Заходишь в солёное море по грудь, И чувствуешь, сколько царапин на теле. А если бы душу в него окунуть? Мы сдохли б от боли, на самом-то деле...
Учиха намного более зрячий, чем думают о нём окружающие. И глаза брата тут не при чём — из них двоих ВИДЕЛ больше именно Мадара. Он первым заметил Хашираму — какого там Сенджу, просто Хашираму, плаксу, вечно впадающую в депрессии и ищущую надёжное плечо и чуть-чуть понимания. Без обязанности что-то ради этого делать. Просто так. То, что это же нужно и Мадаре, совпадение, не более. Позже он видит обречённость Изуны, надлом в клане, бесперспективность всех попыток добиться мира. И всё равно идёт за Хаширамой. Он ведь такой цельный, солнечный, живой. Его клан давно сгнил, как плохая доска в вечной сырости, а Хаширама поднялся, вырос, раскинул руки-ветви, и под кожей его сок древесный — густой, терпкий и наверняка безумно сладкий. Мадара заворожён. Под сенью его заботы хочется находиться, и Мадара закрывает глаза на окружающее его дерьмо. Его взгляд направлен лишь на Хашираму, и шаринган бесстрастно фиксирует всё его совершенство, заставляя удерживать рот закрытым лишь усилием воли. В его тепле Мадара — огромное чёрное пятно, и лишь не выходя за эти границы он безопасен. Только он — не всё, что есть в жизни того, кого окружающие считают просто его другом. Место для Конохи Мадара выделил сам, а вечную мелочь имени Тобирамы не спрашивая прихватил Хаширама. Он не возражает — ведь зачем-то Хашираме нужен этот больной параноик. Мерзкая, умная тварь, которая, как и Мадара, цепляется за тепло чужих рук во имя выживания. И если от него останется лишь пепел, то Тобирама рискует разбиться на осколки, если его вытеснят из того волшебного, меняющего всё, флёра Бога. Истинный Бог смеётся, трясёт тщательно вычесанной шевелюрой и его хватает не только на них двоих, но и на то, чтобы не дать им сцепиться. Оба хотят больше, оба бьются в невозможности это большее получить и принять. Оба презирают друг друга так честно и искренне, как только могут видящие друг друга насквозь люди. И разделяющие общее желание по отношению к Богу, не смеющие, и не могущие, и пропащие. И в какой-то момент они настолько притираются друг к другу, что колючая броня прекращает ранить. Они совпадают, как неровные детальки, а между ними — Хаширама. И объединяет он их, и кажется, что теперь они могут быть вместе вечно. И Хаширама наконец-то рад, он делает им шаг на встречу, тянет руки и кажется, что наконец-то всё правильно. А потом появляется Мито. Узумаки, с яркими волосами, с запахом цветов и улыбками, и Хаширама, весь Хаширама — уходит к ней. Тобирама мог бы — зарезался. И самому Мадаре не чуждо это желание, но он смотрит на тонкие губы Мито, на казалось ещё сильнее сияющего Хашираму, на сереющего день ото дня Тобираму, и живёт дальше. А потом в какой-то момент Хаширама в очередной раз сбегает к Узумаки, и они остаются в кабинете Хокаге, никому из них двоих не нужном. Им нужен был Хаширама. А он ушёл. И до темноты, наплевав на бумаги и не зажигая фонари, они сидят в вязкой темноте, не двигаясь, ловя отзвуки смеха Шодай и умирая изнутри. Возможно, чуть-чуть медленнее, чем умирали бы поодиночке.***
Тобирама никак не может привыкнуть к чужим рукам, и, кажется, каждый раз удивляется, что к нему тянутся по своей воле, что трогают — за так. Ибо захотелось. Мадара не спрашивает, всегда ли за ласку Сенджу приходилось платить, потому что боится услышать ответ. Хаширама, в отличие от Мадары, всё-таки слепой. Мелкие не должны быть беззащитны, а что ещё есть отсутствие практики? В детстве его часто обнимали братья. Мог ли Хаширама понять, что Тобирама, который и сейчас кажется старшим из Сенджу, тоже хочет контакта? Мадара это видел. Любой Учиха бы разглядел, не раз обстебали внутри клана пушистый воротник, вечную зажатость скрещённых рук и агрессивные контакты по отношению к Шодай. Тянется, тянется Тобирама коснуться брата. Как смешной малолетка, способный позволить себе лишь агрессию. Смешон и наивен младший Сенджу Про бордельные похождения и говорить нечего. Не следи за ним Мадара во имя его же паранойи, и то не был бы удивлён словам юдзё, что «молодой господин чудовищно ласков, и жёстко требует чтобы так же были к нему. И щедр». О, младший Сенджу ничего не жалеет, и этот осколок — едва ли не единственное, что роднит его с Хаширамой. До дна. Поэтому Мадара не сомневается, даже когда сгребает в объятия выморозившегося Сенджу. А Хаширама всего-то заметил, что праздник будет отмечать с Мито и ночевать не вернётся. Этот праздник Мадара молча сидит в гулкой тишине с обломком Тобирамы в руках, и, как и он, сетует на слепоту «друга». Тёмный, но не пустой кабинет уже привычно не беспокоят с важными делами и доносами. Следующим утром лучащийся довольством Хаширама, пришедший в кабинет поутру и пошутивший по поводу ранних птичек-работяг, наверное впервые в жизни не смог пронять-отогреть отото до конца.***
Легче не стало. Счастливый, довольный, натрахавшийся Хаширама вызывал у Мадары желание убийства похлеще хмурой рожи Тобирамы. Та-то хоть была привычна. Старейшины, в свою очередь, тоже отметили роман Шодай, и как-то эта кучка реликтообразных Учих подловила на улице Мадару и заметила, какая же красивая из Мито и Хаширамы пара. От кровавого убийства соклановцев на главной улице вместе с гостьей из Узушио всех спасло только явление Тобирамы — тот немедленно выдал каждому из красноглазых по эскорту из шиноби, якобы незаметно должных следить за тем, зачем вообще они вылезли из той дыры, в которой были порождены. Мадара любил, когда мелкий Сенджу был в таком состоянии. Казалось, он старел на десяток лет после каждой встречи с Узумаки, не держал лицо, как он сам, умудрившийся не прибить собственных недоношенных старейшин. Видя его лицо с перекошенными, закушенными губами и болезненно блестящими глазами, злоба внутри чуть разжимала клыки, давая вздохнуть. Он пришёл оттуда, куда ушли Хаширама с Мито. Дважды смерть обошла красноволосую принцессу за какой-то час. А Хаширама, чья кожа мёд, чьи глаза густая тень в жаркий полдень, даже не заметил, отчего Узумаки к нему жаться стала вдвое сильнее. Его не коснутся чужие чувства, его не тронет чужая Ки, его не уведут и не поранят, даже случайно, ни сам Мадара, с каменным лицом шагающий в сторону питейной, ни брат его двинутый, что сам скорее подохнет за аловолосую шлюху, чтоб брата не огорчать. В питейной, о, что вы, самое приличное заведение для Мадары-доно, из-за спины тенью серой скользнул Тобирама. И тоже пить, причём сразу отошёл обговорить с хозяином возможный вред от буйной драки шиноби. Учиха ухмыляется, и только поджившая корочка на прокушенной нижней губе лопается, наполняя рот кровью. Всего саке этого дешёвого заведения не хватит чтобы напоить Духа-Сенджу, не говоря уж о Демоне-Учихе. С какого перепою они решили надраться вместе ещё трезвыми, Мадара и думать не хочет. Ему достаточно того, что от Тобирамы на расстоянии столика для символической закуски отчётливо пахло Хаширамой. Обнимались, да, определённо обнимались, и волосок в воротнике длинный, прямой, принадлежащий не этой моли. Щурится Мадара нехорошо, принюхивается незаметно, опрокидывает в себя стопку за стопкой Тобирама, Учиха не отстаёт. И странно так сидеть с тем, кого больше всего хотел бы убить. Странно и дико, но вряд ли кто ещё смотрит такими же отчаянными глазами на Хашираму, с такими же нулевыми шансами. Его хотят женить, он хочет Хашираму, Тобираму он хочет убить, Тобирама тоже хочет Хашираму. И «хочет» — это как любит, только ближе. И этого общего «Хаширама» достаточно, чтобы не перерезать его обнажившееся в глотке горло. А ещё от него пахнет Хаширамой. Это большее от него, что когда-либо было у Мадары.***
Сенджу не дёргался. Он наконец-то дорос до того, чтобы обнять брата. Мимоходом, мимолётом, наверняка отговариваясь кошмарами или иными глупостями. Мадара бы поиздевался, попинал в мягкий живот, сдуру подставленный, но от Тобирамы пахло братом. Само солнце лизнуло и подтопило вечные льды, провалило колкие иглы, застыло зайчиком. Мадара — огонь, он вдыхает запах Хаширамы жадно, цепляется пальцами, ощупывает лихорадочно. У Тобирамы в глазах — загнанный ужас, Учиха держит его крепко и остатками воли не стонет «Хашира-а-а-ама». У него перед глазами — растрёпанный Сенджу, острый, лес-мох-веточки. Родной, близкий, стоит за пропастью — но одно его существование примиряет Мадару с миром. Он помнит эти глаза напротив, помнит все микросокращения мышц в бою, помнит радостные вопли «Мадара!» и отчаянно по ним скучает. По тому, когда Хаширама пах его Катоном и гарью, смотрел только на него, думал. Вся его жизнь зависела тогда от Учихи. А сейчас ускользает, режет пальцы алая леска женских волос, какое право у тебя, вечный враг, ты же так, старый друг, эпизод из прошлого, Враг с большой буквы и убийца? Мадара сильнее вжимается в чужой воротник, дышит жадно. Видит, как обнимал Тобираму брат, как улыбался, двигался не останавливаясь, уверенно, мазанул кожей по коже. Ему хочется урча слизать это прикосновение с чужой кожи, и плевать ему на застывшее тело, притиснутое к стене, он шёл за ним, ведомый этим запахом, по полупустым коридорам здания администрации, ловил отзвуки того, что разом успокаивало пожар и жажду. Беловолосая и алоглазая моль достаточно ценит свою жизнь, чтобы не дёргаться зря. Когда следы Хаширамы тают, стёртые острым ощущением присутствия колючего Тобирамы, Мадара сам его отпускает. Тот смотрит понимающе, испуганно, но так мерзко, что лишь чудом остаётся целым. Мадара слишком пьян отзвуками Хаширамы, чтобы что-то делать. Они так близко к своему небожителю. Так неоправданно далеки от него, что это оправдывает попытки разделить то немногое, что каждый может урвать. Это не перемирие, нет. В следующую встречу Мадара с полным правом и удовольствием раскатывает этого слабака до необходимости вызывать на помощь ирьенина-Хашираму, слушать его нудные причитания и ловить укоризненные взгляды. Изуну этим не вернуть, но ему чуть легче. Хаширама, посмотри на меня. Его слова тормозят это безумие, в которое Мадара падает, как потерявший опору над пропастью. И он, как последний мудак, молчит об этом. Разве можно такое говорить, даже если мечтаешь прикоснуться к этой светящейся чакрой коже, к этому водопаду волос, выяснить, какие шрамы он оставил на себе, каково это — под широкими ладонями самой жизни. Можно ли тратить время на что-то продуманное, когда рядом с ним наконец-то получается чувствовать и жить. Снова, неуверенно, слабо улыбаться. Такой чудесный Хаширама. В такие моменты Мадара самого себя страшится. И он уверен, покусись кто на Сенджу, того порвут. Зубами, детскими руками, крючьями стариковских пальцев. Божество, что человечнее самих людей. Мальчишка-Хаширама, мужчина-Хаширама, Бог-Хаширама. Он иногда приходит вспомнить кто он, приходит к нему, к Мадаре. После такого особенно хочется сдохнуть.***
— Ты не нужен. Никому не нужен — ни брату, ни клану, ни деревне. Мадара не издевался. Просто констатировал. Ровно так же, как и признавал достижения Хаширамы — единственные дела не-Учих, принятые и оцененные Мадарой-доно в полной мере. Казалось бы, от врагов можно принять любые слова — на то они и враги. Можно вспомнить десятки раз, когда Учиха говорил и более страшное, и тоже — правду, но пробрало Тобираму именно сейчас. Мадара честно думал, что после двух недель под землёй и так белокожий Тобирама посерел до физически возможного предела, ан нет, сейчас в нём и намёка на живую, горячую кровь не осталось. — И хочешь, чтобы тебя любили. Но мимо, — ухмыльнулся Мадара. Не было ощущения, словно пинаешь слепого котёнка — Тобирама был взрослой, сильной и опасной тварью, до которой наконец-то удалось дотянуться ударом. И подобрался он быстро. Сузил глаза, передёрнул плечами, непроизвольно дёрнул верхней губой, демонстрируя клыки. Учиха в ответ не менее обворожительно оскалился. — От меня хотя бы не шугаются в ужасе окружающие, — тут же огрызается Тобирама, демонстративно кривясь на не менее серое, безвозрастное лицо Мадары, слишком далёкое от канонов красоты или приятности, с мешками под глазами, кожей как у чехлов старых свитков, волосами-паклями. А Сенджу, несмотря на бесцветность, смазливее многих. Мадара усмехается. От такой болезненной, несправедливой правды, самых больных вопросов, плохо настолько, что это объединяет как внимание Хаширамы. Не-одиночество. Оно и такое. Понимание подлых, трусливых и расчётливых тварей, притёршихся чешуйчатыми боками в ритуале обмена теплом.***
Они не проводят время вместе. Не ищут друг друга, самое крепкое что их связывает это смерть Изуны, они живут в одной деревне, даже любовь к одному и тому же человеку скользит по их жизни бликам на поверхности спокойствия. Мадара видит на улице белые патлы Тобирамы, молчит, держит лицо и ненависть в глазах при себе. Сенджу оглядывается на тени теней, слушает шорохи в ночи и больше похож на зашуганную разведчицу-куноичи чем на второго по силе в собственном клане. Говорят, его хотели отдать богам, чтобы не мучался. Говорят, побелел он резко, разом, страшно, как проклятый, и тогда снова шептались, что лучше бы его вернули Богам, что те его метят и всё равно заберут. Говорят, болезный был, и в кого такой. Долго сомневались, в Буцуму ли пошёл. Каждый раз слыша такое, Мадара искренне ржал, наслаждаясь. Тварь того заслуживала. И не была слаба, чтобы это было насмешкой. Тобирама мог бы посмеяться над Мадарой, если нашёл бы над чем. Но тот только презрительно-опасливо косился. Умный, умный и живучий Тобирама. Желчный, переросший все прогнозы, и тех кто ставил, во сколько его прирежут. Цепляется за жизнь, за клан, место в котором его и только его не по праву рождения, а занятое вопреки. Нежится в любви безусловной братовой. Проминается под ударами Мадары легко-легко, насколько же он слабее! Лицо Хаширамы не кривится, когда почти играясь Учиха пробивает чуть не насквозь брюшину Тобирамы. Хаширама, что привёл их на общий спарринг смотрит спокойно, у него лицо каменного истукана, просветление в глазах и искорки тепла в морщинках в уголках глаз. Они неразличимы почти, но он доверяет Мадаре. Он всё ещё боится за Тобираму, а мало шансов в бою у Тобирамы схлестнуться с кем-то сильнее Учихи. Вот и натаскивает незатейливо, открыто. Редко-редко находится у занятого Хокаге время привести брата и уговорить главу Учих. Алохвостая Мито, прожорливая Коноха, отчаянные последние бунты, попытки диверсий. Рука Хаширамы мягка, но держит всех в стальной хватке. Сенджу разрывается и всё успевает. Даже не давать брату налететь на собственный кунай, споткнувшись спьяну в темноте. Мадара только угрюмо усмехается. В тёмном переулке его поймал однажды младший Сенджу. Умей он плакать — рыдал бы отчаянно. Но он не умел и смог только неловко недообнять Учиху, срываясь в своё продолжительное бегство, кое прервал на эти мгновения. В руках у него Мадара видел записку, успел уловить уголки знакомого подчерка, что разглядывал как-то на камешке, летящем через реку. Хаширама. Сбежать бы, но Мадара — не Тобирама. Он идёт и разгребает дела клана, чтобы утром явиться с чистенькой вылизанной стопочкой и найти такую же от Сенджу с подписями Тобирамы.***
Явление Узумаки прервало все планы. Хаширама вскинулся, ненавязчиво и мгновенно испарился в сторону чужой куноичи, в шутку на прощание сказанув, что не хочет, чтобы Мито ревновала. — Знал бы ты про ревность! — гневно фыркает вслед ему Мадара. Было уже-почти-не больно, почти привычно, что единственный, лучший, последний — променял на чужую женщину. Не на брата, не на мечту, даже не на Току, и её бы Мадара понял и договорился бы, забрав Хашираму, всего, с улыбками, идеями, солнечным запахом, ощущением абсолютной правильности себе, отделив кусочек его внимания для куноичи. Не урезая себя в выстраданном праве на мир с Хаширамой. — …негативное деструктивное чувство, возникающее при недостатке внимания, любви, уважения или симпатии со стороны очень ценимого, прежде всего, любимого человека, в то время как это получает от него кто-то другой. — в сторону и с ощутимой горечью пробормотал Сенджу-младший, и безысходность продрала Мадару мурашками по загривку. «Это получает кто-то другой». Мадара малодушно, но очень искренне порадовался, что пересекался с Узумаки исключительно волей неудачного случая и редко. В отличие от Тобирамы. Стоит намекнуть ему, что в случае чего он поможет тихо избавиться от трупа.***
Сенджу напился до совершенно скотского состояния. Честно сказать, Мадара думал, что Тобирама свалится с алкогольным отравлением ещё бутыли три назад. Но тот оказался крепче, чем можно было предположить по тощему виду и постному лицу. Тем не менее, Сенджу и не думал останавливаться, притягивая к себе порцию Мадары. Учиха лишь хмыкнул, катая на языке горечь саке. Недурного, крепкого, выпитого в разы меньше. В отличие от Тобирамы, он был почти трезв, если не шевелиться, и мысли текли так плавно-плавно, лениво и тяжеловесно, как огромные морские животные, которых на земле без амортизирующей воды смяло бы собственным весом. И Мадара был такой же — огромное чёрное ленивое пятно, около которого бился отчаянный донный морской ёж. Одни иголки и вместо крови — нервно-паралитический яд, и от аллергической реакции риск задохнуться больше, чем от чужого куная в десятке дней пути от деревни. И Тобирама совсем упился, и видимо хотел доказать, что это не предел. Кому доказывать-то? Учиха жмурился тягуче, косился лениво на напивающегося Сенджу и вздыхал жадно, воздуху тоже было тяжко, он с трудом скользил в лёгкие. Тобирама же, дойдя до состояния, когда саке больше в него не лезло, и поджигать можно было даже дыхание, тоже притих. Смотрел лихорадочно, тряс встопорщенными патлами и ёрзал. А потом рухнул на Мадару. Для того, чтобы обнять Учиху, ему пришлось надраться до полного отключения сознания, понял Мадара, выворачиваясь из-под Тобирамы. Тот уже потерял способность связно говорить и просто тянулся к чужому теплу. Пить с Сенджу вообще было странной идей, но явно не более, чем позволять тому целовать себя. Пьяный Тобирама был тяжёлым, дыхание того было мутным, но координация нарушена не была — Мадару сгребли в объятия и залезли языком в рот, игнорируя отсутствие ответа. Почему-то казалось, что если обнять Тобираму, тот расплачется.***
Он имел все причины ненавидеть Тобираму. Тот убивал дорогих Мадаре людей, тот мешал самим своим существованием, вызывал неприязнь, как трупик жучка в сандалии под пяткой. Снять бы и вытряхнуть, пока не перемазал всё дерьмом и зелёной кровью. Но единственная причина, вызывающая едкую горечь изжоги — это время Тобирамы. Сенджу имел наглость всё ещё жить вместе с братом. Это было так необоснованно, так горько и слепо, выглядело на здравую голову таким идиотизмом, что Мадару крыло и душило. Ведь он видит Хашираму по утрам. Может зайти и пожелать ему спокойной ночи. Они едят из одной посуды, занимаются одним домом, возвращаются в одно место, и могут в любой момент зайти и разделить время разговором. Тобирама когда-то говорил о ревности. Учихе хочется достать гунбай и устроить огненный ад. Хочется приползти на коленях и вымаливать взгляд и слово. Хочется прибить нахуй и погладить по голове, понимая как же мало и страшно, когда умирающему от жажды видна вода за бронированным запаянным стеклом. В такие моменты он готов поцеловать Тобираму, пусть тот некоторое время спустя скончается в корчах и муках, от яда стекающего с клыков. Пусть он умрёт быстро и безболезненно. На Хашираму больно смотреть, глаза почти слезятся, под солнечным сплетением тянет, стоит тому лишь уйти. Он не говорит Тобираме ни слова. Смотрит, и, Боги, он может убивать взглядом, какого хуя он это не делает? Слабость это или сила? Тобирама — не мягкая глина в руках. Тобирама — сталь и железо, источающая абсолютный холод и неподвижность, и плевал он на едкость и огонь Учихи. Ответно кривит губы, вздёргивает бровь, щурится опасно, отступает к окнам и от ощущения что кто-то прямо сейчас рассчитывает десятки, если не сотни способов его убийства, Мадару отпускает. Это приятно.***
Это было бесполезно, ненужно, лишнее, вредное. Учиха признавал это перед собой, но не перед окружающими. Он, Марадара-доно, он знает что делает и зачем, какие сомнения, с-собаки? Да, послы-договоры-плен-кровь-кишки-распидорасило. Бывает, блять. Мадара фыркает, злобно сверкает глазами, уже не различая, когда активируется шаринган, а когда рисунок на нём складывается в круги мангекё брата. Злые, тёмные глаза Изуны. Забрав глаза брата он стал смотреть на мир с учётом его мнения, живой-но-призрачный отото всегда в голове, и мир — резче, жёстче, контрастнее, вкуснее чужая кровь на губах и собственная боль, когда при чакроистощении бой только разгорается, ярче эмоции и тянущая злоба. Изуна где-то внутри и Ки заливает долину, вымораживая кровь в жилах и выбивая испарину ужаса — даже из своих. Мадара не хотел их пугать, он просто зол, раздражён и невероятно остро чувствует что чакры вокруг — на плевков катона. С-слабаки, блять… Учихи, что делают шаг назад. От него, от главы своего клана, да, он не совсем адекватен, в крови по уши, зубы давно алые и чьи-то внутренности на наплечнике доспехов. Ничего не случилось. Такое бывает, его опять боятся. А потом напротив появляется Тобирама. Охватывает поле кровавой бани равнодушным тёмным маревом алых глаз и так же спокойно кивает Мадаре, кривя губы в брезгливой гримасе. В глазах костяшками щёлкает опасность Учихи-доно, выгодность для Конохи и возможность устренения здесь и сейчас силами самого Тобирамы. Сенджу принюхивается зверем и не нападает, признавая, что он — слабее. Мадаре хочется торжествующе выть и одновременно уткнуться Тобираме в плечо, кусая. Тот его совсем не боится на самом-то деле. Понимает это желание. Интересно, поможет прятать трупы?***
У них не отношения. Даже не поддержка на фоне общей съезжающей нахуй крыши. Да, травя друг друга словами, шпионя и рыча — было проще держаться. Не скатываться в полную безнадёгу и не светить Ки. Узумаки всё равно обходит квартал Учих по широкой дуге, стесняется брата Хаширамы, отчего тот только умиляется. Мито куноичи в полном смысле этого слова, она знает где смерть, один в один алоглазая и безжалостная. Отчаянная, сумасшедшая, ненормальная и неправильная. Мито ходит кругами, ныряет под крепкие руки Хаширамы, вжимается лицом в светлые одежды, прячет длинные пальцы в рукавах а глаза под чёлкой. Женщины всю эту поебень с эмоциями и чувствами видят как-то сразу и как-то иначе, а Хаширама пустил её близко, слишком близко и к брату и к другу. И ни один, ни другой ни слова ему не скажут на эту тему. Ведь это так естественно, ведь солнцу всё позволено. Зато друг другу они предмет, точка бифуркации. Они могут бить и грызть друг друга, как иносказательно, так и прямо. Они могут позволить себе грустить и молчать рядом с тем, кто ни звуком не заикнётся в ответ. Редко-редко. Будь чаще — спятили бы. Но это ведь так важно, вымазаться в дерьме на миссии, счесать его друг о друга, сцепившись в деревне. Отчаянно или абсолютно спокойно и спланированно. Могли бы перепортить друг другу больше крови, но не обсуждая не трогают некоторые темы. Сойдясь в бою, есть шанс, что когда встретятся удары кулак-в-кулак, слова для объяснения чувств не понадобятся. Так было с Хаширамой. Мадара просто не найдёт в языке звуков, а в письме символов чтобы описать всё то, что он к нему чувствует. Так случилось с Тобирамой. Мадаре не нужны слова или договорённости. Ебанутый параноик Сенджу и так прекрасно всё понимает. Пьёт, когда надо пить. Молча уходит лечиться, когда Мадаре надоедает ломать чужие кости. Позволяет себя обнимать и слизывать запах Хаширамы с кожи. Сидит в темноте, на пару переживая очередной побег Хокаге. За всё это попытки тронуть на ласку, право слово, простительны. Даже такому, как Тобирама.***
Мадара тут очень чётко понял, что Тобираму он не любит. Хаширама — жизнь его, а жизнь не любить невозможно. А младший Сенджу как осколок, лёд или стекло, в гранях которого — свет. Жизненно необходимый свет Шодай. Но его отражение не греет, режет руки злобным прищуром, отчаянной решимостью, поддатливостью и готовностью к боли. Согласие на жестокость, на следы и шрамы, коих Тобирама не считает, неумение просить ласки. С какого перепою тому это нужно, Мадара не знает, но эта извращённая копия старшего Сенджу разрушает его сильнее недоступного величия оригинала. Мадара видит больше, чем многие, но и он не в силах разглядеть что-то за алым маревом глаз Тобирамы. Толщина льда всегда мутна, кто знает, что именно похоронено в глубинах. Вморожено в то, под чем может и не быть дна. И вообще ничего не быть — в космосе летят глыбы льда, бесприютные, стремительные, хвостатые. И отпустить бы из рук эти ранящие ошмётки того, что почему-то ценится Хаширамой, но им же и забыто. Но не даёт. И не только возможностью собрать частички чакры Хаширамы, походя ухватившего брата за предплечья, а глубинным знанием. Тем самым, свойственным огромными донными рыбами, что слепы, но лишь поэтому выживают в чёрных глубинах разломов земных под тоннами воды. И он сжимает пальцы, кроша альбиноса ещё сильнее. Своей любовью и обожанием к брату. Своей нелюбовью к нему самому. Своим знанием. Тобирама знает, что он знает. Бесится, шипит злобно. Бешеный, отчаянный Сенджу с обречённой разбитостью в глазах. И уже сам Мадара отчаянно сожалеет. Потому что одно дело, когда ты не знаешь, не видишь, не в курсе. А другое дело, когда это просто не его дело. Вопрос не в силе или способности решить именно этот вопрос, а в том, что это действительно проблема чужая. И как бы близко к нему не были близки Сенджу, они Духи, призраки, миражи. И до того как не проявятся в реальности, не сделают шаг навстречу, Учиха бессилен. Он будет всё так же смотреть на прямую спину впереди себя, бесясь и тая злобу, будет вытрахивать из Тобирамы даже намёк на гордость и тень надежды на ответную ласку, обнимая когда тот будет на грани, и мучиться тем, что взгляд Мито и на него самого, и на Тобираму полон опаски загнанного зверя. Страшные мужчины, нэ, красавица? Прячется на полшага позади, в тени Хаширамы. И тот даже спиной — грудью её закрывает. Инстинктивно, неосознанно. Шутит про ревность, не зная, что бояться надо не того, что уведут аловолосую, а что убьют и самого Шодай свяжут и утащат. К себе, глубже, под деревню, ближе к алой тягостной лаве, где притянут, возьмут, не отпустят. И Мадара мысленно ставит себе галочку: пусть Тобирама посчитает, справятся ли они вдвоём с Хаширамой. Хаширама. Свет их, единственный, недоступный. Есть ли тебе дело до нас, тихо под своими думами сходящих с ума? Или мы, такие как есть, с чувствами, что испытываем, лишь недоказанная морская легенда?***
Мадара ведёт кончиками пальцев по чужой щеке. Гречишный тёмный мёд, острые ломкие узловатые ветви цветов яблонь, а не ресницы. Чисто мужчина, настолько муж, что женских черт ни единой не найти, но Учиха смотрит и видит мягкость. Видит готовность, всё то, что вкладывают в понятие «Великой Матери». Божественно. Пахнет летом, солнцем, пылью. Ударами утоптанной земли по голым пяткам, илистым речным днём, с пиявками и путающимися стеблями кувшинок, звоном мошкары и жарким полднем. Мадара резко втягивает в себя воздух, пытаясь не захлебнуться, не уткнуться зудящим носом куда-то под гладь волос, выплёскивая скопившееся, чтобы до костей пробрало зноем и отпустило. И резко бьёт по болевой, заставляя чужое тело согнуться в болезненном спазме, судорожно искать ещё глоток воздуха. Не жалко, вообще нет никаких чувств, ведь под пальцами бледная кожа болотного Сенджу. У Тобирамы засечки на лице, встрёпанные короткие волосы и взгляд жертвы. Мадара ненавидит его ещё сильнее, хотя после Изуны казалось-то, куда, но теперь за то, что он — не Хаширама. И лицо тоже костистое, породисто-резкое, но разрез глаз уже, подбородок острее, кадык меньше, и волосы не тёмной ровной волной, а морозными клочьями. И нету в лице этом простоты, что заставляет клановых химэ оборачиваться вслед Богу, нет силы его, улыбки, тепла. Но кровь в их жилах одна и Мадара выламывает младшему Сенджу руки, рвёт зубами бицепс, прогрызая почти до мяса. Тобирама не сопротивляется. Мадара мстит, мстит ему сознательно, за то что вместо смуглости от солнца сумеречная болезненная бледность, стылая глубина топников в болоте, колючесть коряг. И весь Тобирама — влажность ливниевая, зыбкость обманчивая. Сенджу вроде, но это не то, чем можно насытить лютующую сущность где-то в глубине. Учиха не стесняется, лакает текущую кровь, пачкает в ней лицо, разводами шею, рычит и пытается причинить как можно больше боли. Будет облетать хлопьями, будет стягивать и напоминать, приглушая стынь внутри. Сенджу не сопротивляется, и Мадара не знает, то ли б легче было б, то ли б убил нахуй. Что творится у него внутри и что заставляет его раз за разом соглашаться, разрешая Учихе заходить всё дальше, Мадаре и знать не хочется, и не интересно. Он всего лишь пытается насытиться. Глотает жадно чужую кровь, сгибает Сенджу, раскидывает, выгибает, жмёт как игрушку. Давит сильно, безжалостно, безэмоционально. В его глазах алых нет чувств, только бездна того, что «не-хаширама». В борделях Учиха предпочитал крепких, выносливых, сильных, смуглых и черноглазых женщин. Высоченного, суховатого, почти сутулого Тобираму с его низким рычащим голосом Мадара никогда не ласкает, как бабочек под алыми фонарями. Он способен либо гладить младшего Сенджу, доводя до трясучки и попыток забиться в угол от непривычного и неконтролируемого, либо как сейчас, до унижения и травм. Провести окровавленным ртом вверх по плечу, вгрызться повторно уже в шею, облизнуться жадно, царапать короткими ногтями до синяков и припухлости гематом, в чувствительные места ткнуть, и ещё, и ещё. А потом развести чужие бёдра, символически плюхнуть мази и растягивать, чтобы самому больно, чтобы неприятно, чтобы подкатывающее к горлу вышло рычанием, а не всхлипом. Тобирама под Мадарой в такие моменты ёжится, пытается свернуться, не дать себя тронуть. Но всё равно льнёт к рукам, расслабляется, подаётся. Двигается навстречу. — Ч-чуу-увствуешь меня? — шипит тому на ухо Мадара, вцепляясь в загривок. И сам чувствует, как того изнутри сводит. Как тихое болевое шипение сменяется вполне различимым тихим стоном удовольствия. Тобирама — не мазохист. Ему нужна боль, но не сексуально. Ему нравится, когда Учиха рельефный, когда медленный, когда он может прочувствовать всё. Дранная шкура Сенджу чувствительна, Мадара ласкает её поцелуями и болезненными ударами-уколами, покрывает следами, пятнает в его же крови. Тобирама лишь прогибается сильнее, прижимается затылком, стонет, сам двигается, закатив глаза. Строгое лицо искажается оскалом и ему и хорошо и плохо разом. Как и Мадаре. Секс с Сенджу лучше, чем он когда-либо себе представлял, даже с учётом того что это не тот Сенджу. С Тобирамой легко кончить до звенящей тишины, легко заставить кончить его. И сидеть потом в обнимку тоже легко и верно, даже когда после первых нескольких раз к этому прибавляются робкие пальцы в волосах. Мадаре нравятся его волосы, а в такие моменты он даже не против потеребить чужой клочковатый самовольный беспорядок на голове Сенджу. Тобирама умеет благодарно урчать. Тобирама, собирающий языком его пот после секса одно из лучших ощущений Мадары. Немного того, что выбивает мысли и позволяет не думать. Он его не любит. Но с ним настолько лучше чем без него, что Мадара сам не замечает, когда чужой запах перестаёт раздражать и вызывать щекотку в носу с желание вычихать малейшие его остатки.***
Тобирама упал страшно, боком, всем телом, проломив пару веток и не успев сгруппироваться. Судя по всему, вырубился на месте, слишком страшен был удар. А ещё его никто не заметил. На тех скоростях, на которых сражался Сенджу-младший, не все Учихи даже успевали разобрать, что там происходит. Мадара был чуть быстрее. Он не просто рассмотрел, как старичок из Фуума со всей дури отшвырнул Тобираму, но и насладился его падением. А потом старичка поймал в гендзюу кто-то из Сенджу, а добил Сарутоби Саске, явно красуясь. Два новых клана, рискнувшие присоединиться к деревне, изо всех сил демонстрировали свои силы и умения, показывая, что ничем не хуже основателей. Фуума перешли дороги сразу всем, и на их точке обмена краденным…или как там у торгашей называется место, охраняемое ниндзя, в котором они тасуют свои товары на перепродажу, столкнулись сразу две группы: Сарутоби под командованием Мадары и Шимура с Тобирамой Сенджу. Оглядев поле боя, Мадара незаметно отступил, оставляя объединённые силы радостно добивать Фуума, сам же пошёл к месту приземления Тобирамы. Альбинос лежал свернувшись креветкой, точнее, пытаясь подтянуть руки и ноги к животу, с трудом дышал. В широко распахнутых алых глазах блестела беспомощность, а воздух он хватал открытым ртом. А когда увидел Мадару окончательно стал похож на выброшенного на берег кита, сознательно убившегося. Защититься от Мадары Сенджу бы не смог, слаб, беззащитен и непонятно, выживет ли вообще. Ухмыляющийся Учиха присел рядом с Тобирамой, ухватил пальцами белые пряди, потянул, разворачивая Сенджу лицом к себе, ловя наполненный болью взгляд. А потом за спиной раздались шаги и им помешали. Просто команда с протекторами Листа добила последних выживших и пошла искать своих блудных руководителей. В глазах Тобирамы облегчение поровну с разочарованием. Хотел ли он чтобы Мадара его добил или надеялся что поможет? Хотел это выяснить раз и навсегда или просто не желал, чтобы его видели в таком состоянии? Или просто Тобирама — клубок заёбов и проблем, которые варятся внутри себя? Пока они не вылезают наружу, это проблемы только самого Сенджу. Не заботясь о том, увидят или нет этот жест другие, Мадара с силой растрепал волосы Тобираме и пошёл мародёрствовать. За его спиной беловолосый, алоглазый, серый от боли Сенджу сплюнул кровавую слюну и всё-таки свернулся клубком. Сил на возражения и взбрыки у него не оставалось, но будь там хоть часть не затуманенного болью гонора — зубами вцепился бы в руку Мадаре, и хлебал, глотал бы жадно густую алую кровь личного врага и личного любовника.***
С какого перепоя он поддался, Мадара не понимал. Это было наваждение, гендзюцу, выпадение реальности, биджева задница, он не знает, что это было! Но в итоге Тобирама, мелкая колюче-чешуйчатая тварь, без своей брони, воротника и щитка превращающийся в долговязого подростка, растерянного и несознательного, навалился сверху и слюнявит шею Мадары. Не то что бы он был против, но вот двусмысленностей притирающийся к его заднице чужой эрегированный член не оставлял. Его сейчас трахнут. Просто и без затей, они впервые поменяются местами. Мадара этого не хотел, не планировал и мысли такой не допускал. Вот и сейчас в голове цикличное «как я докатился до этого?» Одно дело — трахать беззащитного в такие моменты Тобираму, а вот хотеть того же — это значит, что справиться сам с очередным чувственным допущением Шиноби-но-Ками он уже не способен. Разбить бы голову об острые камни, но у шиноби его уровня кости намного крепче камней, и единственное что остаётся — дышать свозь крепко сжатые зубы. Стараясь не показать, что холодные поцелуи по загривку вызывают не только мурашки по телу. Руки у Тобирамы тоже холодные, и согреваются лишь если долго, действительно долго держать вырывающегося Сенджу в тепле. А тот этого не любит, видно, подозревает, что если отогревать эту глыбу ненависти, паранойи и настороженности, то он сначала падёт водой, потом испарится и ничего более не будет напоминать, ни о нём, ни о том, как скользили эти леденящие ладони по горячим бокам. Мадаре почти хочется, чтобы чужие пальцы с силой надавили под рёбра, разрывая плоть. Или хотя бы до гематом, припухающих со временем, тянущих, чувствительно ноющих. Мадара судорожно сглатывает — во рту сухо, язык неповоротливой разбухшей массой шевелиться нелепо, не в силах принести успокоение пекущим губам. В отличие от Тобирамы Мадаре жарко настолько, что вывернуться бы из кожи. Но другой шкуры, кроме этой, у него нет, поэтому остаётся только терпеть. Глотком воды — отстранившийся Тобирама. Вот, кажется, тот момент, когда можно перекатиться на спину, врезать голенью по чужой шее, сбивая с ног и наваливаясь сверху. Мадара уже начал инстинктивно кувырок, когда его щиколотку поймали леденящими пальцами и со всей дури впечатали в стол, наваливаясь сверху и без малейшей жалости вгрызаясь в шею. Сенджу хотел ласки. Всегда дышал тихо-тихо, ответные движения его были всегда деликатны, аккуратны, тщательно выверены и несли след нерешительности. Маленький Тобирама, без своего привычного образа был действительно хрупким, смазливо-экзотичным, юным до удивления. Валить и ебать такого Сенджу было особенно приятно, тот не дёргался — податливый, согласный, отчаянный, и оставалось упиваться собственной грязью, ведь вряд ли ещё кто-то кроме него мог бы сделать с обожаемым отото Хаширамы то, что ему надо было. Впечатать мордой в стол, от собственной злости и бешенства, бить до синяков, сжимать, удерживая, руки до вывихов и треска костей, сжимать горло до потери сознания. А потом обнимать, гладить по голове и оставлять ощущение, что трясёт того почти в истерике не из-за Хаширамы, на крыше с Мито едящем мороженое, а из-за того, что с ним делал Мадара. И этот самый Тобирама сейчас просто вгрызся в его шею над ключицей, за щиколотку подтаскивая Учиху к себе ближе, чтобы ещё сильнее вдавить в дерево. От этого перехватывает дыхание — он его душил руками, Сенджу бился в судрогах, он был в восторге — и Мадаре хочется скулить. Тобирама твёрдый, жёсткий, бешеный, поломанный, клыкастый, совсем не тот, кого он видел так часто. И одновременно — абсолютно тот же. Мадаре хочется вцепиться в свои же руки, чтобы не сорваться, но Сенджу дёргает рубаху вверх, снимая и оставляя её висеть на локтях. Он ёрзает, в попытке стащить её ниже и скинуть вообще, но только крепче притирается к полуголому Тобираме, с которого падают штаны. Мадару всегда умиляла эта особенность — без пояса на Тобираме форменные штаны не держались, а дойти до мест пошива чего-то индивидуального у того всегда не хватало времени, тот хватал стандартные штаны на свой рост, подтягивал пояс покрепче и без него щеголял тазовыми костями и периодически съезжающими на бёдра штанами. Это правда выглядело крайне забавно, и, наверное, надо было ему об этом сказать. Потому что судя по холодку на пояснице, и в этот раз коварный предмет одежды решил покинуть хозяина. И тот совершенно не волновался из-за грубости ткани одежд Мадары, о которую тёрся членом. Где-то тут должно было быть нижнее бельё, но Учиха даже под страхом женитьбы на Токе Сенджу не смог бы сказать, куда оно подевалось. Ледяные пальцы на его ноге и не думали теплеть, в противовес им губы, прошедшиеся по косточке на щиколотке, обжигали. И это прикосновение заставило поджаться пальцы на ногах, а член окончательно окрепнуть. Хорошо, Мадара умеет быть честным — в данный момент ему хотелось больше Тобирамы, кускового, белого, местами чересчур гладкого для взрослого мужчины, хотел его сверху, обнять ногами и скулить в подбородок, вылизывая кадык, чтобы тот запустил руки в его волосы, и хорошенько тряхнул, отстраняя. И снова впечатал бы в стол. Тобирама — не куноичи, и тут же кусает за подъём, умудряясь и не травмировать, и мяса зацепить. Не женщина, которая не рискнёт уламывать Учиху-демона, бить, кусать, не реагируя на то, что ему хорошо не от того, что больно, а от того, что это с ним делают. Это было замечательно. Этого так давно и бесперспективно не было, что Мадара решительно забивает на всё, кроме происходящего. Он подумает об этом потом — если захочет думать, а не повторения. Наглый, самоуверенный и бесячий Тобирама — понимание этого ласкало не меньше чужой руки в волосах, о которую Учиха попробовал было потереться, но его дёрнули. Почти идеально, и Мадара в ответ благодарно изгибается и стонет жалобно-одобрительно. Он этого хочет, и, видят боги, он впервые за долгие-долгие годы БЕРЁТ что-то для себя, не молчит, не удерживается, не отходит в сторону. Несогласное — пусть горит. А Тобирама не останавливается. Он лавина и горный поток в половодье, он накрывает, он везде, он несёт в себе острые больные камни, он сильный, он внезапный, он сверху, так приятно тяжело, что глаза сами закатываются. Учиха теряется в ощущениях, чужая кожа и чакра везде, и снаружи, и в лёгких, и першит в горле и на языке оседает и кажется голова давно кругом и сознание съехало. Губы пересохли, колени дрожат и он весь теряется в ощущениях. В чужом, страшном мире, в котором хорошо до ощущения что сейчас без рук обкончается. Ресурсов, чтобы представить, что будет дальше, уже не хватает. Мадара уже откровенно скулит, пытаясь прижаться спиной, цепляясь кончиками пальцев за край стола, на котором его разложили. Крепче схватиться не получается, его колени почти рядом с локтями, сверху распластался Тобирама, не давая вытянуться или прогнуться. Это неудобно, местами щемит мышцы и ноют старые шрамы, колени скользят, тяжёлые, спутанные волосы лезут в лицо и липнут по собственному поту. Но как же при этом это хорошо! Сенджу трахается чётко, размеренно, в едином несбиваемом ритме, жёстко, с оттягом и Мадара хочет ещё ближе, хочет руки на груди, глоток воздуха, слизывать чужой пот, но его сгибают ещё сильнее и он видит как размеренно ходят яйца Тобирамы. Казалось, его уже нельзя так согнуть, возраст не тот, но Сенджу не спрашивает, а просто удерживает в такой позе. Пот застилает глаза. Хочется уткнуться лбом в ноги и податься вверх, навстречу чужой горячей плоти, но двинуться в такой позе — весьма непростое задание, даже если бы Тобирама был за. Но он против, давит ладонью на затылок Мадары, сгребая колтун в левую руку, правой хватая Учиху за бёдра. Он всё таки пытается сменить позу, обрадованный воздухом, взбудораженный щекотанием своих же волос на шее, движимых хваткой Тобирамы, но тот тут же отвешивает не шутливый, не эротично-сексуальный шлепок, а полноценный удар по бедру. — Сууууууука… — бессильно воет Мадара, не в силах двинуться, от чужой руки волной дёрнуло мышцы до самой грудины и он теперь смог изваять член Тобирамы в малейших деталях, так точно и чётко он отпечатался в этот момент. Глубоко, весь, жарко. Учиха глотает воздух часто, мелко, резко, по-собачьи, уже не пытаясь дёргаться, позволяя Тобираме двигаться в своём отбойном ритме, слишком быстром, чтобы хватало сил для полноценного дыхания, слишком таким, как надо, что бы Мадара мог сделать что-либо, кроме как стараться не расползтись телом с судорожно, мелко дрожащими группами мышц, удерживаясь из последних сил от желания вывернуть голову из чужой хватки, оставляя в ней вырванные волосы, и вылизать эти жёсткие, почти женские пальцы, при этом умоляя о глубже, больше и сильнее. Горло хрипит, и в этот момент Мадара почти верит, что мог бы вляпаться не в старшего, а в младшего Сенджу, но эта, как и все остальные мысли, очень быстро вытрахиваются из его головы. Как он кончает, Мадара не вспомнил бы и под гипнозом. Ему хорошо, у него болит и тянет всё тело, противно жжёт в промежности, подрагивают руки и он вообще дышит Тобираме в шею. Ему не хочется видеть выражения его лица, и прикрыв глаза он целует Сенджу в шею Легко, ласково и только его, беловолосого, с тонкими губами и узкими глазами, и отчаянно надеется, что Тобирама кончил сам. Повторит ли он это? Определённо, да. Если в Сенджу останется что-то из того, что тот сейчас отдал. Тобирама пазл осколков-льдинок, каждый раз как в калейдоскопе складывающихся в новое слово. Дотоптать в пыль эти стёклышки Мадара предпочёл бы сам. Или доиграть. Или забыть, что будет не столь сложно. Стекло и алмазы прозрачнее слёз, а Мадара достаточно прожил, разбивая одно и крадя второе. Потому ему хорошо мгновением. Пятно слишком абстрактно мыслит, чтобы задумываться о будущем и не вспоминает о прошлом. Ломота в теле счастливая, и он рад её наличию. Всё остальное будет слишком потом.***
У Тобирамы — алые глаза. Не как шаринган, не как тёмно-бордовая радужка или цвет лужицы пролитых чернил, а как мутное марево из лопнувших сосудов, залившее хрусталик глаза. Почти-слепые, почти-хьюговские глаза-завесы. Мадара щурится, глядя в них, ухмыляется, фыркает. Сенджу сам такой — как застывающая на ране, полная сукровицы, кровяная корочка. И на вкус такой же — немного комковато, склизко, почти солоно и с привкусом водянистости. И каждый раз, когда Хаширама, предвкушающее ухмыляясь, уходит к своей Узумаки на блядки, они остаются. Мадара и его рана, корочку с которой он сдирает, потом глядя зачарованно, как каплями проступает кровь. И выражение лица Тобирамы — так одурманенные опиатами гражданские смотрят на несущего новою дозу, так старые шиноби забываются и поутру глядят на солнце — нам же все эти смерти приснились, да? Показалось? Не показалось, и чтобы не видеть потухшее отчаянье Мадара отворачивается или уходит. Ещё один маленький шаг навстречу слабостям, своим и Тобирамы. Так просто делать вид, что ничего не было. Что всё это ложь. Правда, Сенджу?***
Мадара получает удовольствие от лазарета, когда попадает туда. Потому что это далеко не так просто, как кажется — довести отлично тренированное тело и рассудок до состояния, когда нужна сторонняя помощь. Это так хорошо, когда эту помощь могут оказать — не просто самому себе наложить швы, а поваляться на чистом футоне в пропахшем травами помещении. Полюбоваться на ирьенинов-куноичи с тёмными глазами и слишком много знающими улыбками. А то что делает Хаширама одним своим существованием — благословите Ками его приход на эту землю, благодарность всему, что это позволило воплотиться в реальность! — наполняет светом истерзанное, измученное, то, что могло бы быть душой. И когда этот свет обращается ещё на кого-то… это не больно. Не больно. Ни капельки не больно! Именно так думает Мадара, попадая из-за этого в лазарет ещё раз. Он никогда не лежит в одной палате с Сенджу. Что Вы, как можно, Мадара-доно, вы наше счастье, наше уважение Вам, наше почтение! Выходить из лазарета после помощи Хаширамы бок о бок легко и приятно. Тобирама никогда не лечит, ни его ни себя, хотя и умеет. Бешеный цепной пёс Сенджу ходит кругами и не искушает себя желанием добить старого врага. Мадара не знает, как и где болеют братья Сенджу.***
Это когда-то было змеёй. Или оленем. Или это результат их встречи. Падаль. Мадара видит копыта, старые следы, содранные ветки, раскиданные, полувыеденные внутренности и глаза, полные могильных червей. Пустота, смерть, уж проросшие меж рёбер копытного травинки и почти истёршийся запах. Учиха смотрит на останки тел, презрев утекающее время и задание, необходимость доставить информацию и доделать дела. Садится на корточки и ещё долго всматривается в картину мирного существования. Разлагающиеся мясо, покрывающееся травой. Вокруг — солнце лучами, яркая, сочная зелень и десятки звуков живого леса. Изнутри Мадару холодит жутковатое сродство с этой падалью. Он оглядывается и в глазах людей отправленных на миссию с ними шевелятся такие же черви, как и в мясе. Люди — то же мясо, те же кости, и даже паразиты у них общие. Ну и что, что шевеление в пустых глазах на самом деле лишь кажется Мадаре? На самом деле всё как обычно. Просто иногда он видит, как разлагается на ходу тело соратника. Мадара уверен, откопай он одно из этих тел после их смерти, узнал бы. Алые глаза видят падаль вместо людей, выеденные, полные червей глаза вместо здоровых и точенные опарышами щёки. Он знает, что это не совсем нормально, что это болезнь, что скорее всего уже сходит с ума. Но совершенно не беспокоится на эту тему. Он — та же падаль.***
Он его бесит, откровенно, до скрипа зубов. Что бы он не делал, говорил, знал — они враги. Клокочет рычание в горло и никак не проглотить прошлых обид, не обойтись без новых. Хуй бы с ним, с постом Хокаге и убийствами соклановцев. Реформы Тобирамы, предлагаемый строй, место в жизни деревни кланов, манера высказывать своё мнение, разведка Учих, на которую тот облизывался и логистика Сенджу, что нужна уже Мадаре. Они смотрят друг на друга и видят сочную, жирную добычу, из которой на бегу надо вырвать кусочек посимпатичнее. И увернуться от чужой ненасытной пасти. Умей они плакать, Мадара бы дал шанс на то, что они смогут когда-нибудь если не понять друг друга, то сработаться вместе. Но сам он плачет только глазами Изуны, а вымороженный жизнью Тобирама будет плакать только если выдавить ему глаза. Иногда они ловят во взглядах друг друга это желание — искалечить, повергнуть, унизить — и долго цепляются за эту нить над пропастью «мирной» жизни. В этой жизни под жёсткими синими доспехами Тобирамы разодранная в клочья спина. Раны рваные, били ремнём крепления, кожаным, с бляхой. Били поясом тканевым, много драли когтями. В лохмотья, до пены, таская за невесомые белые волосы по всему полу, пока на светлых досках не останутся розовые разводы. Сам Тобирама всё это время в сознании, не сопротивляется, но понять, что же за ёбанный пиздец творится в его, голове Мадара не может. Да и не хочет, честно говоря, ему своего хватает. Того, что чуть притихает, когда он швыряет Сенджу спиной на пол и вполсилы бьёт ногой по рёбрам, заставляя перевернуться. Когда трогает голой ступнёй эти воспалённые, алые раны на бледной когда-то спине. Когда-то там были и родинки, но Мадара не вспомнит, правда ли это на самом деле. И когда Тобирама подлечит спину они этого тоже не узнают, ведь его спина под доспехами — одна сплошная открытая гематома, которую тот лечит каждый раз под собственное сдавленное скуление от боли. Один сплошной шрам у него вместо спины. Потом Мадара будет замывать розоватые разводы, долго скоблить благодарно всё впитывающее дерево. Тобирама будет смотреть на его домашнюю одежду и склонённую спину и кривить презрительно губы. Иногда Учиха разбивал эти губы, это лицо, этого человека. Разворачивался, срывался и бил, он всегда был сильнее и быстрее, как бы Сенджу не старался, но он — не Хаширама. А иногда Тобирама просто смотрел, до тех пор как не решался. Встать, тенью подойти, привалиться плечом. Устроиться, чтобы не больно и без новых кровавых разводов. И просто посидеть молча. Мадара оставляет тряпку и позволяет Сенджу греться. Он знает, с такой обширной травмой и жарко, и холодно. Но рядом с Учихами, когда больно и плохо, Тобираме привычнее. Он тянется к этому ощущению, к такому странному понятию времени, когда Хаширама был только с ним и только напротив Мадары. Искалеченное, извращённое создание, ностальгирующее по вечной опасности и боли. Столь простое и понятное в своих позывах и устремлениях. Они снова сцепятся. Мадара не простит покушения на суверенитет, на попытку урвать процент-налог с кланового месторождения железа, с кузнь для личных нужд, даже если реализовать без путей Сенджу не получится, он не сдастся. Он не даст продавить свой клан на второе место, всего-лишь-поставщики великих Сенджу, поперхнуться! Он пышет жаром недовольства, Тобираму знобит, но и тот не отступит, ему нужна, жизненно нужна информация, особенно там, где счёт идёт хорошо если на часы. Он умный, сильный, но порваться на десяток себя и всё-всё сделать даже он не может. Тобирама не справляется, срывается на Учиху, они катаются и дерутся, приди Хаширама — разнял бы, не думая, увёл пить, решил бы как-то очевидно, очень глупо и потому гениально эту проблему. Но Хаширама не приходит и Мадара вымещает всё что есть на том, кто сам для этого пришёл. Пришёл почувствовать что-то. Бедный, бедный недочеловек-Сенджу, хочется смеётся Мадара. Глаза Изуны режут глазницы. То, что брат Хаширамы всего-то жалок, приводит Учиху в бешенство. И в этой же жизни в глазах Тобирамы — насмешка. Над тем, как мало контроля над собой же у Учихи. Над тем, как тому самому нужно хоть как-то привести в соответствие картинку из головы и реальность. Над чужаком, сходящим с ума. Они стоят друг друга.***
Как удалось им дотянуться до Мадары — непонятно. Порванный балахон, следы ожога паром или чем страшнее, общая вымотанность — Хашираме впервые за долгое время стало неуютно. Что могло довести Учиху до такого состояния? Почему его задели, Ками, он видит кровь Мадары, кровь, которую лишь он сам мог видеть, по праву того, кто единственный по силе равен ему? Сенджу не знал. Он привычно краем глаза отметил присутствие Тобирамы, с полысевшим воротником и рассечённой бровью, тяжело дышашего, но в разы менее побитого, нежели Мадара. — Ма…Дара, что… что случилось? — неуверенно начал Хаширама, знающий, как тяжко воспринимает Учиха поражения. Тот лишь поднял взгляд, дёргая уголком рта, на привычную кривую гримасу не хватало сил. И выглядело это не жалко, что тут, Мадара никогда и ни за что не бывал ни жалким, ни поверженным, но страшно. Сжималось предчувствие неотвратимого в горле и Сенджу сделал пару шагов вперёд. Если Учиха не удержится на ногах, да ещё и на глазах у Тобирамы, будет катастрофа. А если он сам привычно полезет обниматься, его всего лишь назовут придурком и обматерят, мол, раненого-то куда? — Хаширама, ха-аа.. — Выдохнул Мадара и даже улыбнулся. Еле-еле, но знающий этого дурака с детства Хаширама не мог ошибаться. Сделал, подволакивая ногу, пару шагов и правда упал на Сенджу, вцепляясь в плечи, не стесняясь, наваливаясь всем весом. Хаширама уже хотел спросить, всё ли в порядке, не было ли яда и может он его полечить, ирьенин же не из последних, когда Мадара ткнулся сухими губами ему в уголок рта. Списать это на случайность не удалось из-за языка, который тут же проскользнул в приоткрытый рот. Язык Мадары — как у кошки, такой же шершавый, как губы, такой же сухой и в чешуйках сбрасывающей кожу змеи. -Что.. что.. — отшатнулся Хаширама, в шоке оглядываясь на Тобираму, словно спрашивая, не привиделось ли ему. Отото стоял изваянием и кривил губы, ну чисто Мадара, и взгляд был таким же, тёмным, нечитаемым, алым. Учиха же от лёгкого толчка упал на колени, в остатках былой гибкости, запрокинул голову и конвульсивно-истерично рассмеялся. Хаширама сделал полшага назад, дёрнулся было вернуться, но наткнулся на предупреждающий, острый, как бритва, взгляд Учихи. Оглянулся на брата, но Тобирама, на удивление промолчавший, лишь крепче сжал зубы, и, не дожидаясь необходимой медпомощи от полного чакры Хаширамы, медленно развернулся и пошёл обратно, в сторону Конохи. — Тобира.. — начал было он, но был прерван Мадарой. — Не трогай, я ему потом в гендзюцу покажу, каково это тебя целовать. Хаширама вздрогнул. Тобирама еле различимо, но абсолютно уверенно кивнул, соглашаясь, не оглядываясь медленно бредя в сторону Конохи. Мадара, там же, стоя на коленях, и вырубился, осев кулем.