Особенности секса с оборотнем: из личных наблюдений Романа Годфри

Главное в сексе с оборотнем после полнолуния: постараться не умереть от нежности. — Тебе пора, — говорит Линда, когда Питер, едва держащийся на ногах, скрывается за дверью своей комнаты, чудом не вписываясь в косяк. — Он очень устал. Конечно, устал. Роман бы тоже устал, если бы всю ночь гонял лисиц по лесополосе. — Да, мэм, — кивает он, с трудом удерживаясь от того, чтобы шаркнуть ножкой, так ему хочется выглядеть перед Линдой пай-мальчиком. — Конечно, мэм. Подхватив со спинки стула свой пиджак, он направляется к двери трейлера. Шумно топчется на крыльце, шуршит опавшими листьями на дорожке, скрипит калиткой. Линда дала ему с собой кулек домашнего печенья, которое он с удовольствием грызет всю дорогу наверх, до машины. Устроившись на водительском сидении, прячет остатки в бардачок и заводит двигатель. Нужно, чтобы Линда услышала, как ревет двигатель. Он прячет ягуар в зарослях на обочине, дожидается, пока мимо проедет ее старенький седан, и возвращается к трейлеру крадучись, словно вор. Пробирается сквозь колючий шиповник, буйно цветущий под окнами комнаты Питера, и кончиками пальцев толкает приоткрытое окно. Само собой, оно приоткрыто. Питер любит спать, слушая свой лес. А еще Питер ни за что не закроет окно, зная, что он вернется. Роман в два счета перемахивает через подоконник. Едва не сворачивает тумбочку, спеша освободиться от туфлей и пиджака и стягивая свитер через голову. Не комната, а консервная банка. Питер — лохматая макушка, торчащая из одеяльного кокона. Выпутавшись из брюк, Роман забирается к нему — в гнездо, в нору, в тепло. Прижимается к нему весь, всем телом, обнимает, жадно вдыхает его запах. Шерсть, хвоя и земля, и горячее тело. Запахи, от которых у него сладко тянет под ребрами и почему-то хочется плакать. — Привет, — шепчет Питер, лениво отвечая на его жадные поцелуи. — Я думал, ты уехал. — Да ну тебя, — фырчит Роман, жадно шаря ладонями по его спине, плечам и ягодицам. — Балто, дворняга-переросток. — Оборотень, — возмущается Питер. — Хуеборотень. Питер под его руками расслабленный и покорный. Такой, каким бывает только на следующий день после обращения. Роману почти стыдно за то, как крепко у него стоит. Это почему-то кажется неприличным — Питер измучен, совсем слаб от усталости. А он... Однако Роман ничего не может с собой поделать. Голова кружится. Может, пройдет, если вылизать Питера с ног до головы? Он решает проверить и немедленно приступает. Он зарывается лицом ему между ног, целует, трется щекой и широко лижет, пока Питер не начинает скулить. Пока не запускает пятерню ему в волосы и не начинает мягко подталкивать его затылок, прося взять в рот как следует. Роман подчиняется, принимает его на язык, туго обхватывает губами и стонет от наслаждения. Хорошо. Господи, как хорошо. Он обожает первые дни после полнолуния, обожает руку в своих волосах, обожает мягкие стоны Питера. Обожает Питера. Он давится, слюна стекает по стволу, и Роман собирает ее пальцами, размазывает, пока между ног у Питера не становится совсем влажно и скользко. С нажимом обводит вход подушечкой указательного пальца, млея от чужих едва слышных, каких-то растерянных стонов, потом осторожно двигает внутрь самый кончик. Питера подбрасывает на постели. — Хватит. Прекрати. Сюда, иди сюда, — скулит он и протягивает к нему руки. Роман вдруг как-то очень быстро оказывается рядом, сверху и вокруг, голодно целует его рот, гладит бока, бедра, помогает задрать ноги себе на талию. Движения лихорадочные, руки ходят ходуном, надо вдохнуть, сосчитать до десяти, успокоиться, он и сам это знает, но никак не получается: ничего у него никогда не получается, когда Питер под ним такой. — Я так скучал по тебе, — шепчет он, дрожащей рукой сжимая себя у основания и плавно толкаясь вперед. Осторожно, он хочет медленно, но Питер выдыхает ему в рот ошеломленное «И я», и обуздать себя уже не получается. — Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить, я так ждал тебя, Питер, черт, Питер, я не могу, я не могу, я сейчас, ты такой... Питер... Вдохнуть не получается, в глазах щиплет, в груди жмет. Питер гладит его волосы, шепчет что-то глупое и щекотно нежное, целует, покорно принимает его всем собой. Опускает одну руку вниз, чтобы сжать свой упирающийся в живот, сочащийся смазкой член, и Роман переплетает его пальцы со своими. — Боже. Да. Я люблю тебя, — задыхается Питер, и эти слова, как и каждый раз, окончательно срывают Роману резьбу. Он скулит, двигается все быстрее, хаотичнее, сбивается с ритма, стонет, чувствует, что вот-вот. Лицо Питера какого-то черта расплывается перед глазами, он смаргивает и смотрит, смотрит, как тот блаженно улыбается, пока его член крупно вздрагивает в тугой хватке Романовой ладони. Век бы смотрел. Много веков. Всю свою бесконечную жизнь. «Я люблю тебя», остывает на коже потом, долгие минуты спустя, когда к нему возвращается сознание. Когда он приходит в себя в кольце рук Питера, который уже отрубился. Под окном одуряюще благоухает шиповник. Шумит лес. Роман оттирает ладонью влажные щеки. Господи, благослови утро после полнолуния. Главное в сексе с оборотнем в новолуние: умудриться не съездить ему по зубам. — Ты чего? — спрашивает Питер, когда Роман, улучив момент, утрамбовывает его в укромный уголок под лестницей между вторым и третьим этажами. Тут тесно и потолок низкий, почти все свободное пространство занимают швабры, а мимо постоянно шныряют другие ученики, но ему много не надо. Всего лишь поцелуй — быстрый, жадный и грязный. Просто чтобы пережить этот дерьмовый день. Он тянется к Питеру, но тот уворачивается, грубо пихает его в плечо и велит ему не страдать херней. Да Господи ты боже мой. — Как же ты меня задрал, сучья цыганина, — совершенно искреннее шипит Роман. — Хуже бабы с ПМС. За тобой хоть с календарем ходи. Питер показывает ему средний палец, отпихивает с дороги и выбирается из чулана на свет божий, демонстративно (и брезгливо) отряхиваясь от несуществующей паутины. — Выдохни, Годфри. Пообжиматься на перемене приспичило? Иди, завали Кейси из параллельного. Я тебе не подружка. Он разворачивается и уходит — драная сумка на длинном ремне хлопает по бедру, из нее торчит замызганный краешек рисовальной тетради. Роману хочется запустить ему вслед совком. Вместо этого он только вздыхает и сжимает пальцами переносицу. Гребаный цирк с конями. «Гребаный цирк с конями», думает он тем вечером, остервенело толкаясь в собственный кулак, представляя рот Питера. Губы Питера, растянутые вокруг его члена, зеленые глаза Питера, сверкающие из-под лохматых кудрей. Как же его, блядь, угораздило. Роман ноет на одной ноте, крепко сжимает челюсти и закрывает локтем горящее лицо, будто так можно избавиться от ярких образов в воображении. Интересно, когда отпустит. Самое поганое во всем этом, решает он потом, какое-то время спустя, когда дыхание приходит в норму, а сперма противно стынет на животе, так вот, самое поганое — что на самом деле ему все это нравится. Нравится, что Питер то подпускает его так близко, что дыхание перехватывает, то снова отталкивает, шарахается от него в сторону. Нравится, как того штормит, кидая из «Я люблю тебя» в «Пошел нахуй». Нравится чувство предвкушения. С каждым днем, с каждым часом тонкий месяц, похожий на лунку от ногтя, становится чуть шире. Скоро новая луна раздастся, превращаясь в аккуратный кусок сыра, а затем и в целый полукруг. А потом — и в серебристую монетку. И тогда. Роман облизывает растрескавшиеся губы. Новолуние выбешивает его до красной пелены перед глазами. Но сладкое, тягучее, темное предвкушение этого стоит. Он оттирает живот футболкой, швыряет ее на пол и переворачивается на бок, утыкаясь лицом в вкусно пахнущую чистотой подушку. Завтра месяц будет не таким тонким. Завтра Питер, возможно, уже не отшатнется, когда Роман попробует его поцеловать. А послезавтра, возможно, и вовсе поцелует его по собственной инициативе. Главное в сексе с оборотнем перед полнолунием: успеть раздеться. Задача трудновыполнима. У Романа еще ни разу не получалось. Он не знает, кем надо быть, чтобы успеть, но уж точно не им. У него под тяжелым горячим телом, наваливающимся сверху, даже имя свое вспомнить не получается, не то что как расстегиваются пуговицы. В такие дни Питер заваливает его на первой попавшейся устойчивой горизонтальной поверхности. Не случается таковой — упирает щекой в стену и натурально рычит, стоит Роману дернуться. — Где ты был? — спрашивает Питер. Голос у него такой странный и страшный, что по всему телу брызжет азартом и испугом, густо замешанном на яростном возбуждении. Роман уже усвоил, что вопрос риторический. Это в первый раз он попытался ответить. Сказал, что встретил на улице подругу и заговорился. Вранье, конечно, нет у него никаких друзей, кроме вот этого вот. Но ему было интересно проверить, как Питер отреагирует. После двух разъебанных о стену стульев и порыва «пойти и разорвать, как ее зовут, где она живет, ты не ее, она должна знать, что ты не ее» любопытство как рукой сняло. Питер сдирает его брюки под ягодицы, сплевывает на ладонь, и почти целую минуту отчаянно цепляется за человеческий облик, стараясь сделать так, чтобы Роману не было больно. Роману больно. Роману больно от того, что этот мудозвон до сих пор не вставил ему на всю длину, не сжал зубы на его шее и не оттрахал до звездной пыли перед глазами, до подламывающихся коленей, до паранормально расширенных зрачков. — Выеби меня, — слетает с языка, и пусть оборотень тут вовсе не он, рык щекотно вибрирует именно в его груди. — Вставь мне, твою мать, давай, мудак хренов, развел тут, может, еще за цветами сбегаешь, Питер, Господи, Питер, черт, Питер, Питер... Звенит пряжка ремня, вжикает молния, и прямо между ягодиц упирается горячая, мокрая от смазки головка. Роман прогибает поясницу и с мысленным да, да, да подается назад в тот же момент, когда Питер двигает бедрами вперед и наваливается на него сильнее, тяжелее и тверже. И, и, и. Оба орут. Роман — беззвучно, раскрыв рот и изо всех сил зажмурив глаза. Питер — страшно и по-звериному. Сильная ладонь сжимает его бок, другая грубо хватает за волосы. Питер дерет его так, что глаза закатываются, а ноги сами по себе разъезжаются в стороны. — Мой, — различает Роман сквозь шум грохочущего в ушах пульса и их общего сбитого дыхания. — Мой, мой, мое, ты слышишь? Ты — мое. Навсегда. «Да кто же, твою мать, спорит, тупое ты животное», успевает он подумать перед тем, как совсем растерять все мысли. «Тоже мне, фаза прописных истин».