Look only at me

- Хватай пушку, и беги! – Дживон кричит очень громко и так яростно, что мурашки по коже. – Стреляй, чтоб тебя! Ханбин смеётся, криво оскалившись, хватает пистолет налету, проводит рукой по лбу, стирая пот, и открывает огонь. На той стороне улицы совершенно безликие люди, не имеющие для него никакого смысла, падают, как подкошенные, миссия близится к успешному завершению. Дживон падает на пыльную землю, перекатывается, как герой крутого фильма со спецэффектами, где твой любой выпендрёж прикроют дублёры, статисты и возможность переснять сцену. Дживон и правда считает, что он снимается в таком фильме, а то и вовсе играет в компьютерную игру. Наверное, в этом есть своя прелесть, ведь Ким Дживон совершенно ничего не боится и ни о чём не парится. Он просто хватает пушку, перекатывается по пыльным обломкам на пару метров, прячется за перевёрнутой машиной, и открывает огонь на поражение. Кто те, что с другой стороны - люди, или уже не совсем, им не объясняют. Им говорят одно – тот, кто с той стороны, кто за незримой разделительной чертой, тот враг, и ничего, кроме пули, не достоин. Они не спорят и никогда не задают вопросов. Вопросы – удел сомневающихся, а у них ни времени, ни сил на сомнения. Есть работа, которую нужно выполнить, и которая не по силам никому, кроме них. Они – это спецподразделение первого уровня секретности, спецотряд «Pisces» состоящий только из двух человек. Да, невероятно. Но факт остаётся фактом – их двое, и они самые элитные бойцы на трёх из четырёх существующих континентах. Они могут всё. Ханбин в фильмах не снимается, он живёт здесь и сейчас, и прекрасно понимает, что лишь то, что он жив ещё – это великое счастье и удача. Он живёт здесь и сейчас, в пыли, копоти и запахе чужой крови, он испытывает номинальные страх, голод и боль… Но, дело в том, что смотрит он не на тех, в кого стреляет, и не на тех даже, кто отдаёт им приказы, из практически несмышлёных подростков делая убийц и душевно больных, а только на Дживона. Он смотрит только на Дживона. Тот, в бесшабашном веселье, прищуривает глаза до совсем незаметных щёлок, его кривоватая улыбка ослепляет светом, кажется, тысячи солнц, но Ханбин давно привык и давно не жмурится. В воздух взметается густая серая пыль, запах горячего металла бьёт в ноздри, когда длинная очередь молниеносных выстрелов стелется перед Дживоном словно лентой. Потом короткие вскрики на той стороне, и тишина. Дживон медленно оборачивается и показывает Ханбину большой палец. Миссия окончена. Для чего и почему, им не объясняют, не дают никаких пояснений. Дживону они не нужны, а Ханбину, если честно, нужен только Дживон, и ничего более. Он умеет стрелять, он умеет перезаряжать оружие любого калибра, он умеет игнорировать дискомфорт. Главное, чтобы этот супергерой был рядом. Ханбин смотрит только на Дживона, и эта неуместная влюблённость, наверное в тысячный раз, пригождается. Глаза Ханбина резко расширяются, он сдёргивает предохранитель и поднимает руку с зажатым в ней автоматом. - Пригнись! – Этот вскрик звучит как в замедленной съёмке, словно в густой тишине, и собственный голос кажется Ханбину чужим и очень напуганным. Дживон, слава богу, в супергероя играет по-полной, и с реакцией у него всё в порядке: он резко ухает вниз, словно и не было его, и в этот же миг Ханбин открывает огонь, превращая одного из тех, что на другой стороне, в кровавое горячее решето. Дживон встаёт, совершенно бесполезно отряхивает намертво пропылённые колени и широко улыбается, просто дотрагиваясь до ханбинового плеча, каким-то неуместно и неестественно мягким, нежным прикосновением. - Спасибо. - За такое не благодарят, идиот ты. – Ханбин тоже улыбается, потому что невозможно иначе, когда он рядом. Дживон кивает, потому что да, не благодарят, тут такое дело, либо ты, либо тебя, и не только убьют, но и спасут. Но он благодарит. Если взяться и подсчитать, сколько раз они выхватывали друг друга из цепких лап небытия, то хватит на пару-тройку остросюжетных романов. Дживону вообще плевать на всё, на все правила и уставы. Они, они двое – настолько элитный спецотряд, что им можно всё, без каких-либо поправок. Они двое, и никого больше. Двое, которые могут абсолютно всё, и не потому, что ничего не боятся, и не потому, что им нечего терять, и даже не потому, что у них есть всё для победы. Хотя, последнее утверждение спорно, у них есть всё – они сами. Всё, больше ничего не нужно. Просто Дживон играет в войнушки, во все эти спецэффекты, стреляя, он даже изображает звук пулемётной очереди голосом, как в детстве. Словно реально существующие звуки не достаточно реальны. Дживон играет в крутого себя, словно всё это происходит в его фантазии, а значит, всё будет так, как хочет он. Так и происходит. А Ханбин смотрит только на Дживона. Он подстраивается, принимает правила игры, игнорирует дискомфорт и запрещает себе усомниться хоть на миг в том, что Дживон всё выдумал как нельзя лучше. Дживон, это сердце, это солнце, это живая направляющая сила. В казарме тихо и по-утреннему сыро, воздух пахнет недавним дождём, пробравшимся в незастеклённые окна, и совершенно особенной пылью, принесённой на кирзовых сапогах их бесконечных дальних стран. Дживон скидывает чёрную задубевшую куртку прямо на пол, стягивает повязку со лба, и с трудом снимает тяжёлые ботинки. Ханбин делает тоже самое, радуясь, что когда они вдвоём, совершенно не нужно разговаривать вслух. Он раздевается догола, скидывая грязную одежду в углу, и идёт проверять, есть ли горячая вода в бойлере. Да, у них есть даже такая роскошь. Воды предостаточно, Ханбин улыбается себе под нос и тащит уже собравшегося было вздремнуть стоя Дживона в душ. Тот тихо смеётся, а потом, под живительными струями горячей воды, упоительно сладко и медленно целуется. И Ханбину кажется, что его ссадины и царапины, полученные сегодня, затягиваются от этого живительного поцелуя. Как и вчера, и позавчера, и месяцы, и годы назад. Поздний ужин, состоящий из черт знает, чего, проходит в той же сонной, ленивой тишине, Дживон смотрит в свою миску, а Ханбин смотрит только на Дживона. Это что-то вроде непреложного правила их маленькой и простой, в сущности, жизни. В некоторые ночи совсем не остаётся сил на занятия любовью, тогда Ханбин просто ложится рядом и осторожно берёт за руку, мягко переплетая пальцы с всегда сухими и всегда спокойными пальцами Дживона. - Эта война скоро кончится, - Ханбин зевает, вытягивая ноги, и довольно жмурится. Дживон долго молчит, кажется, что он уже уснул, но, на самом деле, он просто размышляет над сказанным. - Но, - начинает он задумчиво, - если кончится война, мы станем никому не нужны. Ханбину удивительно это слышать, словно главный смысл его жизни не Ханбин, а эти глупые войнушки. Даже просто предполагать это ужасно неприятно. - Мы уедем куда-нибудь далеко, - пробует Ханбин, глядя не на Дживона, а в дощатый потолок. – Мы сможем жить спокойно. Ты всегда найдёшь, где поиграть. Дживон молчит, он чувствует, что привычный взгляд сейчас не прожигает, не греет даже, и понимает, что младший обиделся. Это странно, это неприятно, но не ново: Ханбин иногда совершенно иррационально обижается. На что? Ведь Дживон прав, если не будет войны, у них не будет работы, не будет дела… Не будет такого неоспоримого повода быть вместе. - Война, - тихо говорит он наконец, и сильнее сжимает беспокойную горячую ладонь в своей, - это то, что нас с тобой делает нами. - Они обязательно дадут нам новую войну, ты же знаешь. Мы единственные на всех трёх континентах, без кого не обходится ни одно побоище. Будет тебе война. «И будет тебе мир», - хочет сказать Дживон, но не находит в себе сил на эти слова, будь они хоть правдой, хоть ложью. Вместо этих слов он поворачивает голову и целует в губы, так ласково, словно они не солдаты, словно не по несколько сотен отнятых жизней у них за плечами, словно они не на войне. Он целует, и получает ответ, какого не получил бы на словах никогда, потому что не бывает этих слов. Вся драма, быть может, в том, что Дживон любит играть в войну, а Ханбин, где-то в глубине души, всё-таки хочет мира. С большущим рюкзаком за плечами, в разношенных мягких кроссовках, по бесконечности неизведанных дорог, с едой на костре, сном под открытым небом, и никаких выстрелов, взрывов и крови. Ханбин хотел бы просто идти, идти бесконечно и, возможно, зайти так далеко, чтобы потеряться на Четвёртом Континенте, о котором никто ничего не знает, на котором никто никогда не был. Дживон знает это прекрасно, как и то, что однажды именно он станет тем, кто уступит и пойдёт на поводу у второго. Ну а пока… Утро застаёт их буквально врасплох, оглушительным взрывом совсем недалеко от базы. Не остаётся времени прийти в себя и продумать план действий. Дживон успевает надеть майку, штаны и сапоги, пристегнуть наплечную кобуру и перекинуть через плечо патронташ. Дживон уже палит из двух стволов, улыбаясь тысячесолнечной улыбкой, раскинув руки в стороны и кружась, как в танце, и привычно имитирует звук пулемётной очереди, пока Ханбин собирается. Одежда не столь важна, он влезает в свежую белую майку, защитные штаны и не почищенные со вчера сапоги. Он берёт несколько обойм, распихивает их по карманам, берёт два короткоствольных автомата, прячет в голенищах два боевых ножа, и буквально подныривает под пули. Он встаёт к спине Дживона, он чувствует под лопатками его бешеный пульс, и вот теперь тоже улыбается. - Давай влево! – Дживон звучит с ликованием, и Ханбин буквально чувствует, ощущает, как перекатываются его тугие мышцы под кожей с каждым выстрелом. Ханбин двигается влево, к густой влажной роще, где снова они, те, кто на другой стороне. Ханбин видит, как их много, бесконечно много, как ос в улье, или того хуже. Дживон прижимается спиной к его спине, и Ханбин счастлив. Он смеётся, запрокинув голову, выпуская очередную пулю в лоб чужому. - Можем и не прорваться, - с бесшабашным весельем говорит Дживон, чуть оборачиваясь к Ханбину, - как думаешь, братец? - Вполне возможно! – Ханбин отвечает ему в тон, и ловко перезаряжает свои стволы, отдаёт их Дживону и перезаряжает его. – Кажется, мы попали, дружище! От выстрелов закладывает уши, и чужие, те, что на другой стороне, сжимают кольцо, отрезая пути к отступлению, и это явная засада. Ну, хоть понежничать пару часов дали, и то хлеб. - Будь со мной до конца, - говорит Дживон без тени сомнения в том, что так и будет. Он резко подаётся вниз, наклоняется, чтобы выхватить нож из сапога Ханбина, а тот буквально ложится ему на спину и стреляет, глядя на противника снизу вверх. – Будь со мной. До конца. И опять для Ханбина всё превращается в замедленную съёмку, и все звуки съедаются киношной тишиной, наверное, страсть Дживона к играм заразна. Ханбин нажимает на курки, ощущая, как впервые в жизни, каждую свою мышцу, каждую клетку. Где-то там, в настоящем времени, в настоящей скорости, он кричит во всё горло, вызывая в самом себе ярость, помогающую выжить, но здесь, в этом постановочном, павильонном пространстве он только улыбается и чётко, очень весомо говорит: - Я люблю тебя. И снова нажимает на курок. Он знает, что Дживон его слышал, что Дживон говорил тоже самое ровно в этот момент, и никаких «я тебя тоже». Нет такого чувства. Время, звук и скорость врываются в сознание Ханбина неудержимой волной, и на какой-то миг он теряется. И получает пулю в предплечье: ничего страшного, царапина, пуля прошла по касательной, хотя и больно просто зверски. Когда пули кончаются, Ханбин принимает из рук Дживона один из ножей, и орёт теперь так, что у самого закладывает уши. И после каждого алого всплеска на миг скашивает взгляд в сторону, оборачивается назад. Потому что он смотрит только на Дживона. Всегда. Они завершают и эту миссию с успехом, оглушительным успехом, практически не понеся потерь, и выкосив отряд тех, что на другой стороне, в двести душ. «Рыбы» не проигрывают. Никогда. «Рыбы» - самое лучшее военное спецподразделение из двоих непобедимых бойцов, лучших на всех трёх континентах. Ханбин сидит на жёсткой, но приятно чистой койке, и перетягивает потянутое запястье эластичным бинтом, невнимательно слушая радио, уже который час вещающее о победе, о конце войны. Дживон ковыряет острием боевого ножа поверхность деревянного ствола, и смотрит в одну точку. Его игра закончилась, и ему грустно. - Зато мы живы, - говорит Ханбин, и не ждёт ответа, потому что Дживон в себе, весь в себе, и ему надо самому как-то пережить эту новую ступень своей жизни. - Слушай, - говорит он, немного погодя, и голос его звучит куда веселее, чем Ханбин ожидал. – Слушай, а давай, к чёртовой матери, уйдём? Просто уйдём, поживём немного в мире, и только вдвоём? Только если вдвоём. Ханбин вскидывает голову и немного недоверчиво улыбается. - Что это с тобой, Дживон? Неужто мир пришёлся тебе по вкусу? - Ну… - Дживон двусмысленно приподнимает бровь, и улыбается так, весело и пошло одновременно, что у Ханбина что-то приятно скручивается в животе, - ты уж постарайся добавить острого перчика в мою жизнь. Я уверен, ты справишься. Нож падает на столешницу, в масляной лампе гаснет огонёк, и на весь коридор госпиталя разносятся тихие полустоны… Но никто не посмеет указывать бойцам «Pisces», что им делать. Ни на поле боя, ни вне его. Им позволено абсолютно всё. Ханбин надевает новенькие мягкие кроссовки и широко улыбается, надевая огромный походный рюкзак, в котором есть всё, что может понадобиться двум людям, способным выжить в любых условиях… При условии, что они вдвоём, конечно. Потому что у них есть абсолютно всё, что нужно для победы – они сами. А до новой войны – целых три месяца, три бесконечных месяца и тысячи ещё не пройденных дорог. OWARI