желаний. Он убивал, калечил, лгал, снова и снова, ни разу не покаявшись в этом.

—

(Он так же переспал с женщиной за пределами брачных уз, но он не может заставить себя видеть Зиту как грех. Не Зиту. Никогда Зиту.)

—

Какая-то часть его все еще цепляется за мысль о всепрощающем и любящем Боге, но он не имеет большой надежды на это. Его Бог никогда не показывал ему ничего, кроме жестокости.

—

В конце концов, он решает вернуться в Рим. Он знает, что его не ожидает милосердие или прощение, но он думает, что, возможно, страдать и умирать на руках тех, во имя кого совершил свои грехи, - подходящее искупление за все страдания, которые он сам причинил. Да Винчи будет продолжать свои безумные поиски, вечно гореть с блеском и страстью, слишком яркий, чтобы кто-то мог смотреть на него не получив его образ выжженным у себя на глазах. Иногда Риарио думает, что тот будет идти всегда, он не может представить остановки Да Винчи (или хуже, смерти), и это кажется надлежащим, что художник будет двигаться и меняться, и сиять в вечности, в то время как верный крестоносец (оружие, колеблющийся скептик, сирота) лежит холодный и неподвижный под стенами Рима. Мысль никогда не увидеть Да Винчи снова одновременно успокаивающая и опустошающая.

—

Когда он говорит Да Винчи, что он возвращается в Рим, он не может заставить себя называть мужчину «artista». Хотя, изначально точное, это слово всегда означало такое пренебрежение (ненависть, зависть, скупое восхищение), что он не может заставить его покинуть губы. Он больше не чувствует себя так же по отношению к этому человеку, как было тогда (хотя все еще восхищение, всегда восхищение), и это проблема, не так ли? То, что он чувствует по отношению к художнику сейчас? Поэтому он называет его «Да Винчи» (до сих пор не совсем правильно, но, тем не менее, лучше и благоразумнее), а потом, в краткий миг безумия, он решает отказаться от всякого благоразумия и быть правдивым в этой последней вещи. «Почему нет?», - думает он. Он уже сделал себя более уязвимым, чем когда-либо думал, что может быть, и, в конце концов, заслуживает любой боли, которую это решение принесет ему. (Где-то он все еще имеет надежду на прощение. Он уже обнажил свою душу для этого человека, все до последней уродливой вещи, и ни разу Да Винчи не был жесток. (Но у него есть голос, шепчущий, что все его существование является жестоким.) Однако надежда горит в нем, маленькая и испуганная, жажда милосердия в мире, который редко проявляет его.) Так что он думает: «Что, еще один грех? Еще одно признание?» и держит свои глаза широко раскрытыми, когда медленно наклоняется ближе к своему солнцу. Он невесомо касается губ Да Винчи напротив. Это только подразумевает признание, ничего больше, и он не ожидает отпущения грехов. Когда он отстраняется (рано, слишком рано), другой человек смотрит на него, ошеломленный, прежде чем поднять руку и проследить форму нижней губы Риарио кончиками пальцев. Прикосновение мягкое, ох, такое мягкое, и Риарио не может сдержать резкий, рваный и болезненный вдох, что выдает его надежду.

—

Касания Да Винчи нежные, благоговейные; как если бы Риарио являлся произведением искусства, а не уродливой, сломанной вещью. В течение нескольких чудесных мгновений Риарио летит, летит, летит, все ближе к солнцу, пока он не чувствует, как сгорает заживо, но ему все равно, потому что он наконец-то свободен. Он может ненавидеть себя позже (и он знает, что будет, он всегда ненавидит – это единственная константа), но сейчас он хочет просто чувствовать.

—

Он ловит воздух, задыхаясь, «Леонардо», и это слово чувствуется, как отпущение грехов на его губах.

—

Да Винчи горит ярко и жарко, как солнце, и Риарио знает, что скоро он сам будет гореть ярко и жарко в адском пламени за поклонение этому ложному идолу.