Олег

«Сколько существует оттенков между любовью и равнодушием, и как мало известна эта гамма!» Энтони Троллоп."Барчестерские башни».       «Перед смертью у людей вся жизнь проносится перед глазами» крутилось в голове у старшего следователя объекта особого назначения «Лушанка» Олега Даршавина, стоявшего у тюремных ворот и провожавшего взглядом черную штабную машину. Машина увозила на служебный аэродром смысл последних четырех лет Олеговой жизни, а услужливая память уже вовсю копалась в собственных закромах, пытаясь найти объяснение тому, как же он дошел-то до жизни такой.       Олегу только-только исполнилось десять, когда батя, вернувшийся из Афганистана с обожженным лицом и раскуроченной правой рукой, пил дешевую сивуху как не в себя, гонялся за матерью по двору с ножом, бил ее и пытавшегося вступиться Олега смертным боем. В редкие минуты трезвости хватал пацаненка за шкирку и периодически встряхивая, как щенка, для пущего педагогического эффекта, вбивал под черепушку беспощадные слова о том, что никого в этом ебучем мире не ебут его разъебучие проблемы, что мужик бабских слюней по еблу не размазывает, а идет и берет все, что захочется, и трахать он хотел чужое мнение через колено да во все дыры. Изможденная и вымороженная жизнью мать шла по кругу, словно заведенная, стирала и чинила нехитрую Олегову одежду, совала ему тайком редкий лишний кусок и, сверх того, не интересовалась, чем живет ее единственный сын.       Единственный сын же как мог старался следовать заветам отца, набивая кулаки об окрестную шпану, отлавливая и тиская девчонок за сараями и зубами выгрызая себе место под солнцем.       Через год после возвращения батя захотел по пьяни трахнуть соседскую дочку Люську (дававшую мужикам на деревне направо и налево, но оказавшуюся в тот вечер не в настроении). Вековая матерная мудрость почему-то не спасла его от вооружившегося дрыном Люськиного отца. Хмурый участковый буркнул «самооборона», нацарапал что — то в протоколе, велел вызвать местного фельдшера и отбыл похмеляться. Батя помер в ту же ночь, предварительно выблевав полтазика густой черной крови. Еще через полгода вдовый Люськин отец пришел свататься к матери, и та не нашла причин ему отказать.       Когда в неполные 16 лет, с грехом пополам окончив восьмилетку, Олег уезжал в задрипанный соседний городишко учиться в ПТУ, он увозил с собой авторитет и славу первого бойца на деревне и один страшный секрет. Если бы только знали Олеговы приятели-отморозки, чем их предводитель занимается вечерами под одеялом вместо положенной молодому здоровому организму дрочки.       За несколько лет жизни под одной крышей Олег с отчимом едва ли перекинулись сотней слов. Отчим не бил мать, пил по деревенским меркам мало и даже умудрялся зарабатывать в загибающемся бывшем колхозе какие-то деньги. О большем и мечтать было нельзя. И отчим был единственной живой душой, посвященной в постыдный секрет. Еще от деда остались в доме несколько потрепанных засаленных книг, их то и мусолил по десятому разу Олег под одеялом, подсвечивая себе старым полудохлым фонариком. Мусолил до тех пор, пока не обнаружил на комоде в сенях стопку из трех книг из крошечной деревенской библиотеки с именем отчима на формуляре. Раз в две недели проштудированные от корки до корки книги сменялись новыми. Ни слова не было сказано в доме ни о причине, ни о самом факте сего явления. Книги отчим, сам не слишком-то образованный, приносил разные, в основном школьную классику или советский патриотический ширпотреб, то, что, скорее всего, советовала древняя старушка-библиотекарша. Олег глотал все без разбора, вечно голодный и жадный до словесной вязи других, параллельных его реальности миров.       Два года «фазанки» пролетели в круговерти драк, попоек, беспорядочной ебли в темных закоулках девчачьего общежития и… книг. Их было двое. Уже тогда внутри одного сильного, крепко сбитого тела существовали два Олега. Один, сын своих родителей, который потом на допросах будет в кровь разбивать Норту его грязную шпионскую рожу, и второй, пасынок молчаливого убийцы своего отца, что готов будет собрать по лоскутку ошметки собственной души и продать их Богу или Дьяволу, кто первый согласится купить, за возможность хотя бы минутной душевной близости. Позже, будучи уже помощником следователя и, под чутким руководством, заделывая прорехи в собственном образовании, Олег вгрызался в учебники по психологии и, криво усмехаясь, все яснее осознавал, что старикашка Зигмунд ссался бы кипятком от восторга, заполучив подобный ему экземпляр к себе на кушетку.       После ПТУ предсказуемо пришла повестка. Олегу было похер, армии он не боялся. Деды в части быстро прочухали, с кем имеют дело, и предпочитали не связываться. Когда до дембеля оставалось всего-ничего, жирный гладкий полкан вызвал Олега в прокуренный кабинет и предложил остаться на сверхсрочную с перспективой получения офицерского звания, поступления на кадровую военную службу и целого мешка денег и прочих кунштюков. Всего –то и нужно, что съездить в непродолжительную командировку. Олега, не имевшего ни единого плана на будущее, подобная перспектива более чем устраивала. Так, в апреле 95-го он попал в Чечню.       В августе 96-го, лежа на больничной койке с простреленным легким и слушая по радио забористый политиканский пиздеж про Хасавюртовские соглашения, старший лейтенант Олег Даршавин остро чувствовал, что его наебали. Да, он получил звание, и даже денег ему заплатили столько, сколько он за всю жизнь и в руках не держал. И все-таки…       Военным делом Олег занимался на совесть: подчинялся приказам, бежал, стрелял, бил, резал глотки, хлестал спирт, заедая водянистой тушенкой, спал праведным сном, когда выпадала такая возможность. Поначалу все «черти» казались на одно лицо, да и хуй ли там разбирать, кого мочить. Не наш труп, и будет с него. Однако, чем дальше, тем больше среди трупов попадалось «нестандарта». От «бати"-полковника, немногословного невзрачного мужика, на знания, опыт и боевую чуйку которого молилась вся бригада, Олег узнал, что среди дудаевцев есть и турки, и афганцы, и выходцы из Прибалтики, и множество прочих мутных пидорасов. «Те, что за баблом едут, жопу особо не рвут, дорога она им.» — пояснял «батя», сплевывая в грязь. — «А вот идейные это пиздец, этих отстреливать на подходах надо и трупы жечь, как чумные. Лезут, суки, на чужую кухню со своим чайником, как тараканы в ведро с жирными помоями. "       После выписки, когда он явился в военкомат отмечаться, его неожиданно вежливо проводили в кабинет к военкому, который, окинув Олега оценивающим взглядом, сделал ему очередное судьбоносное предложение. Олег так и не узнал, кто из бригадных офицеров написал ему рекомендацию. Предложение он принял. Нехуй чумным тараканам делать на нашей кухне.       Набираться опыта его прикрепили к Сергеичу, старому опытному следаку с внешностью спивающегося заштатного бухгалтера и неистощимой фантазией. После первого допроса (штабная сука, из-под полы продававшая оружие «чертям») Олег долго и со вкусом блевал в засранный унитаз в толчке для личного состава. Сергеич бережно отклеил его от унитаза, отвел в свой кабинет, плеснул полтинник и заверил, что Олег привыкнет. «Многим, кто побывал в горячих точках, кажется, что их уже ничем не проймешь. Но у нас тут несколько иная специфика», — Сергеич опрокинул рюмку и удовлетворенно крякнул. — «Ну-с, молодой человек, займемся-ка вашим образованием.»       Сергеич учил и воспитывал Олега вдумчиво и основательно. Обстоятельно объяснял, что и зачем делает, на кого определенные тактики подействуют, а кого заставят законопатиться еще глубже. Поначалу доверял проводить только отдельные стадии непосредственного допроса, подсовывал полезную литературу, поправлял. Через несколько месяцев поручил ему дело целиком, с которым Олег блестяще справился. Доставшийся ему в обработку чеченец уехал на малую родину, будучи искренне преданным интересам Российской Федерации, и исправно сливал мелкие сведения новым друзьям, пока не попался на этом неблагородном деле друзьям старым. Каких частей тела он за это лишился и в какой вонючей яме закончил дни свои, Олега уже не волновало. Впервые в жизни Олег увидел перед собой четкую цель.       И впервые в жизни он добровольно поделился с кем-то своим страшным секретом. Сергеич был страстным читателем. Старый скрипучий книжный шкаф, доверху набитый разномастной литературой, занимал почетный красный угол в его кабинете. «Да не жри ты книги алюминиевой ложкой, как вчерашний бигус в столовке», — поучал он Олега. — «Режь на кусочки, насаживай на серебряную вилку, нюхай, лизни, в соус обмакни, прожуй как следует, потом глотай. Буковки глазами перебирать любой недоумок может. А ты попробуй дотумкать, что тебе говорят, как тебе это говорят, что недосказанным оставляют и почему. Так и с «клиентами» нашими. Кости ломать много ума не надо, хоть на большинстве басмачей это и работает. А попадется тебе кто-нибудь стоящий, опытный, преданный своим, как ты его колоть будешь? К таким в голову надо уметь залезать, да так чтобы они у тебя потом с рук ели и за ушком почесать просили.       Стоящий, опытный и преданный своим случился в Олеговой жизни в 2005 году. Да так, блядь, случился, что мама не горюй. Незадолго до этого, Сергеича проводили на заслуженную пенсию, и Олег, на правах лучшего ученика и прирожденного дознавателя (расщедрился Сергеич на комплимент), занял должность старшего следователя.       Британец, бля. Самый настоящий, хоть уже и порядком потрепанный тюрьмами, общими камерами и этапами. Сидел на металлическом стуле в допросной, встал при появлении Олега, руки по швам, глаза в пол, — все как положено. Хороший мальчик, значит правила усвоил за четыре года, может и проблем с тобой особых не будет?       Оптимист, бля. Это Олег думал уже о себе, куря в форточку в своем кабинете, опершись плечом на бессмертный Сергеичев книжный шкаф. Лукас Норт сам оказался одной большой хитровыебанной проблемой.       Его взяли в 2001 по подозрению в шпионаже, но на первых допросах вытрясти ничего не смогли. На довольно приличном русском, хоть и с акцентом, он пел обычную песню: я, дескать, не я, и лошадь не моя, работаю переводчиком в совместной фирме, знать не знаю, ведать не ведаю, отпустите, душегубы, я буду жаловаться в британское посольство. Ага, так его и отпустили. Сочли, правда, мелкой сошкой и отправили по этапу, как обычного уголовника. А через четыре года вспомнили, нашли, перевели и велели заняться им всерьез. Что же ты такое знаешь, Норт, что так заинтересовало Качимова? Этому старому московскому хую мелочевкой жопу не подпалишь, здесь что-то крупное должно загореться. Приказ сверху повелевал разрабатывать Норта как шпиона и разведчика высшего ранга, с перспективой дальнейшей перевербовки. Сие означало, что бить можно, но калечить нельзя, на изнанку выворачивать можно и нужно, но так, чтобы шкурка цела была, когда снова потребуется вывернуть на лицевую сторону. Олег засучил рукава и принялся за дело.       Начал постепенно, с долгих вдумчивых разговоров, бил не сильно — пара звонких пощечин, да разок кулаком по зубам за один допрос. Потом отправлял в переполненную общую камеру и не трогал несколько дней. Норт смотрел взглядом зажатой за сараем целки и уверял, что он не тот, за кого его принимают. Ну да, блядь. Ты, тварь островная, своего следователя, похоже, не за того принимаешь.       Первые две недели в одиночке и последовавший за ними разговор длиной в 36 часов закончились для Норта в лазарете. Бывалый тюремный врач и бровью не повел, увидев Нортову шкуру, испещренную кровоподтеками от пряжки армейского ремня, и распухшие яйца. «Дня через три сможешь забрать» — бросил он Олегу и занялся какими-то склянками в металлическом шкафу. Из лазарета Норта вернули назад в одиночку, где оставили еще на две недели. Подумать над своим поведением в компании голой панцирной кровати и под аккомпанемент жужжащей и никогда не гаснущей лампочки под потолком.       Олег свято верил в то, что ничто не развязывает язык лучше, чем здоровое чередование рутины и разнообразия. Допросы после недель в одиночке этим самым разнообразием изобиловали. Иногда он бил только по лицу, мочаля губы, кроша зубы, подбивая глаза так, чтобы оставались лишь крохотные щелки между распухших век. Иногда пускал в ход любимый кожаный ремень с тяжелой пряжкой. Иногда непогашенный окурок.       Первого имени Олег добился через полтора года непрерывной работы, практически освежевав во время допроса Нортовы задницу и бедра тонким металлическим прутом. Информация оказалась незначительной, но подлинной. Подготовительный период был завершен, с чем Олег себя и поздравил, вылакав натощак бутылку водки за запертой дверью кабинета. Прежде, чем его накрыла спасительная темнота, предательское сознание, уже не в первый раз за последние месяцы, соткало ему из винных паров лицо Норта, сломанный нос, разбитые, искаженные мукой тонкие губы, потемневшие, до краев наполненные болью глаза. Это были совсем другие глаза, не те голубые всполохи, что смотрели на него непокорно и настороженно во время первых допросов. Огонь еще не совсем погас, но мутным волнам обреченности удалось задавить самые крупные языки пламени.       — Так и должно быть, — твердил себе Олег. Норт и так слишком долго держался. Это достижение, достижение, достижение… Достижение?.. Блядь!       На четвертый день после переломного допроса, едва оправившись от алкогольного отравления, Олег впервые сам вошел в одиночную камеру Норта (до этого на допросы заключенного приводил конвой), сел на принесенный с собой стул у кровати. Лукас лежал на животе на застеленной грязной, дырявой простыней панцирной сетке. Даже глаз не открыл, сученок.       — Твоя информация подтвердилась. И стоило так долго тянуть? — Олег слегка шлепнул неподвижную фигуру по заднице и был вознагражден сдавленным вскриком и приподнявшимися веками. Сидеть в ближайшую неделю Норту будет адски больно. А придется, если будет снова артачиться.        — Если б ты только знал, как мне настоебало сбивать о тебя руки, — с такой мягкостью в голосе только колыбельные спиногрызам в яслях петь. — Давай закончим на этом. Шесть лет — это долго. Кто про тебя вспомнил за это время? Кто-нибудь попытался тебя вытащить? Да в Москву ни единого запроса на тебя не пришло. Тебя списали и забыли, Лукас, и правильно сделали. Мы бы тоже так поступили. Как там было у вашего Троллопа: «Тому, кто покидает собственное знамя, чуть запахнет порохом, нельзя рассчитывать на верность союзников». Твои друзья бросили твое знамя, как только запахло жареным, а ты так и стоишь один, как хуй на именинах, посреди пустого поля со своей верностью.       В тот день Олег говорил еще долго, увещевал, убеждал. В особо возвышенный момент даже слегка похлопал Норта по плечу. Тот молчал. Молчал он и три дня спустя, когда Олег впервые за год пребывания заключенного в Лушанке вывел его наружу. Стоял апрель, было еще морозно, и озерца заболоченной тундры были покрыты корочкой льда. Норт ежился от холода в тонком ватнике, но подставлял бледное до синевы лицо под легкий ветерок, трепавший тусклые, висящие сосульками, черные волосы.       На допросах Олег сбавил обороты, больше говорил, редко пускал в ход кулаки. Неожиданно для себя самого поведал заключенному о своей любви к литературе в общем, и викторианским романам в частности. Так долго и увлеченно разглагольствовал о Диккенсе, что чуть не охрип. Регулярно выводил подопечного на прогулки по окрестной тундре. И Норта проняло.       Сначала это были односложные ответы на простые отвлеченные вопросы. Затем он заговорил. Заговорил, по большому счету, обо всякой посторонней херне, о детстве, о том, как проводил с отцом каникулы, наблюдая за птицами, о русской жене в Лондоне, о каких-то рутинных внутренних операциях МИ5. Упоминание жены почему — то разозлило Олега больше всего, и непутевый Норт получил двойную порцию зуботычин.       Злило Олега в Норте непривычно многое. Обычно его запаса терпения хватало, чтобы расколоть даже самый крепкий орешек, а отказ сотрудничать не пробуждал внутри ничего кроме глухого раздражения. Приходилось тратить чуть больше времени на работу, только и всего. И то не беда, чем в Лушанке еще заняться кроме работы? Норт же бесил в первую очередь тем, что реагировал на побои таким макаром, какого Олегу раньше видеть не приходилось. Он конечно и орал, и рыдал, и скулил, и умолял прекратить, и уверял, что ничего не знает. Но в глубине его долбанных глаз плескалось что-то темное и обреченное, что-то подозрительно похожее на приятие, словно какая-то неприкаянная часть его души соглашалась с тем, что он заслужил эту бесконечную пытку. Заслужил ее каким-то жутким и непростительным поступком. Олег списывал это на игру теней в допросной. Какие-такие грехи, за исключением, конечно, шпионажа, могли водиться за этой типичной британской аристократической воблой? Наверняка, хорошая семья, дорогая частная школа, Оксфорд-хуексфорд, жизнь как по нотам, пока в разведку не занесло.       Точеный аристократический профиль, хоть и слегка подпорченный, тоже, кстати, бесил несказанно. Однажды после допроса, Олег впервые в жизни простоял перед зеркалом гораздо дольше обычных своих 30 секунд, пялясь на собственное отражение и пытаясь найти в нем хоть что-то привлекательное. Крупные грубые черты, нос картошкой, нависающие над глубоко посаженными глазами брови не смогли предложить в этом плане ничего утешительного. «Да кому ты, бля, хочешь понравиться — то?» — матюкнул Олег самого себя. И предпочел ретироваться из ванной, прежде чем услужливое подсознание подкинет ответ.       Олег на занимал бы своего нынешнего положения, не обладай он профессиональным чутьем. С одной стороны, чутье помогало ему выбирать из рассказов Норта мелкие бисеринки фактов — имя, название места, нестандартно сформулированная фраза, — и отправлять информацию наверх, с другой стороны, чуйка говорила ему, что поток Нортова сознания очень уж напоминает заговаривание зубов. Поэтому, когда заключенный попытался бежать во время одной из прогулок, Олег был готов. «Ошибка, Лукас», — шипел он в окровавленное ухо, пока охрана привязывала горе-беглеца к металлическому стулу и наполняла водой оцинкованное ведро. — «Большая ошибка». Так Норт познакомился с электрошоком. Прогулки прекратились, но предписанное врачом восстановительное время между сеансами Олег проводил в допросной или в камере подопечного, медленно, но верно забираясь Норту под черепушку, как завещал когда -то великий Сергеич.       Финальный удар он готовил долго и тщательно. В решающее утро Олег вошел в допросную и швырнул на стол перед Нортом листок А4 и несколько фотографий. Норту предлагалось полюбоваться на предложенные свидетельства обмена заключенными между Россией и Британией. А ведь парень всего лишь мелкая посольская сошка, в отличии от тебя. Но для твоей любимой родины он оказался важнее. Да и нам ты теперь не особо интересен, меня снимают с твоего дела. Переходишь под начало следователя Егорова. Удачи, Лукас, она тебе понадобится.       За разворачивающимся блиц-кригом Олег наблюдал из окна своего кабинета, выходящего во внутренний двор. Следователь Егоров, талантливо разыгрывая допившегося до зеленых чертей долбоеба-садюгу (вот уж кому бы Олег без вопросов выдал Оскар), выволок Норта во двор и любезно пригласил конвойных-кинологов поотрабатывать профессиональные навыки своих подопечных на идеально подходящем для этой цели экземпляре. Некормленые трое суток озверевшие овчарки рвались с поводков, чуя добычу. Спускали с поводков по одной. Олег выскочил во двор в одной рубашке, несмотря на мороз, ровно в тот момент, когда последняя из четырех собак наконец дождалась своей очереди. Рявкнул на охранников, приказывая убрать животных, выматерил вдоль и поперек Егорова (давно и тщательно отрепетированной специально для подобных случаев тирадой), и опустился на колени рядом со сжавшимся в комок окровавленным Нортом. Бережно перевернул его на спину и был сполна вознагражден за три года работы, когда бедолага, увидев знакомое лицо, вцепился в рукав Олега плохо гнущимися пальцами, уткнулся лицом ему в колени и захрипел еле слышно сорванным от крика горлом: «Пожалуйста… Пожалуйста… Не уходи.»       В теории, этот момент должен был стать началом триумфального восхождения Олега Даршавина на вершину следовательского Олимпа, под восхищенными и благоговейными взглядами коллег и подопечных. Внешне так оно и выглядело. На самом же деле, как осознал потом сам Олег, экзекуция во дворе стала началом конца.       Норта перенесли в лазарет, где он провалялся почти три месяца, не столько из-за ран, споро заштопанных добрым доктором, сколько из-за подхваченной на ледяном дворе пневмонии. Олег исправно посещал Лукаса, был добр и внимателен, аки мать Тереза, даже книжки ему приносил, и получил в награду несколько ценных кусочков информации. Всего-то и нужно было, что проникновенным шепотом начать упрашивать дать ему хоть какую-нибудь зацепку. Ведь не будет зацепок, не будет у Олегова начальства повода оставить Олега следователем по делу обвиняемого в шпионаже Лукаса Норта. И тогда, здравствуйте, товарищ следователь Егоров. И ведь не сможет Олег так удачно оказываться рядом всякий раз, когда скотина-Егоров нажрется до умопомрачения. Лукас всякий раз серел лицом (хотя куда уж больше-то) при упоминании одной только фамилии и исправно сотрудничал. В награду получал то хлопок по плечу, то взъерошенные теплой рукой волосы, а то и мимолетное объятие, и подставлялся под Олеговы грубоватые руки, как выброшенный на улицу котенок, изголодавшийся по ласке.       Возвращаясь от Лукаса в кабинет или стылую служебную квартиру, Олег запирал дверь и с маниакальным упорством начинал доказывать себе, что все эти нехитрые ласковые жесты предназначены исключительно для поощрения желаемого поведения заключенного, и не несут никакой смысловой нагрузки для самого Олега. То, чем он занимался каждый вечер в ванной, доводя себя до разрядки несколькими грубыми движениями, силясь прогнать из головы выдолбленный на подкорке голубоглазый образ, ставило жирный крест на всех оправдательных показаниях. «Бабу тебе надо постоянную, ” — думал Олег. «Затрахаешься с этой работой, еще и не такое в голову полезет.»       — Да ладно тебе, один раз — не пидорас, — глумился внутренний голос, за что регулярно бывал крыт многоэтажным матом.       А потом все окончательно пошло по пизде. Как водится, пизда пришла из Москвы. Точнее приехала. В буквальном смысле этого слова. Эту злоебучую качимовскую мокрощелку ненавидел весь личный состав Лушанки. Баба любила быстрый результат и в попытках достичь его краев не видела. Выдергивала заключенных из-под руки прикрепленного следователя, рвала всю ту искусную паутину, которой те оплетали своих подопечных, и точно следовала бессмертным заветам Святых Инквизиторов, чьим прямым потомком, по твердому убеждению Олега, и являлась. В свой последний приезд угробила важного потенциального двойного агента из высших кругов Аль-Кайды, доведя здоровенного мужика до сердечного приступа, и Лушанка на некоторое время лишилась ее приятного общества. В этот раз она приехала по Лукасову душу.       Олег орал в телефон на секретаршу Качимова, требуя соединить с шефом, разбил об стену кружку с кофе, когда в Москве повесили трубку, и с трупной горечью во рту осознал, что вся его почти четырехлетняя работа летит в жопу. А поверх профессионального разочарования накатывали волны липкого страха. Страха за Лукаса. В себе Олег был всегда уверен. Он точно знает, сколько силы приложить и сколько боли причинить, чтобы собеседник проникся важностью вопроса, но ласты раньше времени не склеил. Бешеная баба просто с землей Лукаса сравняет, особенно сейчас, после болезни, когда и ровнять — то особо нечего, — кожа, кости, да эти его гребанные невыносимые глаза.       Олег присутствовал при допросах, стоял в стороне, сжимая кулаки, слушая обреченные рыдания и стоны захлебывающегося водой Лукаса. Он достаточно изучил Норта за эти годы, чтобы понять, что он и вправду не знает ничего про сахарную лошадь, о которой талдычила Московская (ебись она сама сахарным конем!). Но кабинетная сука не верила и продолжала гнуть свое. Откуда такие берутся? Кончает она что ли от непосредственного процесса?       В предпоследнюю ночь, после «водных процедур» и нескольких разрывных ударов в живот, Лукаса, обмякшего в руках Олега, выворачивало черной кровью, до тошноты напоминавшей ту, что хлестала из горла Олегова отца в памятную ночь его смерти. Олег бережно уложил безвольное тело на койку в камере и отправился за врачом, наплевав на то, что фурия придет в ярость от такого самоуправства. Вернувшись пять минут спустя, он с криком «нет» метнулся в угол камеры, выдергивая худое изможденное тело из простынной петли. Олег прижимал голову безучастного Лукаса к своему плечу, шептал ему на ухо какую-то бессвязную успокаивающую хрень, а из самого нутра его с беззвучным воем рвалось наружу никогда доселе не испытанное чувство.       Ночь Лукас провел привязанный к нарам в карцере. А на следующий день приехал сам Качимов. Жирный боров, сально улыбаясь, сделал Лукасу заманчивое предложение, и Лукас ответил «да»…       Спроси его кто, Олег не смог бы объяснить на что рассчитывал, ища встречи с Нортом в Лондоне. Квартира Лукаса как место встречи, тихий голос и взгляд в пол пробудили было слабую надежду… На что? Да неважно. Потому что потом щелкнул дверной замок, и в квартиру ввалилась эта моль-црушница и попыталась навешать ему на уши лапши. Будь Лукас сейчас в допросной, он бы получил ремня или по зубам за такие фортели. Но расклад сил изменился, и пришлось действовать по обстоятельствам.       Сидя в машине, каждым нервным окончанием ощущая, как плавится и утекает сквозь пальцы его гребанная жизнь, Олег лихорадочно подыскивал слова, пытаясь высказать, рассказать, объяснить. Но слова предали его, сбежав с тонущего корабля, словно крысы. «Швейцария, крупнейшие разведки мира, готовится что-то глобальное. Думай, кому доверяешь». Вот и все, на что оказались способны непослушные дрожащие губы.       — Прощай, Олег, — в лицо пахнуло прохладой, хлопнула водительская дверь.       Прощай, Олег.