и, падая, он вдребезги разбит

«Накинь полотенце, Мэтт, дрожишь как мокрый щенок. Хочешь, я сбегаю за чаем?» «С ума сойти, у того мальчика все личико в шоколадной пасте... и он машет нам, вот же прелесть, эй, посмотрите!». «Я все-таки сделала этот полувинт, черт бы его побрал! Ну не смотри ты так, Джонни, это даже не считается за ругательство, и мы пять минут как закончили номер!». * Его жизнь собрана из слов, начинающихся на одну и ту же букву. Первое – фамилия его семьи – ей он обязан всем, чему учится, что умеет, о чем думает, лежа без сна после особенно тяжелых тренировок. Он чувствует благодарность, – она начинается с той же буквы, – но не говорит о ней вслух. Ему шестнадцать, и он не стесняется желания сказать «спасибо», – просто считает, что оно очевидно, нет смысла озвучивать. * У сестры царапина под правой лопаткой – неудачно упала. Ожог над локтем и едва не вывихнутое запястье: не перебинтовала перед репетицией. Лу кричала на нее, пока не начала сипеть. Сколько он себя помнит (он, его сестра и брат), она никогда не была мамой. Она была Лу. Она рядом, когда они неуклюже падают в сетку на репетициях перед представлением, когда у Лисс запутываются ленты кос, или когда они просят ее помочь обработать ожоги на спине. Она рядом, когда они засыпают – в одном купе, под мерное грохотание и гудки поезда. Она поет им колыбельную, хотя они уже давно выросли и участвуют в номере. * Джонни дышит во сне так, словно видит кошмары. Лисс иногда бормочет что-то, не просыпаясь. Мэтт боится колыбельной, которую поет им мать, и поэтому засыпает, сунув голову под подушку. * Лисс обнимает его, и они смотрят, как рабочие убирают огромный купол; тот сворачивается как громадная улитка, тяжелый и беспомощный. Конец сезона означает середину осени, и возвращение домой в его собственную комнату и горячий душ. Конец сезона означает отдых от шума семьи, от их непрестанного наблюдения. Конец сезона означает балет. * Балетная школа до мелочей похожа на дом (высокие потолки, паркетные полы, неотапливаемые залы; дисциплина, дисциплина, дисциплина). Переодеваясь в трико в общей раздевалке, Мэтт знает, что мальчики видят ожоги, усеивающие его спину и плечи (у Лисс ожогов меньше, потому что она тренируется с лонжей). Мэтт знает, что его гранд жете – самый высокий в их классе, и у него единственного получается докрутить шестнадцать фуэте (после занятия ноют лодыжки и ступни, он рад этой боли, как старому другу). Домой после занятий они возвращаются с Лисс, и по ее лицу Мэтт видит, что она также счастлива, как и он. * Вечером, когда семья собирается в гостиной, он помогает сестре перешить ленты на пуантах, – и он знает, что за ними наблюдают снисходительно-молчаливо. Семья никогда не говорит с ним о балете – они расспрашивает о занятиях Лисс, но Мэтта – никогда, и эта боль не идет в сравнение с болью от отвыкших от танцев лодыжек. Эта боль – тоже его старый друг, она всегда с ним, – даже ночью. Она заменяет ему колыбельную, что им пела Лу. Он знает, что в семье его занятиям танцам не придают значения потому, что считают: балет – это временно – краткосрочно, мимолетно, не навсегда. Навсегда – это зал высотой в три этажа, переделанный из бального, это сухие от канифоли ладони и вопли, которыми его награждают на тренировках. Мэтт обожает полеты, но и балет любит не меньше. К своим шестнадцати он знает, что для танцовщика навыки акробата могут стать преимуществом, если уметь правильно их использовать. Еще полгода назад от обиды на молчаливую неприязнь семьи к балету ему хотелось плакать, а теперь хочется танцевать и танцевать, пока пол не потемнеет от крови и пота. Он не сходит с ума. Танец нужен ему, и для полетов – тоже. * Его гранд жете все еще самый высокий и длинный, как прыжок в длину, чем он, по сути, и является в балете; Мэтт отрабатывает его до предельной четкости, и гордится ровно до тех пор, как преподаватель бросает ему: «Здесь балетная школа, Мэтт, не секция по спортивной гимнастике!», – и он едва не срывается с полупальцев, – оборачивается, ошарашенный и униженный, но не сознает этого. Осознание унижения приходит минутами позже, но он тут же берет себя в руки. Дисциплина, дисциплина, дисциплина. После занятия он остается в зале и танцует в тишине и одиночестве, чтобы успокоиться или собраться с духом; у него мокрые лоб и щеки и, может быть, он позволяет себе выплакаться, – пока не выбивается из сил. Его большие пальцы на ногах разбиты в кровь; его спина молила бы о пощаде, умей она говорить. * Он понимает, что придется выбирать, – от этого зависит слишком многое, и его собственные амбиции – не главное в этом списке. Главное – это то, чего хочет его семья, – нуждающаяся в нем, ждущая, когда же маленький мальчик одумается, выбросит стоптанные балетные тапочки и вернется в трехэтажный зал, чтобы заниматься полетами серьезно и ответственно, не деля их больше ни с чем. Он убеждает себя, что балет требует откровенности, на которую он не способен; к тому же, он нетерпелив, вряд ли достигнет больших высот, и не всегда может совладать со своим телом (контролировать его на мостике или в полете, кажется, проще). В середине апреля он приходит в школу в последний раз; и в конце занятия выходит из зала, не оглядываясь. «Я не достиг бы совершенства в балете», скажет он несколько лет спустя, и снова не поверит в это. * Он не боится и не знает ничего, кроме горстки слов на букву с. (Сотрясение, судорога, (сорванное) сальто, семейная ссора, скорость, стойкость, скольжение, сеть). * Его первый сезон, после завершения которого он не вернется в балет (это решено), начинается с грубого падения и хрустнувшей кости в левом запястье. Он не придает ей значения, легко встряхивает кисть и возвращается на мостик; к концу номера боль ему застила глаза и стиснула горло, – он не мог говорить и не слышал аплодисментов, хотя знал, что они звучат (если на него кричали, он этого не помнит). Две с половиной недели в гипсе и снисходительное внимание матери сводят его с ума (снова буква с: сумасшествие, смысл, слезы), а потом кость срастается, и все, что от него требуется – обматывать запястье марлей потуже, быть осторожнее, смотреть под ноги, помнить, что он больше не «бессмысленно кривляющийся в трико балерун», он – воздушный гимнаст. Запястье ноет, когда идет дождь, и Мэтту хочется домой. Ему хочется еще чего-то, но он не понимает, чего. (На размышления не остается ни времени, ни сил). * Темноволосый мальчик из номера жонглеров пытается познакомиться с Лисс уже почти неделю, но Лу рьяно следит за дочерью, не спуская с нее глаз ни на минуту. (Лу больше не летает, но ездит с ними, помогает с номером и слишком мешает). Мэтт считает дни до конца сезона, пока не вспоминает, что считать больше незачем. * Воспоминание номер один: ему пятнадцать, он получает главную партию в «Щелкунчике» и от счастья теряет дар речи. Его обнимают и хлопают по спине, шершавые локти царапают плечи. «Ты справишься», говорит ему в раздевалке парень с острым лицом, словно выбитым из камня. Его зовут Крис, и он танцует лучше Мэтта. (Что значит: он танцует именно так, как нужно танцевать классику, и на лбу у него нет надписи: "я из семьи воздушных гимнастов"). Мэтт отвечает: «спасибо», и смотрит на парня с «выбитым» лицом чуть дольше, чем полагается. У того слишком серая кожа и бегающий взгляд, и Мэтт знает, что это значит. Слово на с: стыд. Мэтт улыбается, забрасывает за спину рюкзак и дает мысленное обещание перестать играть с самим собой в слова – или в ассоциации, он не раздумывает. Это сбивает с толку, но слов на с в его жизни действительно слишком много. * С двойного с пируэтом падать больнее всего, и дело не в скорости, не в угле падения, не в том, что он выставляет локоть, как последний дилетант (на него орут, пока он выбирается из сетки и сжимает кулаки, восстанавливая самообладание). Пока он карабкается обратно на мостик, в голове всплывают обрывки строк, прочитанных им недавно, – он узнает Шекспира, но точная цитата не восстанавливается: правая ладонь соскальзывает с перекладины, и Мэтт снова падает в сетку. Первое правило: не оправдываться, второе – после первой попытки следует вторая, после второй – третья; после пятой Анжело молча кувыркается в сеть, и на раздраженный взгляд Мэтта спокойно отвечает: «Отдохни». «Я его сделаю», обещает тот, тоже выбравшись из сетки на пол и набрасывая свитер. «Конечно, сделаешь, как только перестанешь дергаться, как паук на ниточке», – в голосе дяди – добродушие, которое не успокаивает. Той ночью он засыпает на полу спальни, не в силах расстелить постель. Из щелей между полом и стенами дует, но он не чувствует холода. Полеты выпивают Мэтта без остатка, и ему это нравится: на ненависть к себе не остается времени. * Воспоминание номер два: холодные голые стены и паника, свернувшаяся в животе клубком, сцепленные затекшие ладони, ощущение, словно видишь себя со стороны, ошарашенного, злого, подобравшегося, как дикое животное, пытающегося унять дрожь в коленях. Слово на с: сломанный. Еще слова на с: свободы – не – существует. * – Тренировать тройное еще рано, но со следующей недели хочу начать, семья выжила моего брата, – Джонни уехал со скандалом, ни с кем не попрощавшись, можешь представить? да мы с ним в жизни не разлучались! – мой дядя, кажется, все еще не против убить меня, потому что узнал, что я предпочитаю мужчин, – и убил бы, но слишком занят – пытается утаить эту сторону моей жизни от матери, которой совершенно нет до этого дела. К тому же, тройное само себя не отточит: Анжело все еще мой ловитор, – Барт смотрит на него, подняв брови; его сигарета вот-вот прожжет и без того изъеденную дырами скатерть, – «и нужно вывести номер на новый уровень, а без меня им этого никогда не сделать. – Когда-нибудь о вашей семье напишут книгу. Ты никогда о таком не задумывался? – Меня порой тошнит от того, как сильно я люблю полеты, но отдельно от семьи я бы любил их в миллион раз сильнее. Они вытягивают из меня все соки, и в то же время... где еще мне набраться силы, как не у них? – Ты просто запутался, Мэтти. Устал и запутался. Чем я могу тебе помочь? – Я хочу танцевать. Господи, как я хочу снова начать танцевать. – Так возвращайся, еще не поздно... я уже никогда не вернусь, до смерти надоели станки, – но тебя в школе всегда любили. Можешь вести акробатику или еще что-то. Возвращайся зимой, ты же с ума сходишь. – Ридер, давай уедем в Лос-Анжелес? Сменим имена, станем рок-звездами... – Со следующей недели ты начинаешь тренировать тройное сальто. И ты уже сменил имя. * В свой двадцатый день рождения он не появляется дома до десяти вечера (проводит день в балетной школе, после утреннего урока акробатики приходит посмотреть на спектакль, поставленный для старшей группы (и, сидя в зале и слушая, как бьются о доски сцены пуанты девочек-танцовщиц, уверяет себя, что совершенно ничего не чувствует, никаких тоски и сожаления, только интерес). После спектакля он выходит из школы и курит у машины, – его хватает на половину сигареты; Ридер подкрадывается из-за спины, оказывается перед ним – широко улыбающийся и опасно воодушевленный. (Мэтт думает, что Барт его обнимет, но он этого не делает). Они едут к Ридеру, и оба знают, что это в последний раз. Мэтт снова видит себя словно со стороны; поддельно взрослый ребенок, цепляющийся за собственный возраст, за собственную силу, за собственное левое запястье. – Найди себе кого-нибудь еще, – говорит ему Ридер. Он отвозит Мэтта домой и останавливается в двух кварталах. (Слово на с: скрытность... нет, пора с этим завязывать). – Так и знал, что ты от меня устанешь. – Хочешь сказать, тебе самому не надоело? Хватит грызть себя, Мэтт. У нас одна жизнь, что бы ты там ни доказывал насчет перерождения и прочей... – Я слишком много работаю, чтобы искать кого-то. Иногда засыпаю прямо на полу... Ладно, мне пора, Лу наверняка ждет. Спасибо за часы. Спасибо, что... – О, просто убирайся, Мэтт. Когда задуешь свечки на торте, не забывай улыбаться. – Ради всего святого, Ридер... – И, – если не увидимся до того, как ты снова уедешь, – постарайся не разбиться. Это убьет меня. – Я никогда больше тебе не позвоню. Никогда. * Через полтора года он впервые демонстрирует тройное сальто на публике, – они ездят по стране с цирком Ламбета, и он машет толпе внизу, улыбаясь; ему кажется, что, если опустить голову, цветное море зрителей затопит его с головой. (Он знает, что это невозможно). Последнее слово на эту проклятую букву, думает он, – последнее. Это последнее слово – спасение.