Сказки для слешеров. Первая

Приходя, он лижет мой живот. Всегда, без единого слова, лишь парча по пути шепчется с металлом доспеха - преклоняет колено перед ложем моим и припадает губами. И я знаю, что поцелуи его будут того же вкуса, что масло на теле моём. А после пьёт взглядом отражение пламени черных свечей, что скопилось там, где мгновенье назад язык его искал покоя, но нашёл лишь вечный голод - там уже пылает пожар, сбегая по бедрам ниже, глубже... Волной похоти, ведомой дланью его, смывает одеяние с плеч моих, и пока не схлынула пеной морской дрожь истомы, я ловлю его длань, льну щекой. Касаюсь краешком бесстыдно раскрытого рта, чтобы он подставил ладонь, чтобы укрыться в ней, метаться по её куполу, заполняя первыми нетерпеливыми стонами - тогда он садится близко-близко, обводит большим пальцем мягкие беспокойные губы. Когда я пропускаю подушечку дальше, во влажное и жаждущее, он склоняется прямо к лицу: "Ты готовился к моему приходу, текущая сука?" - он улыбается. Страшные белые зубы - они белее всего в этой комнате, белее снега, что лежит где-то внизу, на земле и на крепостных стенах. Безжалостное чудовище оскверняет каждую следующую мою ночь, так было ещё до того, как за прутьями решётки моего окна не стало видно ничего, кроме белой пустыни. Наверное, раньше тоже было так, только я не помню. Посмотри, мой хозяин, как сочится плоть моя предвкушением, как мерцают открытые губы в улыбке, как всем существом своим приглашаю тебя - приласкать заалевшую щёку, быстрым звучным ударом наградить подставленное бедро - и хозяйские лапы и зубы сжимают, проверяют на мягкость и прочность, на колени сажает - он любит, как я ёрзаю и скулю, прогибаюсь и взглядом ласкаю из-за вздёрнутого плеча. Улыбаюсь, дразню, принимаю, - его стоны становятся ниже, я уже играю с собой, как он любит, собираю капельку с собственной плоти и слизываю, затем забираю губами и палец - глубже, глубже, толчками, добавляю ещё один... "Покажи, как ты ждал меня", - бёдрами плотно вжимаюсь в его, так что руки чужие дрожат у меня на предплечьях. Влажный шепот ошпаривает между лопаток "Хочешь нежно и медленно? Хочешь, я буду любить тебя, только тебя - и жить только с тобой, долго и счастливо? Или, может," - ухмылка, - "ты хочешь, чтобы я отымел тебя, как последнюю дырку в этом драном королевстве?" Выгибаясь, кладу голову ему на плечо - и он знает, это ответ. Пока на пол яростно сыпется оружие, парча и мех, - жемчуг цепляется за его волосы, - становлюсь на колени, так, чтобы он видел, как я открыт, как послушен, как жажду принять, как блестит от слюны и масла всё то, что должно быть готово принять его милость. Он берет больно. Больно всегда, и не становится легче со временем, я очень стараюсь, чтобы не становилось. Пусть он каждым движением вколачивает меня в прутья кровати, чтоб стонали все хором пружины. День за днём — это быстро заканчивается, и скоро меня уже нет, я сбегаю в сон без сновидений, иногда даже сумев незаметно скользнуть с постели на пол. Но он любит, когда я прошу. Я стараюсь смотреть на него, и тогда, что бы я ни хрипел сквозь стоны, я только здесь, только с ним. Но если закрыть глаза - тело моё предаёт меня, забывает глупую участь свою чужой безделушки. С каждым криком и шёпотом, рваным выдохом в нём затягивается ещё один узел, они давят сильнее, и вот я уже не хочу ничего, только разорвать эту вязь, и когда грязное сладострастие дёргает нить... Я падаю оземь с самой высокой башни. Сквозь ветер, огонь и пепел, обугленный, вхожу в землю с головой, где и теперь копошатся вокруг меня черви и змеи. Я вспоминаю прошлую жизнь, где казалось мне, что смелость моя и удаль делают неуязвимым - а они ввергли меня в неволю, что в сотни раз горше честной смерти в бою. И я понимаю, что всё, чего достоин - это быть его ряженой куклой, набитой мясом, валяться на притолоке возле кровати его, смотреть всегда блестящими глазками-бусинками, умолять, чтобы он излился мне в рот, не стирая намалёванной улыбки. Корчиться под ним, благодарно поскуливая, и течь его семенем - ибо ни глотка вольного воздуха не достоин юродивый, считавший себя неуязвимым. И я был таким когда-то, ещё до того, как пал снег. Иногда он ведёт за собой златокудрую деву. Она так прекрасна, что чудится, будто до кельи моей дотянулся рассвет. Наш господин заваливается на подушки в изголовье, а я бережно, едва касаясь, расплетаю каждую ленточку её одеяния, открываю плечи - так, чтобы даже вскользь не задеть сеть фиолетовых клякс на коже её. Дева роняет голову мне на грудь, скрывая лик в водопаде волос - и я следую к ней, чтобы не улыбаться хотя бы чуть-чуть, на миг стать никем, убежать из постылой сказки. Мы не смотрим друг другу в глаза, только на пересечение наших пальцев - и мы будто в шатре, там, где свет, потому что тьма не проникает снаружи. Так не может быть вечно - и я ласкаю её, чтобы дальше ей не было больно, а может даже было бы чуть-чуть отрадно, чтобы в водовороте бесчестия, где барахтаемся все мы втроём, появилась капля нежности. Кончики пальцев моих бегут вверх по её рукам, выбирая самый шелковый путь, полукружья ложатся в подставленные ладони. На щеке ощущаю я трепет её ресниц. Я беру её, как приказано, уложив на кровати пред ним. Как сияют его глаза... Восхищение освещает тяжелые черты его идеального лика. Мы с ней ищем друг в друге кров и убежище от голодного взгляда, обшаривающего наши тела. С ней не так, с ней всё по-другому. И, когда мы дрожим друг у друга в объятьях, я не вспоминаю плохого, я читаю по ней: "мы оба были честны и играли по правилам"... Когда наше время истекает, я ныряю под левую руку его, а она - под правую. Он склоняет нас вниз, где давно изнывает в нетерпении его плоть, которая скоро оказывается прямо между нею и мной. "А теперь - поцелуйтесь". Когда ему достаточно, её уводят. Мне так хорошо рядом с ней, что сложно продолжать улыбаться. Но я понимаю - я должен, чтобы не прибавлялось следов его гнева под платьем её. Как ещё столь жалкий герой, как я, может вступиться за прекрасную деву... Иногда поутру в простынях мелькают длинные золота нити - это мои сокровища, я храню их все. Только после первой нашей встречи здесь она забрала с собой простыни - они были запачканы кровью. Сегодня всё идёт не так, всё пошло прахом, будет очень-очень неправильно - я понял сразу, как увидел принесенный для меня плащ. На ходу ловлю и целую руки его, - прошу, возьми меня прямо сейчас, прямо здесь, господин мой, смотри, как я истосковался, - и мои пальцы спешат расстёгивать его пояс, но нет. Поднимает на ноги и оборачивает в ткань - продолжаю негромко постанывать, жмусь плотнее - вдруг не дотерпит и исполнит всё по пути, и мы не дойдём... Плащ падает к ногам. Там, наверху, в своей клетке, я не знаю, что значит стыд. Здесь, под пудовыми взглядами немых служителей цитадели мне тоже не стыдно, хотя никто не скрывает гадливой жалости... Невыносимый стыд окатывает лишь перед желтыми глазами исполинского крылатого ящера. Мы полетим. Он ведёт меня по мосткам перед собой - я всегда иду первым, а ящер, хоть и не может повернуть головы, следит одним глазом за мной, и во взоре его ярость и презрение - ко мне, к нему, к самому себе, лучше сгореть, задохнуться, захлебнуться в грязи или разбить голову о стены темницы, но не жить в кандалах, предугадывая и исполняя прихоти... Он пристёгивает меня десятком ремней, от щиколоток до плеч. Всё, что я могу - сложить руки впереди, чтобы укрыться от желтого взгляда. Путь наверх не близок. Я не смотрю, как убирают мостки, как ящера выводят из загона на цепях - только по крикам вокруг понимаю - это просто не может обойтись без жертв. А потом в темноте за закрытыми веками всё поглощает воронка: я чувствую, как напрягается, тянется каждая жила исчадия, к которому я привязан, будто вся его мощь - моя. И я точно знаю, когда мы уже не на земле. Поднимаемся исполинскими кругами - мой хозяин прижимает меня сверху, плотно, укрываясь от ветра, бьющего в лицо со всех сторон. Но вот ветер стихает и слышится шепот: "Посмотри..." Я не хочу, но нельзя удержаться - и лежит предо мною равнина из облаков, и предел ей - лишь горизонт. Здесь нет ничего, кроме солнечного ветра и тишины, и все мы, копошащиеся внизу, не имеем значения здесь, нам лишь дан шанс заполнить лёгкие эфиром, омывающим звёзды, прожить жизнь, стремительную, как вдох, как падение, в котором каждый надеется всё же взлететь. И я чувствую слёзы на лице его. Он отстегивает ремни от моих плеч, прижимает к себе - и я не улыбаюсь, а он не ищет улыбки моей. И мне кажется, я почти помню, кто я, кем был, вспомнить так же легко, как достать горизонт, вот он, лишь дотянись, и я руку веду в сторону солнца - тут ладонь его ложится мне на поясницу, он входит в меня сразу, плавно, хоть и нетерпеливо, и я с ужасом осознаю, что желал этого... С того самого мига, как открыл глаза здесь, наверху, я жаждал - ощущать мощь и силу существа под собой, и настойчивый ритм в себе, чтобы понять, что я жив... Почувствовать, что, возможно, жизнь сама по себе стоила этого плена... И я вжимаюсь седло, он теснит меня сверху - некуда деться, я плотно зажат между ним опорой своей, он наваливается сильнее, ускоряет темп, ладонью скользит под живот мне... с каждым стоном я выдыхаю до крика, и с каждым вдохом я воскресаю. И вот меня словно выносит из собственного тела, я смотрю на себя сверху вниз - кричащего и бьющегося в экстазе, полностью сдавшегося на милость насильника - и ненавижу себя. Какой же жалкой, презренной тварью я стал, а может, и не было у меня никогда благородства чести, и я всегда был таким, искал этой судьбы - стонать в своей клетке, подвешенной высоко над землёй, чтобы добрый хозяин бросал мне съестные кусочки за пенье моё... Я возвращаюсь в себя, когда ящер кружит на снижение. Ветер, бьющий ветер в лицо, на мне застёгнуты все ремни, волосы секут щёки. Я больше не чувствую ничего. Он приносит меня на ложе. Он разводит руки мои, умащает тело моё, он целует глаза мои, точно видит меня в первый раз, будто не тлели мы вместе непроглядными зимними месяцами. -Я люблю тебя. Я не помню, говорил ли он мне это раньше. Но сейчас, от этих слов, кажется, ярче сияет огонь внутри него, вырисовывая его стройное тело. -Всегда любил. Только тебя. И никогда никого другого. Он роняет голову мне на плечо. Я легко глажу черный шелк - его волосы, они кажутся тёплыми. -С самого детства. Ты не помнишь этого, - конечно не помнишь, - но мы встретились в первый раз, когда мне было девять. Я убежал далеко от своего замка, я заблудился - и понял, что это ты играешь со мной. Кухарки рассказывали, что не только твои слуги и твари разоряют поля и стада, но и ты путаешь незадачливых путников, уводя к себе в замок, крадёшь детей, душишь людей во сне... Я остолбенел от страха, а отец мой, король, говорил, что страшнее всего - неизвестность, и я собрал крохи смелости, крикнул: "Покажись" - и ты, видимо, решил позабавиться и явить себя мне. Я так страшился, что на меня накинется клыкастое чудище, а вышел ты... Ты сиял неземным светом, белизной кожи и темнотой глаз, и улыбался... Я упал на колени, до того ты был прекрасен, и тотчас забыл, кто я и куда шёл, а ты просто указал мне в сторону дома - и деревья расступились, и увидел я замок отца. Я спросил тебя, заберёшь ли ты меня к себе, а ты рассмеялся, сказал, чтобы я сам приходил, как вырасту, за своей принцессой. С тех пор я ничего не хотел - только заполучить тебя, быть рядом с тобой, и мучился - почему, почему ты забираешь к себе детёнышей несчастных простолюдинов и пренебрегаешь мной! Но я знал, что когда придёт время, я найду твои владения. И не упущу удачу. Он смотрит на меня. Наши лица совсем близко. -Я думал, что, получив тебя, я наконец-то найду покой. А получилось не так: я не знаю и минуты покоя с тех пор, как ты мой. Когда я вершу суд в тронном зале, со своей королевой, и свитой, и ратью, и всеми прочими смердами и челядью, что корчатся передо мной, выпрашивая подачки, то мысли мои только с тобой - никто ли не нарушил указ мой, никто ли не проник в твои покои, а вдруг кто то увидел тебя, и задумал убить или освободить... И я разражаюсь гневом, изгоняю всех с глаз своих, ибо это святотатство, загрязнять зрение своё видом копошащихся уродов, когда вместо этого можно дотянуться взором до тебя... Мой отец научил меня бороться со страхами, и жив я только потому, что постиг эту науку, и я переиграю страх, как обычно, я буду быстрее его, я первым загляну в его смердящую пасть! -Я завтра умру? -Завтра тебя казнят на главной площади, по моему приказу. Наверное, он ждёт ответа. Но мне нечего больше сказать. Я продолжаю пропускать меж пальцев его гладкие тёплые волосы. -Это глупое стадо - они так долго приписывали тебе все свои злодеяния: похищение младенцев, убийства во сне, - что уже и сами верят, что это ты - подлый враг рода людского, а не их собственные жадность, зависть и разврат. И поэтому они поверят во всё: что всю зиму твои слуги разграбляли их закрома, но вот ты пойман и казнён - они не посмеют не поверить, ибо иначе им придётся признать свои грешки, что страшнее и многочисленнее всего, что мог бы сотворить я или ты... Это наша последняя ночь, мой любимый. Это - последняя ночь моего плена. Завтра я буду свободен. Жаль только, что я не смогу забрать с собой свою желтоглазую совесть - вот почему он сверлил меня взглядом. Потому, что однажды вверил мне свою жизнь, а я так и не смог дать ему достойной смерти, которой он стоит... И Она. Ей придётся смотреть на казнь. Может, после того, как не станет меня, её жизнь станет переносимее... -Наверное, ты должен знать. Скоро у меня появится первенец. Как только я взял твой замок и впервые взял тебя в нём - я сразу понял, чем всё закончится. Я женился на принцессе, её ночи отдал я тебе - и однажды плод семени твоего вырастет и займёт твоё место на ложе моём. Ибо только здесь твоё место. Я стремительно перекатываюсь, седлая его бёдра. Во взгляде его щетинится сталь, он готовится принять и подавить мою ненависть. Но теперь я знаю - в бунте против насилия нет ни малейшего смысла. Сегодня последняя ночь - и наша, и моя, и я благодарен хотя бы за это. В ладонях моих его чело, я тянусь к тому мальчику, который так отчаянно любит меня, что не оставил себе выбора, кроме как раздавить меня в моём спичечном коробке. Пусть я и правда не помню, но я вспомню сегодня, сейчас... Я целую его. А потом - впервые за всё это время улыбаются не губы мои, а глаза, а он глядит на меня, как на диво, случайно встреченное в тёмном лесу. И я подарю ему любовь свою, потому что хочу любить, а не ранить. Впервые наши тела заговорят, и всё, чего он коснётся, отзовется жаждой его тепла. Он сметает меня в объятья, и этого уже мало, я хочу ощутить его внутри, чтобы руки его вели меня, я хочу вспомнить всё, и тогда я смогу позвать... я вспомню... как надо... звать... Сегодня лёг снег. Мне кажется, этот уже не растает за пару дней, а только приумножится, и скоро уже даже в самые дальние чащобы наметёт позёмку. Я люблю снег, иногда я даже вижу во сне бескрайнюю белую равнину, обдуваемую солнечным ветром. Я - сын короля и королевы, но я не принц, я - лесник, и всегда им буду. Так решила мама - после того, как пленный дракон разрушил башню, которая и погребла моего отца под своими стенами. А я не против - люди иногда забредают к нам в чащу, и я вижу, как ни слова не могут сказать они, не соврав. У лжи отвратительный запах пепла. Мы часто играем в шахматы. Мама говорит, что это отец научил её, когда она была ещё совсем юной, и больше она о нём ничего не рассказывает. Но стоит мне только захотеть - и лес расступается передо мной, и я могу прийти и увидеть - заброшенный замок с разрушенной башней, с остовом скелета дракона на центральной площади. "Ты возмужал" - слышу я мысль, струящуюся со стен.