Светлые ночи

От стены тянуло неприятной прохладой и сыростью: осень постепенно захватывала город, и это чем дальше, тем больше ощущалось. Рассветы становились все более серыми, небо медленно блекло и словно растворялось между покрытой каплями влаги черепицей домов. Осень тянула свои холодные пальцы в дальние закоулки, и только теплый камин дома да еще подогретое вино пока от них спасали. В тюрьме камина не было. В тюрьме вообще много чего не было, и Лахар с каждым приходом осени понимал, почему предыдущий начальник приложил как можно больше усилий, чтобы поскорее покинуть это место. Буквы ложились на бумагу ровными рядами друг за другом. Чернила с ручки покорно сворачивалось фигурными петлями в «д», «у» и «з», только в «б» срываясь куда-то вверх мятежным росчерком. В детстве, когда он еще посещал по указу отца уроки каллиграфии, эта буква «б» раздражала Лахара просто невероятно. Прошло более двух десятков лет, стремление достичь совершенства из каллиграфии перебралось в повседневную жизнь — а «б» так и продолжала нагло бунтовать своим хвостом против равномерности и гармоничности строк букв. Лахар дописал последнее слово на странице, отложил ручку и откинулся назад, потирая шею. От стены всерьез тянуло холодом, в углу небольшого окошка справа под потолком собралась гроздь капель, тускло поблескивая в лучах сонного осеннего солнца. Стоило начать вытягивать из мэрии разрешение и финансирование на отопление: серьезные холода были не за горами, а Лахар все же старался держать заключенных в более-менее нормальных условиях — насколько это было возможно в тюрьме. В дверь тихо постучали, а потом внутрь заглянул Ив. — Я извиняюсь, — в его голосе была неуверенность, в больших глазах рисовалась тревога — он начал здесь работать недавно и пока, похоже, опасался, что его могут выгнать из-за малейшей ошибки. Лахар его не отговаривал: во-первых, всегда ценил добросовестных служащих, во-вторых, мальчику следовало самому уметь разбираться в ситуации. — Я извиняюсь, она снова пришла. Разрешить ей пройти? Лахар едва заметно вздохнул. Прикрыл глаза — перед внутренним взором расплылись и растаяли цветные пятна, — помолчал несколько секунд. — Пусть идет, — ответил наконец, открывая глаза и привычным движением поправляя очки. — В конце концов, ему не так уж долго осталось. Ив быстро кивнул и исчез за дверью. Комнату снова затянула тишина. …однако Мард Гир пока только рассматривает мою просьбу — по крайней мере, так сказала его заместитель, когда я сегодня утром пришел в мэрию. Откровенно говоря, иногда я начинаю сомневаться в том, что их интересует благо города: в такие минуты мне кажется, что значительно больше Мард Гира и его приближенных людей беспокоят какие-то собственные махинации. Пока я ждал в приемной, успел краем уха уловить сплетни между чиновниками. По их словам наш мэр увлекается чернокнижием и даже нашел где-то недавно гримуар. Хотя, собственно, это только сплетни. Тяжело поверить в то, что человек будет заниматься оккультизмом и при этом сажать других оккультистов за решетку, осуждая их или к пожизненному, или вообще к смертной казни. Мард Гир слишком умен для того, чтобы не понимать, чем все закончится, если люди в городе узнают, что и он из тех, кого так пламенно проклинает почти на каждом своем выступлении. Кстати, вспомнилось. Хотел тебе написать в прошлый раз, но что-то отвлекло, а потом и забылось. Не так давно у нас поймали одного из оккультистов — фигуру весьма значительную, судя по всему. Конечно же, посадили, как и положено, в одиночную на нижнем уровне. Однако почти каждый день к нему приходит проведать молодая девушка. Она не его жена или невеста — написал и понял, что не знаю, разрешен ли у них брак. Назвалась просто подругой, но я никогда не видел, чтобы к кому-либо в тюрьме ходили так часто. Собственно, это все. Больше ничего с моего последнего письма не изменилось. Скоро напишу снова, а пока — светлых ночей тебе. День выдался на удивление пасмурным даже для последних нескольких недель. Облака низко нависли над городом, и казалось, что еще немного, и они начнут задевать темные тени флюгеров на крышах более высоких домов. В воздухе висела неприятная морось, оседая на тротуарах, на стенках и крыше экипажа, на полах плаща. Лахар коротко кивнул кучеру и широким шагом двинулся к входу в тюрьму. Каблуки глухо стучали по мостовой, и невыносимо влажный воздух разносил звук вокруг, теряя его только где-то под тяжелыми серыми стенами. Мир вообще словно утонул в серости: она тянулась от вымощенных камнем улиц, от темных окон и нависшего неба над головой. Она, казалось, впиталась в каждую каплю воды — и вместе с ними заполонила город. Лахар просто на ходу снял очки, протирая их специально припасенным для таких случаев платком из кармана. С Мард Гиром снова не удалось встретиться, а Кёка только отвечала какими-то общими фразами и не хотела давать никакой конкретики. А больше всего Лахар именно конкретику услышать и хотел, даже если она заключалась в отказе. И как назло ему морочили голову уже который день. Ему сначала показалось, что с детства плохое зрение сыграло с ним злую шутку: так устав от окружающей серости, оно само себе, словно бездомный художник, нарисовало ярко-красное пятно впереди. Однако очки это видение не рассеяли. Из ворот тюрьмы выходила девушка. Она была бы совсем обычной — серое пальто, опущенная голова, немного сутулые плечи, таких людей каждый день было множество на улицах — если бы не роскошные волосы, багряной волной спускавшиеся ниже пояса. Лахар невольно проводил ее взглядом, отмечая нервно сцепленные на сумке пальцы, свежую царапину на щеке, какой-то загнанный взгляд. — Бедняжка… Лахар обернулся. У ворот, глядя девушке вслед, стоял Ив. Его волосы из-за влажности стояли торчком, поднятый воротник шинели плохо прикрывал голую шею, а в больших глазах ясно читалась грусть. Ив повернул голову — и немедленно встрепенулся, отдавая честь. Лахар ответил ему коротким кивком головы и зашел внутрь. — Это та самая, которая навещает того оккультиста с красной татуировкой на лице? — собственный голос не то от усталости, не то просто от сырости был хриплым. Ив вздохнул еще раз — звук шелестом растаял под сводом главного коридора. — Он ударил ее, — отозвался через минуту молчания. — Просто по лицу, так, что она даже отлетела к стене. Он постоянно издевается над ней, говорит ей всякое — а она все равно приходит. Я не понимаю… Лахар ничего не смог ему ответить. …Она действительно ходит к нему почти каждый день, хотя он ведет себя с ней так, как мужчине с женщиной обращаться не подобает. Иногда встречаю ее в коридорах: она всегда выходит с таким загнанным взглядом, будто ничего перед собой не видит. Однажды даже действительно споткнулась, и если бы я не был рядом, наверное, упала бы. Несколько раз пришлось с ней поговорить — обычная девушка, довольно умная. Лишь когда речь заходит об этом Фернандесе, в ней что-то меняется. Взгляд сразу становится пустым, зрачки расширяются, и кажется, что она ни слова поперек его желаний сказать не может. Наверное, раньше я бы написал Фриду, спрашивая, есть ли в чернокнижии приворотные чары… Прости. Вспоминать любого с того острова в письме к тебе было, наверное, верхом бестактности. Это больше не повторится. На этом заканчиваю писать. Еще раз прости. И светлых ночей тебе. Дождь барабанил по мостовой вокруг и так и норовил проскользнуть за воротник. Осеннее солнце уже который день скупилось на свои лучи и не появлялось из-за туч вообще. Лахар быстро шагал по улице, невольно вжимая голову в плечи: когда он выходил из дома, о дожде даже не подумал, так что не взял зонтик — и сейчас за это жестоко расплачивался. Тонкие струи били прямо в лицо, от чего очки заливало, и мир превращался в хаотический набор светлых и темных клякс. Уже в который раз тихо ругнувшись себе сквозь зубы, Лахар свернул с середины тротуара до первого же навеса, который попался на глаза. Стянул с носа очки, протирая платком. Справа, разрезая туман и серость, вспыхнул багрянец, и он невольно обернулся. Она стояла там, пытаясь отдышаться — сырой воздух раз за разом поглощал облачка пара из ее рта: похоже, она тоже не взяла зонт и вынуждена была прятаться под навесом от дождя. Заметив Лахара, она резко обернулась и как-то зажато кивнула в знак приветствия. Дождь глухо барабанил по мостовой и выбивал неровную дробь по навесу. Лахар смотрел на то, как на бледной щеке медленно проступал совсем свежий еще синяк. Зачем она ходила каждый день к этому Фернандесу? Зачем навещала его, если он к ней так ужасно относился? Неужели действительно дело было в каких-то приворотных чарах? — Госпожа Скарлет? Она снова встрепенулась, будто выныривая из задумчивости, вымученно попыталась улыбнуться. — Можно просто Эльза, — ее голос оказался тихим и каким-то надломленным. — Эльза, — Лахар ответил на ее попытку, слегка подняв уголки губ в улыбке. — Дождь, похоже, и не думает прекращаться, а стоять здесь становится прохладно. Не согласитесь ли вы составить мне компанию за чашечкой кофе? Она непонимающе моргнула — похоже, действительно слишком углубилась в свои мысли. Лахар снова коротко улыбнулся и кивнул на вывеску за своей спиной. На ней яркими фигурными буквами было выведено «Седьмой остров». …Мне кажется, я скоро действительно начну верить в приворотные чары. Потому что чем еще можно объяснить ее поведение? Этот Фернандес издевается над ней, а она все равно приходит, все равно позволяет ему так себя вести. Хотя если это волшебство, ему уже недолго осталось держаться: его казнь через несколько дней. Духовница Мираджейн уже приходила к нему — но он, конечно, только высмеял и ее, и ее попытки ему помочь. Они вообще, все эти чернокнижники, высмеивают веру: так было и когда взяли Эригора, и когда поймали Макбета по кличке Миднайт. Надеюсь, после его казни все закончится… Дверь предательски скрипнула, и Лахар невольно подумал, что стоит распорядиться, чтобы петли смазали. Все же, зима была близко. Во дворе было пусто, только часовой на воротах ютился у сторожки. Тусклые фонари освещали закованную в тонкий панцирь льда мостовую — днем снова шел дождь, а вечером внезапно ударили морозы, превратив морось в отвратительно скользкую корку. Выйдя за ворота, Лахар не сразу увидел темную тень справа. Когда же заметил, невольно остановился, не зная что делать. Она стояла там, не мигая глядя на стены тюрьмы. Ему еще днем доложили: Эльза Скарлет стоит перед воротами. Сначала он опасался, что она попытается пробиться внутрь или, не дай светлые силы, даже как-то помешать казни — хотя это было и невозможно. Однако ничего кроме первого рапорта не было, казнь прошла спокойно, и он уже успел позабыть об Эльзе. А она стояла. Она все это время стояла здесь, ожидая неизвестно чего. — Эльза. Она медленно обернулась. Во мраке, освещенном только тусклыми фонарями, ее глаза казались бездонными и пустыми. С неба одна за другой начали спускаться первые снежинки. — Эльза, идите домой. Все кончено. Она открыла рот, но из него не вырвалось ни звука. Шагнула к нему — и Лахар невольно подхватил ее под локоть, так ее шатало. — Что… мне… — в морозном воздухе ее голос прозвучал чуть слышным шелестом. Лахар тихо вздохнул, опустил взгляд. Снегопад вокруг становился постепенно гуще, и ночь словно начинала светлеть. — Что мне теперь делать?! — она вдруг сорвалась на крик, бледные холодные пальцы вцепились в воротник плаща. — Что делать?!.. Лахар смотрел в ее затопленные отчаянием глаза. С неба беззвучно сеялись снежинки, оседая на рукавах, воротнике, волосах — бурых в полумраке, словно засохшая кровь. Он не знал, что ей ответить. …У нее случилась истерика, и мне ничего не оставалось, как увести ее к себе домой. Если бы я бросил ее там, под стенами, она бы наверное так и не сдвинулось с места и просто замерзла бы насмерть за ночь, поэтому я… Лахар вздохнул, смял листок и бросил его в корзину под столом. Посидел немного, глядя пустым взглядом на собственные руки, затем достал новый. …Наверное, ты бы осудил бы меня за такую отзывчивость — ты ведь даже на последнее задание отправлялся, желая добиться роста на службе любым способом. В конце концов, она всего лишь знакомая одного из оккультистов. Однако я не мог… Еще один листок отправился к своим предшественникам. Лахар вздохнул снова, снял очки, помассировав двумя пальцами переносицу, потом обернулся. Эльза спала на диване позади. Мягкий свет настольной лапмы рассеивался и почти не касался подушки, рассыпанных по ней волос, пледа, укрывающего плечи, будто охраняя ее сон. У нее действительно случилась истерика, и Лахару на самом деле казалось, что другого выхода кроме того, чтобы забрать ее к себе, в тот момент не было. Ее трясло, а ноги подкашивались — он не знал, от холода это или просто от того состояния, в котором она была. Дома он сразу же налил ей коньяка. И буквально после первых нескольких глотков ее прорвало. Она рыдала, цеплялась дрожащими пальцами за его рубашку и — говорила, говорила, говорила. Захлебываясь раз за разом слезами, глядя тем самым страшным, совершенно пустым взглядом — говорила о прошлом, о какой-то Райской Башне, об этом Фернандесе и еще о чем-то, что он уже не смог запомнить. Ту часть его сознания, которая была отдана службе, до сих пор ела за это совесть — кто знает, сколько ценных сведений он мог пропустить. Сейчас Эльза спала, и ее лицо чуть ли не впервые за все время их знакомства дышало спокойствием. Золотистое сияние лампы едва отблескивало на кончиках ее волос, даря неуловимое ощущение уюта. Лахар молча встал, подошел и поправил сползший с худого плеча плед. Затем вернулся за стол и вытащил очередной листок бумаги. Светало. Солнце, выглянувшее впервые за неделю, украдкой тянуло сквозь окна в комнату свои лучи, однако те застревали в сплетении изморози на стекле и так там и оставались, сверкая крошечными искрами. Лахар сидел на краю дивана и бездумно смотрел, как они перемигиваются между собой. Эльза сидела рядом. На ее плечах все еще был плед, в руках медленно стыла чашка кофе, а в глазах снова поселилась пустота. — Я не знаю, что мне дальше делать, — ее голос, хриплый и глухой, таял в тишине. — Я не знаю, что делать без него. Лахар смотрел на то, как сверкала под лучами солнца изморозь на окне. — Жить, — наконец тихо сказал он. — Все, что мы можем сделать после потери самых дорогих для нас людей — это жить, как бы это банально не звучало. Эльза ничего не ответила. Она молча смотрела вниз, кофе медленно остывал в ее руках. Лахар вздохнул. — Говорят, — тихо продолжил он, — что для мертвых день и ночь меняются местами: день становится темным, ночь — светлой. И они ходят среди нас, но не могут с нами говорить, хотя и видят. Все, что мы можем сделать — это продолжать жить. И — пожелать им светлых ночей.