***
Двухэтажный мрачный старинный особняк, доставшийся семейству Коулман по наследству, стоял неподалёку от густого елового леса, к западу от ближайшей деревни. Мать, отец и две дочери-близняшки с коричневыми, словно изысканный тёмный шоколад, кудрями — казалось бы, ну что может быть замечательнее! Но всё изменилось, когда внезапно умер отец. Нам с Эмбер тогда было по девять лет, разумеется, это потрясло нас всех, но с тех пор что-то внутри матери изменилось, и на свет вылезло чудовище, которое так долго ждало своего часа. К слову, Триана Коулман никогда не была обычной среднестатистической женщиной, примерной женой и матерью. С самого детства окружающих поражала её холодность и жестокость, ведь только за первые шесть лет жизни на её счету было восемь рыбок, выброшенных на пол из аквариума, два попугая, поджаренных в духовке и черепаха, ставшая главным ингредиентом черепахового супа. При всём при этом малышка не испытывала ни малейших угрызений совести, а на вопросы многочисленных психологов отвечала ясно и просто: «Они были слишком пёстрыми, а я люблю чёрный». С тех пор домашних животных в их доме не водилось, а родители настороженно, и даже с некоторой опаской, поглядывали на худенькую белокурую девчонку, рисующую радугу различными оттенками чёрного и серого. С годами эта странность сошла на нет: то ли Триана её переросла, то ли поняла, что такое лучше спрятать до поры до времени. В любом случае, за годы заточения, любовь к «чёрному» творчеству разрослась пышным цветом, и наша жизнь превратилась в нескончаемую киноленту лжи, жестокости, слёз и великолепной славы нашей матери, от которой хотелось сбежать куда подальше. А началось всё в обычное утро обычного дня, когда, проснувшись, я обнаружила соседнюю кровать сестры пустой. А затем до меня донёсся душераздирающий крик Эмбер: слишком тихий, чтобы привлечь чьё-то внимание с улицы, но так громко прозвучавший в моём перепуганном сознании. Вскочив с постели, я мигом ринулась вниз по широкой каменной лестнице на вопль. Не найдя никого на первом этаже, я отправилась ещё ниже, туда, где Триана часто запиралась, рисуя свои жуткие, непонятные детскому разуму, картины. В подвал. То, что я там увидела, наверное, не забуду уже никогда. Сырой каменный пол подземелья был усыпан сломанными пополам кистями, тут и там пестрели разноцветные кляксы и валялись почти пустые баночки. А впереди, возле мольберта, стояла она и что-то приклеивала к своей почти законченной картине. Светлые волосы, по обыкновению собранные в пучок, растрепались, худые руки были по локоть заляпаны чёрной краской. Кажется, Триана меня не замечала, полностью погружённая в работу. И тогда мой взгляд нашёл ту, что так истошно кричала пару минут назад. Сестра была привязана к стулу, голова безвольно свисала вниз, а голубую сорочку покрывали чёрные пятна. Эмбер была бледна, как призрак, лицо мокрое от слёз, а на голове больше не было каштановых кудряшек, лишь какие-то проплешины, словно кто-то клочьями выдирал локоны. Рядом валялись большие железные ножницы для ткани. Теперь всё встало на свои места, и я с ужасом вновь взглянула на свою мать. — Нита? — словно почувствовав мой взгляд, обернулась она. — Ты как раз вовремя, мы с твоей сестрёнкой почти закончили работать над новым творением, как оно тебе? — Триана взяла меня за руку и подвела ближе, а я была слишком напугана, чтобы сопротивляться, и лишь вяло переставляла ноги. Это был портрет. С полотна на меня смотрела бледная девчонка примерно моего возраста: землисто-чёрные губы, тонкие черты лица и глубокие серые глаза, из которых текли слёзы, цвета воронова крыла. Смотря в них, я видела столько боли, страха — они буквально молили о помощи. Нетрудно догадаться, с кого был взят этот образ, ведь её волосы украсили эту жуткую картину жестокости. — Ну, что скажешь? — приобняв меня за плечи, поинтересовалась мать, довольно оглядывая плод своих трудов. — Она страшная, — тихо признала я, чувствуя себя синицей в когтях огромного ястреба. — Страшная? — она снисходительно улыбнулась, отойдя от меня, и присела рядом с Эмбер, приподняв её подбородок указательным пальцем. — Детка, скажи, ты действительно считаешь мою картину страшной? — Нет, — еле-еле слышно прохрипела сестра, видимо сорвав голос. — Вот видишь, Нита, сестрёнка с тобой не согласна. Наличие чёрного ещё не делает изображение страшным — оно становится таким, когда ты вкладываешь ужас в каждую частичку краски, в каждую черточку. Да, она поистине ужасна… — любовно проведя рукой по краю полотна, Триана довольно улыбнулась, словно хищник, терпение которого было вознаграждено. — Милая, пойди поставь чайник на кухне, а мы с Эмбер нанесём последние штрихи, — добавила мать через пару минут тягостного молчания, зловеще улыбнувшись и подойдя к сестре. Всё ещё не отойдя от шока, я начала пятиться назад, но ударилась спиной о дверной косяк, а затем бросилась бежать. Вон, как можно дальше отсюда. За моей спиной снова раздался вопль. Позднее я спрашивала у неё, почему именно Эмбер? Ведь внешностью мы особо и не отличались. На что получила ясный и простой ответ: «Её кровать стояла ближе, зачем ходить далеко, если вы действительно одинаковы?». Ни малейших угрызений совести, лёгкая хищная полуулыбка — она совсем не изменилась с детства. И тогда мне впервые стало по-настоящему страшно, захотелось тут же вскочить и убежать, забиться в самый дальний угол, чтобы только её пальцы никогда до меня не достали. Конечно, мне было дико жаль Эмбер, ведь её ждало впереди ещё множество диких экспериментов и различных «техник» исполнения для создания оригинальной композиции. Но я ничем не могла облегчить её участь, мы были в полной власти нашей матери. Она никуда не отпускала меня одну, а двери особняка были заперты на большой висячий замок, ключ от которого Триана всегда носила с собой. Да что там, с того злополучного дня Эмбер никогда больше не выходила за пределы подвала, а я больше ни разу не видела её, и могла только догадываться по тональности криков и судить по получившимся картинам, что же делало с ней это чудовище. — Но ведь весь ваш дом увешан картинами вашей матери! Зачем вы их храните, если так боялись её? — удивлённо спросила моя собеседница после долгих минут молчания, в течение которых я, наверное, слишком глубоко погрузилась в прошлое. — Память. Это были единственные родные мне люди, какими бы они не были, и теперь всё, что у меня от них осталось — это память, упрятанная глубоко под слоями краски и намертво впечатанная в многочисленные холсты. — Теперь всё понятно, извините, что прервала Вас, миссис Коулман. — Ничего страшного, любопытство в таком случае вполне уместно. Я думаю, мы можем продолжать? — Да, конечно. С тех пор одни и те же события сопровождали меня в течение долгих четырёх лет. Завтрак с матерью, домашнее обучение, обед с матерью, прогулка по саду, разумеется, ограждённому высоким забором и с широкими коваными воротами, запертыми на замок. Затем ужин с матерью и прямиком в детскую, спать. Всё то время, что я проводила одна или с немногочисленными учителями, Триана занималась художеством в подвале в расчудесной компании Эмбер. Кричать сестра перестала довольно быстро — на это ушла неделя, не больше. Может, она смирилась, но скорее всего просто устала звать на помощь, убедившись, что никто не придёт. Это странно прозвучит, но я привыкла. Привыкла знать, что совсем рядом творится что-то безумное, привыкла вежливо отвечать на все вопросы матери, и совсем перестала бояться. Но меня снова и снова передёргивало от омерзения к ней и ненависти, когда она покидала трапезу, уходя в подвал. Конечно, я могла бы позвонить и рассказать всё полиции, только в доме не было телефона. Могла бы передать всё учителям, попробовать сбежать в конце концов… Но я этого не сделала. Никто бы не поверил, что такая чудесная талантливая женщина уходит в подвал, чтобы там рисовать картины, на которые её вдохновляет различными способами напуганная вторая дочь. Главным образом потому, что Эмбер была уже как два года признана мёртвой. Даже похороны были, в закрытом гробу, разумеется. Не спрашивайте меня как — у Трианы были деньги, старые связи — всё это не доставило ровным счётом никаких хлопот. — Обычно в этом месте все истории перетекают в точку: «Но вот однажды…», — на распев произнеся последнюю фразу, сказала гостья, заинтересованно поглядев на меня. — А что насчёт вашей? — Моя история не является исключением, мисс Аллен. Однажды, зимой, я по обыкновению гуляла в саду, который за столькие годы, казалось, должна была изучить вдоль и поперёк. Однако это было не так. Далеко на заднем дворе, за разросшимся кустарником шиповника, я увидела дыру в кирпичной кладке, которой не замечала раньше. Возможно, потому что я редко захожу в эту часть сада, да и листья уже давно опали, обнажая острые шипы и открывая мне вид на казавшееся невозможным спасение. Но одна я сбежать не могла, ведь это было бы предательством с моей стороны, а я и так слишком долго игнорировала её молчаливую мольбу о помощи с десятка картин, выходивших из-под кисти чёрной художницы. К тому же живая Эмбер была ярким доказательством того, что Триана лжёт, и тогда меня бы послушали. Нужно было срочно добраться до сестры и увести её отсюда как можно скорее, прежде, чем потерявшая разум мать выжмет из неё весь страх до последней капли. И тогда у меня появился план. — Мам? — позвала я увлечённую завтраком Триану. — Да, детка? — подняла глаза та. — Знаешь, мне так нравятся твои картины! Они просто гениальны! — умело лгала я, светясь поддельным восторгом. — А можно мне посидеть с вами? Посмотрю, как ты рисуешь. — Спасибо за похвалу, действительно так считаешь? — Конечно. — Ну что же, я думаю, что если ты посидишь тихонько один разок, ничего страшного не случится, пойдём. — Конечно не случится, мамочка, — пробубнила я себе под нос, усмехаясь. Стула больше не было, верёвок тоже, но зато появились новые декорации: качели из прибитых к потолку цепей и доски посередине. На них мерно покачивалась бледная-бледная худая девчонка с коротким неровным каре. Сестра, которую я не сразу узнала, была одета в красивое длинное чёрное платье. Похоже, она не заметила, что в этот раз к ней пришли двое, но, когда Эмбер наконец подняла взгляд, вздох изумления вырвался у неё из груди. Я очнуться не успела, как уже сжимала её в крепких объятиях, сдерживая рвущиеся наружу рыдания. В ответ меня обвили тонкие ручонки, а костлявый подбородок упёрся в моё плечо. — Я вытащу тебя отсюда, всё будет хорошо, — тихо-тихо шепнула я, а затем отстранилась, вновь подойдя к матери. Она не сказала ни слова. — Что же, если вы закончили, мы, пожалуй, приступим, — сухо сказала она, кивнув мне на кресло неподалёку. — Эмбер, передвинься на левый край, да, вот так, хорошо. Раз всё было довольно мирно, значит лицо Триана уже дорисовала и лишь уточняла последние детали, для которых мучения натурщицы не требовались. Так даже лучше, в тот момент я как никогда нуждалась в ясности ума обеих из них, что в случае с нашей матерью было едва ли не фантастикой. — Чёрт, как не вовремя! — вырвал меня возмущённый голос Трианы из раздумий. — Краска кончилась. Я схожу в кладовую за новой банкой, а вы сидите тихо, чтобы носа отсюда не высовывали, ясно? Даже не дожидаясь ответа, она вышла вон, и вскоре до нас донёсся гулкий стук удаляющихся по каменной винтовой лестнице шагов. Это был наш шанс, однако, всё складывалось подозрительно просто и замечательно — оставленная незапертой дверь подвала, кладовая в другом конце дома… Слишком здорово, чтобы быть правдой. Мы с Эмбер неуверенно переглянулись, похоже, не только мне в голову пришла эта мысль. А затем я заметила то, что окончательно утвердило мою веру: это была лишь проверка, и мать на самом деле стоит где-нибудь посреди лестницы и ждёт нас. В самом дальнем углу, за пустыми коробками и прочим хламом, уютно притаились три новеньких железных банки с чёрной краской. Я взглядом указала сестре на банки и помотала головой, сейчас нам лучше действительно посидеть тихо. — Странно, что вы не убежали, — спокойно произнесла Триана, вернувшись минут через пять, и, взяв в углу одну из банок, продолжила рисовать. Больше она никуда не уходила, видимо удовлетворившись нашим послушанием. — Но как же вам удалось сбежать, если мать вас больше не оставляла одних? — Я этого не говорила, мисс Аллен, — улыбнулась я, зная иронию её вопроса, пока не ведомую ей. — В самом деле Вы были недалеки от правды, хотя она состоит в обратном: Триана как раз-таки выпустила нас в сад глубокой ночью, чтобы никто не увидел якобы умершую Эмбер, а сама ушла в дом. Она своими же руками подарила нам долгожданную свободу, сама того не ведая. Минут двадцать мы неспешно прогуливались взад-вперёд по дорожкам, стараясь не напороться в темноте на колючие кусты и спинами чувствуя холодный взгляд нашей надзирательницы. Усыпив её бдительность, мы дождались, когда в светлом проёме окна перестанет маячить её тень, и бросились наутёк прямиком к той самой дыре в кладке кирпичного ограждения.***
Я, пожалуй, не буду описывать, как мы исцарапали себе руки и лицо о кусты шиповника, неслись сломя голову по пустынной дороге, то и дело оглядываясь назад, и как были рады, добравшись до первых деревенских домиков и рассказав всё полиции. Триану признали психически нездоровой и увезли в психиатрическую клинику, где она скончалась спустя два года по неизвестным обстоятельствам. Да они нас, собственно, мало интересовали. — И что же, на этом всё? — Всё, да не совсем. Семь лет назад я вернулась вечером с работы и, сняв пальто, обнаружила Эмбер на кухне, сидящую лицом ко мне за круглым деревянным столом и остервенело водящую чёрным карандашом по бумаге. Тогда я снова перенеслась в те далёкие, но так отчётливо засевшие у меня в голове годы детства, и мне снова стало страшно, совсем как тогда. Она была словно в трансе, в её взгляде не было ни тени разума, там царило полнейшее безумие. Сестра заметила меня, и её рука мгновенно замерла над размалёванным листом бумаги. Эмбер издала какой-то странный вопль, вскочила и метнулась ко мне. Она схватила меня и принялась заталкивать в ванную, царапая остро заточенным карандашом мои запястья. Это было поистине ужасно. Кое-как удержавшись в дверном проёме, я толкнула её в правое плечо и она, поскользнувшись на кафеле, растянулась на полу в ванной. Мигом заперев за ней дверь на щеколду, я вызвала скорую. Провожая глазами карету скорой помощи, я не чувствовала боли в забинтованных запястьях, холодного порывистого ветра, пробирающегося под лёгкий свитер и телефона, заливающегося трелью в кармане. Зато я явственно ощущала свою вину перед сестрёнкой, которую не смогла защитить от полоумной матери. Если бы я нашла тот просвет раньше, если бы раньше попросилась посидеть с ними, возможно, всё было бы по-другому. Если бы, если бы… В любом случае, лучше уже не будет, верно? Как мне сообщили три года назад, последние месяцы своей жизни Эмбер неустанно рисовала большущие чёрные глаза на весь лист, а затем зачёркивала рисунок так, что его не было видно вообще, а зачастую даже рвала его остриём карандаша на части. С ней явно творилось что-то неладное. Хотя, ничего удивительного в этом не было: жестокость в нашей семье так тонко граничила с безумием, что эту призрачную грань было очень трудно разглядеть. — Хотя, знаете, мисс Аллен, чёрный — не такой уж плохой цвет. Хотите, я покажу вам несколько моих работ? Вопрос сгустком черноты повис в воздухе, а безумная улыбка украсила лицо миссис Коулман.