Carry you home

У двенадцатилетней Мэйбл были каштановые кудрявые волосы, искренняя улыбка, ничуть не испорченная брекетами, и большие карие глаза. Она носила свитера, балетки и одинаковые фиолетовые юбки, ярко жестикулировала и любила сладости.   Двенадцатилетняя Мэйбл боролась с гномами, перевёртышами и демонами (с демонами в особенности), была бойкой малой и никогда не пассовала перед трудностями.   Двенадцатилетняя Мэйбл обнимала его со спины, сжимала плотное кольцо рук чуть ли не до боли, когда он сидел у зеркала и смотрел на своё отражение: на непослушные волосы, округлое лицо и золотую радужку, сверкающую на бездонном чёрном фоне белка. Она уверяла, что всё будет в порядке, пока он сдавленно всхлипывал, без возможности отвести взгляда от собственного отражения, что словно собиралось в любой момент ехидно улыбнуться и рассмеяться против воли оригинала — несуществующая улыбка дрожала на кончиках тонких губ.   С пятнадцатилетней Мэйбл Диппер видится только летом. Ему — живому покойнику — иначе нельзя. Им пришлось тогда соврать, и на этот раз не по поводу оценок или пары лишних конфет. По официальной версии, это был несчастный случай, за которым последовали похороны с пустым гробом и могильная плита на ухоженном кладбище. В реальности у Диппера чуть выше крестца прорезались кожистые крылья и заострились, словно у чёртового эльфа, уши. Показывать его можно было лишь в цирке или в театре, списывая на первоклассный грим. Возможно, будь физические изменения единственной проблемой, всё бы не было так плохо. Но чужие мысли, которые противными мошками ползли по ушам, заползая в черепушку, внезапно стали роднее своих собственных. Их было много и они были непрерывными; они заглушали разум Диппера и медленно сводили его с ума.   Неудивительно, что вначале он Мэйбл и не узнал.   Он помнил на тот момент многое: истории давно мёртвых миров, рецепт тыквенного пирога и какого цвета были глаза у Клеопатры. Воспоминания о сестре и о семье в целом — прадяди были не в счёт — медленно угасли, вытесненные кучей ненужных фактов. Его личность угасала так же, тлеющим угольком, и однажды Диппер поймал себя на том, что ему невыносимо нравятся цилиндры и трости, а весь его гардероб кажется безвкусным и каким-то блеклым.   Но он продолжает носить футболки и джинсы, а ещё — линзы. И волосы отращивает, чтобы ушей не было видно.   Пятнадцатилетняя Мэйбл обнимала его всё так же крепко, но всё-таки, каплю неуверенно — Диппер стоял столбом и честно не знал, что ему делать. В ответ он обнял её лишь когда девочка уже была готова отстранится и с замятой улыбкой сбежать наверх.   Потом они сидят вместе; Мэйбл болтает о чём-то неважном, держа себя за плечи, а он слушает, отвечая либо лаконично, либо не отвечая на заданный вопрос вообще — тогда во взгляде сестры сквозит дикая печаль и лёгкий налёт разочарования. Он цепляется за единственную её фразу, тихую-тихую: — Слушай, мы вернём тебя домой, обязательно. Всё будет как прежде.   Диппер знает, что она врёт.   Вопрос в том, знает ли это Мэйбл. Мэйбл было семнадцать, когда всё стало окончательно и бесповоротно плохо. Дипперу, чтобы функционировать нормально, чтобы не слететь с катушек, приходилось глотать успокоительные горстями. Они почти не действовали. Он валялся на чердаке, овеянный чужими мечтами и кошмарами, и молчал. Мэйбл читала ему книги, говорила с ним. Вот только повторять, что всё будет хорошо, перестала — выросла, что ли? И Дипперу приходится самому прокручивать её слова, в голове, словно молитву: «мы вернём тебя домой».   Когда она девятнадцатилетней приезжает в Гравити Фолз, сжимая в руках ручку розового чемодана, к брату её не пускают Стэны.   Они выглядят гораздо старше, чем должны — словно списанная рухлядь, которая вот-вот рассыпется в пыль. На них страшно смотреть.   — Пустите меня. — Практически зло выплёвывает девчонка, уверенно поблескивая глазами. Уверенность та напускная и в общем-то своём лживая, ей ведь тоже страшно. — Я хочу увидеться со своим братом.   — Проблема в том, — электрическим током искрится знакомый голос, холодный и непривычно безразличный, на грани ленивой насмешки, — милая, что тот, кого ты так отчаянно желаешь увидеть — не твой брат.   Диппер стоит, опершись на трость. На лице у него играет злая ухмылка. Мэйбл не узнает его и узнает одновременно — его черты кажутся знакомыми, но словно из другой жизни, а манера поведения чужда и больше подошла бы пресловутому (и мёртвому) Биллу Сайферу, чем… — Какая ты забывчивая. — Хмыкает. — Напомню: теперь я и есть Билл Сайфер. Разве что зовут не так, и форма не треугольная. Впрочем, форма не влияет на содержание. Ты правда не помнишь? Нам было, кажется, двенадцать, когда треугольник сглупил. Он умер, да, но — вот беда — демонская сила просто так не пропадает. — Диппер, я… — в горле странно сухо, а в глазах логично влажно. Он на неё словно и не смотрит, вмиг потеряв всякий интерес. — Пойдём, Шестипалый, мы в шахматы не доиграли. — Он проходит мимо чужой походкой. Мэйбл вцепляется руками в тёмную ткань чужого пиджака и едва не захлёбывается слезами. Ответом ей служит взгляд — такой же чужой, холодный, въедливый. Чужой-чужой-чужой. — А ты, Падающая Звёздочка, езжала бы отсюда. Тот, кого ты ожидала увидеть, мёртв. Можешь даже на кладбище сходить. Опоздала немного. Наверное, успела бы к его кончине, приедь ты раньше.