Ангел на побегушках (из цикла "Во имя мира, во имя войны")

Голоса были едва слышимы, что страшно выводило обитателей Четвертой из себя. Почти вся стая сгрудилась у закрытой двери, прикипев к ней ушами, щеками и локтями. Вслушивалась, внюхивалась, колыхалась в нетерпении неутоленного любопытства. Причудливая пирамида, основанием которой, ожидаемо, стал Табаки, средним звеном — Горбач и Лэри, с вершиной в виде головы Черного, не дышала и не шевелилась, боясь пропустить хоть звук, что доносился из спальни. Лорд до подслушивания не снизошел, сидел у стены с видом смиренной монашки, рассматривая появившиеся за ночь надписи. Лишь ресницы подрагивали, выдавая то, что Злой Эльф еще присутствует на этой планете, привязанный к ней за невидимую ниточку, ведущую от лодыжек его тонких бесполезных ног к запястью того, кто сейчас закрылся в общей спальне со своей Правой рукой. А закрылись внутри, сперва бесцеремонно выгнав оттуда всех, кроме мирно спавшего в своей коробке Толстого, Сфинкс со Слепым. Необходимость разговора между лидерами Четвертой назревала уже три дня, с того самого момента, как открывший дверь подвала Табаки, запустил туда всю честную компанию, которая с изумлением узрела мирно спящих на матраце в обнимку Слепого и Лорда. Золотые мягкие пряди Последнего Эльфа переплетались с черной жесткой гривой Слепого так же, как переплетались тела обоих, смешав в одно крепко спаянное целое их руки и ноги, смешивая дыхание у касавшихся друг друга губ. Красноречивые следы засосов на нежной коже шеи Лорда и расцарапанная спина Слепого, открытая задравшимся свитером, не оставляли сомнений в том, что ночь для обоих прошла в весьма плодотворном общении. Эта метаморфоза двух тел настолько изумила стаю, что те еще долгое время пялились на любовников, с разделенным на всех оторопелым изумлением, пока Сфинкс не отмер первым и, развернувшись, рванул на выход из подвала, едва не свалив попавшегося ему на пути Табаки с коляски. Шакал возмущенно заверещал, вцепившись в ободья колес и двое на матраце зашевелились, распутывая конечности. Объяснять виновники выноса мозга ничего не стали. Слепой, одернув свитер, перетек в стоячее положение и попросил всех убраться. Таким тоном, что возражать никто не рискнул. Убрались шустро, не забыв оставить коляску Лорда рядом с матрацем. Тот забрался в нее сам, поправляя одежду и приглаживая волосы, чудовищно спутанные в колтуны ночными ласками. О том, что случилось, молчали целых трое суток, в комнате висела необычная тишина, временами переходившая в безмолвие, источником которого неизменно становилось одновременное присутствие в Четвертой Слепого и Сфинкса. Последние, встречаясь на ограниченных стенами двадцати квадратных метрах, привносили острое напряжение, что как вирус заражало остальных. За исключением неизменно жизнерадостного Толстого, тому для счастья хватало разрисованной стены и забитого едой рта. Переболели все, с рецидивом за рецидивом. Не выдержав царившей в спальне удушающей атмосферы, утром четвертого дня Слепой уперся в косяк двери. Сгорбившись в своей излюбленной манере и занавесившись волосами, Великий-и-Ужасный преградил шествовавшему в столовую Сфинксу дорогу из комнаты. Застопорил всех, создав пробку в дверях, после чего тихо предложил другу «пообщаться по душам». Собравшиеся за спиной прямого как жердь Сфинкса Табаки, Черный и Лэри с Лордом одинаково вытянули уши, разворачивая лица на Мудрую Кошку. Безрукий молчал, пристально сверля взглядом дверь, видать, собрался пересчитать на ней каждую микротрещину. После тысячной остановился и сухо кивнул. Столпившийся позади него народ вздохнул с облегчением. Толстый жалобно забормотал, выражая общее мнение о том, что давно пора было. Выражал, конечно, жалобу на голод, но вышло весьма похоже. Оставив двоих друзей в одиночестве, любопытствующий народ в столовую не поспешил, надежно пришвартовавшись у двери, и теперь оттачивал умение вытягивать ушную раковину и ловить согнутой ладошкой, как радаром, тихие голоса, звучавшие из общей спальни. А ловить особо было нечего. Разговор Слепой со Сфинксом вели вполголоса, лишь под конец слова налились гневом и подскочили в децибелах. Сфинкс обвинял, Слепой оправдываться не желал и напомнил другу, что клятв «в вечной любви и лебединной верности» никто никому не приносил. Разговор завершился весьма неожиданно — в комнате вдруг повисла тишина, раздался слабый задушенный вскрик и тут же последовавший за ним звонкий звук пощечины. Поделиться мнением по поводу услышанного народ не успел — дверь раскрылась и наружу выскочил Сфинкс, бледный как смерть, с ярким отпечатком на щеке. Табаки едва успел откатить коляску в сторону, Сфинкс переступил через его ноги и двинулся по коридору широкими шагами-скачками, словно за ним гналось стадо «паучих». Слепой из комнаты выходить не стал, и Лорд, смотревший на открытый проем двери, медленно двинул коляску по направлению к комнате. Его пропустили внутрь, посторонившись в полном молчании. Заехав, Последний Эльф закрыл дверь, отрезая от себя со Слепым весь остальной мир. Стая переглянулась, Табаки не удержал любопытства, выждав пару минут, все-таки приоткрыл дверь, и в щели материализовалась гирлянда из пяти разноцветных пар глаз. Лорд угнездился на подоконнике, холодя лопатки стеклом, руки медовоголового обвивали шею стоявшего между его разведенных ног Слепого. Великий-и-Ужасный поддерживал его под коленки. Парочка упоенно целовалась, наплевав на все с высокой колокольни. Прикрыв дверь, стая в полной тишине последовала в столовую Дома. Все, кроме Македонского — его потеряли по дороге. Незаметного тихоню, о котором вспоминали, когда требовалось «пойди-подай», «принеси-унеси». Встряхнув челкой, Веснушка, отстав от стаи, рванул к лестнице, туда, где растворилась в забвении дня безрукая фигура Сфинкса. Великую тень Слепого Македонский нашел на крыше Дома. Сфинкс сидел, скрестив ноги по-турецки, и глядел вдаль, на простиравшееся вокруг пятно Наружки. Уродливое, шумное, слишком яркое, выпячивающее свои недостатки как достоинства. Непонятное и оттого пугающее неизвестностью. Македонский прокрался вдоль стены надстройки входа, сливаясь со стеной, распластав по ней руки, и был застигнут врасплох голосом Сфинкса. — Прекрати. Лишь одно слово, тусклое, безразличное. Македонский отчаянно покраснел. — Я… сигарет принес. Сфинкс, подумав, кивнул, не отрываясь от подсчитывания дымящих труб на горизонте, казалось, курила гигантские сигары сама земля, выдыхая яд и копоть. Расшифровав кивок правильно, Македонский потрусил ближе. Опустившись на колени, вытащил сигарету, подкурил, аккуратно вставил в рот Сфинкса. Пальцы Веснушки коснулись жестких губ, искусанных, лишенных цвета, скользнули по подбородку. — Он сказал, что это была только дружба, — выронили губы Сфинкса, шевельнувшись под подушечками пальцев. — Разве из дружбы седлают бедра, впуская в себя твой член? Целуют до изнеможения, лишая дыхания прикосновением рук к местам, к которым не допускают никого, кроме особо важного? Дружба ли это, когда в тебя суют пальцы, и ты позволяешь пронзать себя, вырывая крик, что сажает голос? Македонский молчал, забыв, как дышать. Открыл рот под задумчивым взглядом Сфинкса, перекочевавшим на конопатое лицо, дернулся что-то сказать, но тут же сник. Он был лишь ушами, не языком. Сфинкс, так и не дождавшись от него ни единого звука, пыхнул сигаретой, скатив ее языком в уголок рта, снова вернул взгляд на темневшие на горизонте трубы. — Иди, Мак, — растягивая слова, произнес он. — Мне надо побыть одному. Македонский вздрогнул, опуская пальцы. Его отсылали прочь, свою функцию Ангел-на-побегушках выполнил и ему напоминали, что ни на что иное он рассчитывать не может. Внутри потяжелело от обиды, всколыхнуло протестом. Вот только на большее не хватило, и Македонский, поднявшись, побежал к двери, растирая брызнувшие на щеки злые слезы. Злые от осознания собственной трусости, от того, что был только частями своего тела: ушами, руками, ногами, но не одним целым. Следующее утро принесло решимость. Ту, которой не знал никогда. Веснушка взбунтовался, намереваясь напомнить, что так же важен, как и остальные. Поначалу его исчезновения не заметили. Стая копалась в постелях, медленно вытягивала сонные тела из-под одеял. Позже всех выбрались наружу Слепой с Лордом, оба с пламенеющими губами, истерзанными поцелуями. Теперь они спали только так, переплетаясь в одно целое, отгородившись от остальных пустующей кроватью, и стая подолгу не усыпала, слушая тихие вздохи под шевелившимся над ними горбом из одеял. Таиться оба больше не собирались, поставив остальных перед фактом — теперь они вместе, и кому не нравится, пусть держит свое мнение при себе. Первым выбрался из паутины сна и тягучих объятий подушки неугомонный Табаки. Стянул через голову мятую футболку с кислотными пятнами, понюхал под мышками, отбросил тряпкой в ноги и протянул, не глядя, худющую лапу, ожидая, когда в нее сунут кружку. Так, как любил, с крепким чаем, но рука сцапала пустоту. Рядом заворочался Черный, шумно чихнул, вытянув из-под одеяла ногу в синем носке с дырой на пятке, поскреб затылок. Табаки, слушая его недовольство по поводу необходимости вытягивать себя из кровати для «мерзейшего завтрака и еще более мерзейшего дня», сжимал и разжимал пальцы, все еще надеясь, что чашка с чаем материализуется каким-то образом из воздуха. Раньше срабатывало, но не сегодня. Табаки с недоумением завертел головой. Спальня просыпалась, наполняя пространство шумными зевками, скрипением пружин кроватей, обиженным ревом Толстого, разбуженного Черным, раздраженным шипением Курильщика, севшего мимо коляски, карканьем Нанэтты, ворчанием Горбача, чмоканьем снова спаявшихся губ Лорда со Слепым и резким кашлем Сфинкса. Будто тот подавился, вдохом. Шакал сполз с кровати первым, шустро перебрался в коляску, как был, в одних трусах. Завертелся по комнате, ловко перебирая руками, одетыми в обрезанные перчатки, колеса Мустанга, закружил по проходу между кроватями, что-то ища. На лице кружило сомнение, ведь знал же, но забыл! Запнувшись за воздух, Табаки крутанул коляску вокруг своей оси. — Где Мак? — наконец-то вспомнил. Шевелившиеся каждый в своем углу, фигуры на мгновение замерли. Глаза заблуждали по спальне. — Мало ли, где? — Черный пожал плечами, поковырялся пальцем в дырке в носке, ворочая кислыми мыслями о том, что дыра — непорядок, а непорядок нужно исправлять. И исправлять не ему страшно занятому. Вспомнив кому, стал вторым, кто вдруг ощутил недостающий элемент. Вторым, однако не последним. Головы завертелись, взгляды, перепрыгивая с лица на лицо, добрались до молчавшего Слепого. Тот, склонив голову к плечу, слушал тишину, разговаривал с ней, как мог во всем Доме только Великий-и-Ужасный. Сфинкс, натянув с помощью Курильщика разношенные спортивки, подошел ближе, встал рядом, слушая. Не тишину, дыхание Слепого, и сидевший в коляске Лорд вдруг ощутил короткий укол ревности. Ему принадлежало сердце вожака, но связь между этими двумя никуда не делась. — Искать, — тихо выронил Слепой, хмуря тонкие черные брови, и стая ожила, получив толчок к действию. Сфинкса команда не касалась, потому он направился к двери последним, набросив зубами полотенце на плечо, однако Слепой окликнул его. Лорд в дверях помедлил, бросил пытливый взгляд на застывшие друг против друга фигуры слепца и безрукого, но дверь в спальню закрыл сам. — Все еще злишься? — голос Слепого был глухим, с Мудрой Кошкой Великий-и-Ужасный всегда был самим собой. — Злюсь или нет, какая разница? — Мне разница есть, — быстро перебил вожак. Бельма глаз, казалось, смотрели в душу. — В стае непорядок. — Не я в том виноват. — Знаю. Что мне сделать, чтобы все стало по-прежнему? Сфинкс криво ухмыльнулся. Слепец не видел, но услышал и отразил его кривую усмешку на губах. Вышло даже страшно, Сфинкс улыбаться перестал, завороженно глядя на его губы. Поцеловать бы… Да, только вновь ударит, разбрызгав тишину звонкой пощечиной. Больше повторять свою ошибку не станет. — Ничего делать не надо, — тихо произнес он и пошел к двери, не оглядываясь, глотая горечь с языка. В душевой было пусто, воспитанники дома пребывали в столовой. Время принятия пищи было священным. Ритуал наполнения желудков затягивался на часы и, даже когда с тарелок сметалось все, уходить не спешили. Стаи, стягиваясь в кофейнике, обменивались настороженными взглядами, союзники ненадолго смыкали столы, лениво переговаривались, красуясь своим единством перед врагами. Сфинкс голода не чувствовал, в голове крутились мысли о Слепом, тоска собралась тяжелым комом в груди. Вырвать бы, да нечем и никак. Повесив полотенце на крючок, Сфинкс принялся стягивать штаны, уже привычно опираясь на стену, крутя задом, пока не удалось стянуть их с бедер вместе с трусами. Оставив одежду валяться на полу, вошел в душевую. Сфинкс всегда пользовался одной и той же кабинкой, где для него на стенку повесили длинную полосу истертой за годы мочалки. Открутив кран, отрегулировал воду пальцами ног, встал под струю. Сегодня обойтись придется без мыла. Мыться ему всегда помогал Мак, мылил мочалку и Сфинкс терся об нее, насвистывая бодрые марши, пока Веснушка терпеливо ждал рядом, держа в руках полотенце. Безотказный, молчаливый. Серая Мышь. Белая Моль Четвертой. Сердце кольнуло стыдом. Македонский исчез, и осознание важности утерянного пришло с запозданием. Струи воды ласкали разгоряченную кожу. Сегодня ему повезло не опозорится с утра постоянным в последнее время стояком, скрывать который приходилось подолгу лежа в постели, пока спальню не покидала большая часть стаи. Не стеснялся Сфинкс лишь Слепого и Македонского. Первый помогал снять напряжение, перекатываясь ближе и обхватывая в кулак тонкий длинный член. Второй исчезал на время, чтобы вернуться, когда все было кончено, и вытирал испачканный живот Сфинкса. Ангела-на-побегушках не стеснялись, как не стесняются тени. Сфинкс уткнулся лбом в нагретый водой кафель, капли барабанили по плечам, стекая по груди и спине к длинным ногам, собираясь в водоворот у стока. В сознании мелькали цветные пятна. Одно из них обрело форму, отпечатавшись на внутренней стороне век — лицо, покрытое веснушками, с большими медовыми глазами, с золотыми искрами вокруг черного зрачка. Мягкие губы приоткрылись, трогательно дрожащие, выталкивая наружу слова, не имевшие звучания. Что хотел сказать ему Мак тогда, на крыше? И почему вдруг решил исчезнуть? Тени не бунтуют… Разве нет? Сфинкс, вздрогнув, открыл глаза — сквозь шум капель воды донесся скрип двери. Хлопок разорвал уют, подаренный уединением. Безрукий застыл, обратившись в слух. Шуршание шагов, так, словно кто-то тянул за собой ноги. На цветастой занавеске возник искаженный складками силуэт, напоминающий причудливую фигуру с гребнем на спине. Или крыльями… — Кто это? — он не узнал собственный голос, севший до шепота. Рука с тонкими изломами пальцев отдернула занавеску, и Сфинкс издал нервный смешок. Перед ним стоял Македонский. В испачканной в грязи одежде, с застрявшей в волосах сухой листвой. Смех Сфинкса оборвался, как только его взгляд остановился на глазах Мака. Темно-медные ореолы в крапинку с черной дырой зрачков светились мрачной решимостью. — Что с тобой? — Я видел Ангелов… — монотонный, чужой голос Мака зашевелил бы волосы на голове Сфинкса, не потеряй он их во время Прыжка. — Ангелов, что танцевали с драконами… Я был богом, а стал никем, — он зашатался, будто разом лишившись сил. — Мак, — Сфинкс шагнул к нему, жалея, что не может обнять поникшего мальчишку, но тот вдруг, вздернув голову, ступил к нему под струи воды и, ухватившись за плечи, поднялся на носках к губам зеленоглазого. — Но у меня есть голос… — зашептал с горячностью эмоций, которой от него не видел никто, — …и я ничем не хуже ЕГО! Зеленоглазый собрался поинтересоваться, кого он имел в виду, но и рта открыть не успел. Руки обхватили его за шею, сгибая к лицу Мака, жадные губы впились поцелуем-укусом в рот Сфинкса. Изумрудные глаза Мудрой Кошки распахнулись, Сфинкс замычал. В мычании скользило безмерное удивление. Он попытался отодвинуться, но куда там — Македонский вцепился намертво, впивая короткие коготки в кожу плеч, и для надежности даже ногой под коленку обнял, чтобы точно никуда не делся. Да и куда бы бежал, упертый выпиравшими лопатками в согретый теплой водой кафель перегородки? А Веснушка все нажимал, распаляя вдруг возникший внутри горячий узел желания, что нахлынуло, накрыло Сфинкса с головой, терся намокшей одеждой, под которым уже не угадывалось — чувствовалось напряженное гибкое тело, каждым рельефом. Никогда еще так остро не мелькало в сознании Сфинкса сожаление об отсутствии рук. Чтобы отстранить, дать передохнуть обоим и разобраться в том, что происходит. А ведь и слова Веснушка сказать не дает. Отлипает губами, только чтобы пытливо глянуть на него широко распахнутыми ошалевшими от собственной храбрости глазами цвета чая, и снова сливается с ним губами, стоит Сфинксу только пошевелить ими, чтобы заговорить. Да и так ли уж хочется Сфинксу его остановить, когда хрупкие ладони нежат шею, царапают коготками облысевшую голову, а губы… Губы путешествуют по всему лицу, заливаемому водяными дорожками, по щекам, носу, глазам и ставят печати на губах. Собственнические, горячие, словно клеймят. И Сфинкс, плюнув на мысли о неправильности происходящего, сдался его напору, сам начав отвечать, прихватывая нежные вишенки, втягивая в рот, покусывая и отпуская. Мак, заскулив от удовольствия в избытке чувств, обнял его так крепко, как мог. Воспользовавшись передышкой, Сфинкс поменял их местами, упер мальчишку в стену и нагнулся к его лицу, поцеловав мокрую от слёз и воды щеку. Больше Веснушке он плакать не позволит, как и не замечать, использовать бездумно, словно вещь. Потому что есть у его ангела голос, и душа нежная, настрадавшаяся, о чем они, лелея и взращивая собственные несчастья, думать не пожелали. Ничего, Мудрая Кошка все исправит. Кажется, он сказал это вслух, и Мак, отстранившись, посмотрел на него внимательными, хоть и поддернутыми пеленой истомы, глазами. Значит, все-таки не совсем с разумом связь потерял. — Почему я? — прошептал Сфинкс, глядя в глаза в темных точках. Веснушка не ответил, лишь крепче прижался к груди, с нахлынувшей робостью опустил длинные, слипшиеся от влаги ресницы. Покрасневшие от поцелуев губы ненадолго прижались к ложбинке ключицы Сфинкса в простой незатейливой ласке. Да только безрукого едва не подкинуло. И прошило горьким осознанием своей глупости. Похоже, не только Слепой оказался среди них незрячим. Иначе, почему Сфинкс не замечал, что ходит рядом с тем, кто смотрит на него как на центр своего мира. Решение пришло сразу. Мака он не утратит, хватит мечтать о том, кому он сам никаким боком не нужен. — Снимешь ее для меня? — свой хриплый голос Сфинкс узнал не сразу. Господи, хоть бы грабли надел! Так ведь кто же знал? И потянул зубами его мокрую футболку за ворот, показывая, что имел в виду. Как же по сумасшедшему мило краснеет кареглазый. Но из одежды выскользнул быстро, сваливая в мокрую кучку в углу старенькие джинсы с видавшим виды бельишком и футболку. И снова шустро прижался, боясь глаза поднять, показать себя Мудрой Кошке. Да только смотреть зачем, если и так чувствует бедром небольшой аккуратный «пестик», что пачкает его смазкой. Теперь пришла очередь Сфинкса благодарить за подаренную надежду воспрять и, вернув Мака на прежнее место, пройтись поцелуями по щуплой груди к розовым соскам в ореолах веснушек, щедро рассыпанных по всему телу. Золотые крапинки по мрамору кожи, гладкой, блестящей от капель воды, с рыжеватыми колечками волос в паху. Сам Сфинкс волос не имел, лишился всех разом, приняв их потерю со стоицизмом фаталиста. Было и нет, да и хрен с ними. Губы сползли к пупку, выпуклому узелку, словно кнопка диковинная, так и тянет надавить языком. И надавил, встав на колени, вызвав слабый всхлип у кареглазого, а у себя самого гормональную бурю. Да причем такую, что член к животу прилип, дернувшись пару раз до боли в корешке, что разошлась по низу живота. Сфинкс зарычал, обхватывая губами напряженную плоть с покрасневшей головкой, прижимаясь животом к мосластым коленным чашечкам. Дотронуться до себя хотелось до ломоты в зубах, да нечем. Потому просто потерся об ногу Веснушки, не прекращая вбирать в себя живой леденец, вкусный, терпко-сладкий. Мак застонал, вцепившись в его плечи, откинул голову с мокрыми прядками — острое удовольствие захватило целиком, сбивая дыхание в рваные вдохи-выдохи. Неужели добился? И это в реальности, а не в ночных видениях, приходивших под хрип из горла, под боль в стертом ладонями члене. Его ласкает тот, о ком даже думать себе не позволял, лишь иногда мечтал, глядя издали, как на солнце. А Сфинкс, убеждая, что не бредит Красный Дракон, все ритмичнее елозил по члену губами, втягивал в себя, погружаясь носом в рыжие завитки, и выпускал наружу, доводя до пляски на кончиках пальцев. Большего не желал, только бы дать своему неожиданно свалившемуся счастью, не узнанное им доселе удовольствие, но Мак хотел всего и сразу и, выскользнув изо рта Мудрой Кошки, развернулся к нему спиной, выпирая тощие ягодицы и поставив узкие красивые стопы по бокам от его колен. Дрожащие пальцы растянули половинки, раскрываясь ему навстречу с доверием, что вызвало у Сфинкса желание прокусить собственные губы. Ведь знал же, что отдавал ему Македонский. Прильнув к нему, зеленоглазый звонко чмокнул розовую округлость. Пройдясь языком по ложбинке, обежал темный кружок входа и толкнулся внутрь упругим языком. Мак, откинув голову, шумно вдохнул открытым ртом. Сфинкс поднялся на ноги, обцеловав по пути поясницу и плечи, укрытые россыпью веснушек. — Только ничего не бойся, — опалил он шепотом розовое ушко, пройдясь горячей головкой по ложбинке полупопий. Мак, повернув голову, улыбнулся. Из карих глаз исчез голод, оставив одно нетерпеливое ожидание. С Мудрой Кошкой Красному Дракону нечего было бояться. И все же, боль ошеломила, сбив улыбку, словно снайпер мишень. Веснушка закусил губы, потянувшись вверх, но Сфинкс прижал его ступни обратно к полу, надавив подбородком на плечо. Захватив в губы чувствительную мочку конопатого уха, принялся ласкать его, отвлекая от распиравшего чувства давления. Мак заскулил, жалобно, мучительно дрожа, сжимая в кулаке собственный член, но когда зеленоглазый, заколебавшись, потянулся выйти наружу, вскинув руку, ухватился за его шею, отрывисто велев «не сметь». И Сфинкс послушался, виновато лизнув покрытую веснушками шею, и мягко задвигался, погружаясь в него с каждым разом все больше. До конца не входил, позволяя к себе привыкнуть, прежде чем Мак сам даст ему команду, закрутить бедрами, отыскивая чувствительное местечко, что примирит с болью и подарит наслаждение. Тихого хлопка входной двери не услышали оба, были слишком заняты друг другом, двигаясь в едином ритме, целуясь до сухости во рту и сипения в горле. Было слишком хорошо, чтобы думать о том, что их могут раскрыть и высмеять, потому что на всем белом свете значение имело только желание соединить в одно целое то, что ранее было одиноким и не полным. Слепой, замерев у стены, сложил руки на груди, согнув спину и свесив волосы, слушал то, что скрывала вечная для него темнота. Занавеска не была преградой для того, кто уже был слеп и света никогда не увидит. Прикрыв прозрачные веки, Великий-и-Ужасный слился с симфонией звуков — жаркого шепота, протяжных стонов, влажных шлепков соприкасавшихся тел и, дождавшись завершающего аккорда — рычания Сфинкса и протяжного вскрика Мака, растянул бледные губы в ухмылке одобрения с изрядной долей легкой грусти. Пришло время Сфинксу отпустить Слепого, так же, как он отпустил его. Уход вожака Четвертой оказался не замечен, как и появление. Не спеша покидать усыпанное золотом веснушек тело, Сфинкс был слишком занят губами Мака, все еще сотрясавшегося в последних судорогах пережитого оргазма. Язык бережно вылизывал губы, пока тот, придя в себя, не ответил, и Мудрая Кошка, выскользнув наружу, прошелся носом по виску Веснушки. — Теперь скажешь мне? — мягко спросил он, лениво потираясь бедрами, устроив так и не опавший член между округлых половинок. — Скажу, что? — Македонский откинул голову на плечо Сфинкса. — То, что хотел сказать мне на крыше. Мак усмехнулся, поворачиваясь к своей мечте, что теперь уже никуда от него не денется. — Может быть, когда-нибудь, — прошептал он, подтягиваясь к его губам на цыпочках. — Если ты заслужишь. Сфинкс, обомлев, принял его поцелуй в кончик носа. Разомкнув кольцо рук, Мак отступил назад, уходя из-под струй воды и не опуская с него дразнящего взгляда, спиной вперед выскользнул за занавеску. Зеленоглазый озадаченно поднял безволосую надбровную дугу, поняв, что создал монстра. И усмехнулся, ничуть не тревожась. Ангел-на-побегушках отныне стал просто Ангелом, и этот ангел только что украл его сердце.