Ветер перестанет

Проблем хватало. Проблемы, что снежная насыпь на подоконнике, холодом руки искололи. В два часа пополудни, после разговора с ефрейтором Хляцким, Твирин вышел из казарм. Он был раздражен, и это помешало допросу, не дало прорезаться настороженному камертону. Твирин ограничился скупым: «Дадим время» — Андрею, но попробуй это скажи тому, что червем изнутри точит. Попробуй — засаднит вдобавок самолюбие, на нервах, как на мостках гнилых, держащееся. Ветер всхлестнулся именно тогда, когда Твирин вытащил папиросы; огонек сбило на сторону, поломало. Прошла та гулкая зимняя тишина, в которой можно даже решить, что всё отныне будет нормально. Даже снегом казармы не заносило давно — так, ветер просто. ...Впрочем, раздражение можно было списать на репетиционное совещание по будущей столичной делегации. Поскольку прибывший из Столицы Золотце уже продемонстрировал свое отношение к происходящему, а Андрей ни жестом не показал, что сам желал бы присутствовать, естественным образом представителем Временного Расстрельного Комитета стал Твирин. Отнюдь. Отнюдь не таким уж естественным образом — чтобы убедиться в этом, достаточно было поймать с утра скепсис во взгляде хэра Ройша. Или, что еще хуже, полюбоваться на зашедшегося оскорбительным смехом Хикеракли. Только граф ничуть не удивился, но с него-то что взять. А потом этот Хляцкий. Конюх, леший его, Северной части и приятель Хикеракли. Твирин скривился: есть у последнего привычка себе в приятели самых дурных, самых нелепых людей выбирать; нарочно он, что ли. Проходящий в Южной части строевой смотр роты, на который Твирин явился, так и прошел — мимо совершенно. Твирин щурился на знамя в руках ротного прапорщика: тут ветер удружил, полотнище с белой орхидеей реяло гордо. Гортанная маршевая песня стиралась в вой, он лупил по вискам, занемевшим уже от постоянной боли. А всё равно — красиво. — Во-льна!.. И залп — в высоту, в ветер; ветер переозвучил его тоже, и оттого сердце, привыкшее вроде, вдруг заколотилось в две силы. Следовало отойти, пока Вторая Охрана не прибежала фамильярно кланяться в ножки. Лучше знакомая зелень шинелей, солдаты с их неловкими восторгами, чем въедливость расплывчатой, как пятно жира на стекле, Второй. Хотя и первая Охрана виски не пощадит, а от неведомой слабости сердце всё дрожать будет, как идиот Хляцкий в петле твиринской нерешительности. В петле и с не выбитой из-под ног табуреткой. Твирин в очередной раз поразился своей рассеянности, переходящей мыслимые границы: начало разговора со стаей солдат, что не разлетелись с облегчением после смотра, он совершенно пропустил. — ...Я бы его сам нашел, объяснил по-нормальному, — в сердцах говорил самый молодой, со сломанным носом. Щеки ему будто снегом натерли, так горели. — Но ведь не прознать теперь. Момент выбрал, когда никого не было, а вы, командир, все знают, что вы... — ...воспользовался тем, что вас в кабинетах не было, а дверь не заперли — кто ж к вам полезет, дурные, что ли, совсем, — второй солдат сочувственно улыбнулся Твирину. Тот привычно улыбку поймал, привычно на нее не ответил. — И вроде подумаешь: у нас ружей — вагона два наберется, это по нашей части, к примеру. А вот у Северных и все шесть... Я, может, и накручиваю малость, так ведь не в этом дело, а единственно, что это ж, как его, не вещь, а почти символ. — Солдат отвел глаза, и Твирину вдруг подумалось, что он сам, пожалуй, единственный человек в казармах, кто успел бы заметить в них смущение. — Верно я говорю, командир? Верно-то верно — вот еще забота, пропал из кабинета Твирина тот самый обрез, а солдаты уже убедили себя, что его непременно украл кто-то из их братии. Неудивительно, особо-то к кабинетам внутренним никто допуска не имеет, разве что Революционный Комитет — да ведь и он не слишком спешит своим правом пользоваться. Неуютно становилось в казармах, как будто на холоде шинель скинул: то просто символ-обрез утащили, да и леший бы с ним, а то ведь и строжайший приказ нарушили, взрывателя упустили, ищи его теперь, и город весь — целый город — с его выстраданной свободой под удар поставлен. Отсюда в голове чьей-нибудь зародиться может: а что, если и нет ее, целостности-то никакой? А, может быть, и сама идея Охраны Петерберга уже не жизнеспособна? — Бросьте, — резче, чем хотелось, сказал он. — Про это у вас не должна голова болеть. Это всего лишь обрез, — тише добавил он. Ближайший к нему солдат пожал плечами, с приязнью на Твирина глядя. — Дык неуважение проявил, собака. Через полчаса Твирин зацепил сапогом ступеньку лестницы укреплений. Так и застыл, схватился за перила. Воспользовавшись моментом, ветер всыпал за отложной воротник снежную горсть, и в шею точно впилось множество иголок. Ведь это неуважение. Сколько такому — спотыкающемуся о ступени, раздраженному, сомневающемуся Твирину осталось до того, как с позором выволокут во внутренний двор — тот самый, да — и за ненадобностью в грязь втопчут? В кабинете — стылая сырость, темные следы сапог на деревянном полу. На спальном месте, наспех оборудованном и с тех пор так и не приведенном в порядок, — изъеденная кошмарами подушка. Только взглянув в ту сторону, Твирин испытал вдруг прилив злости: ведь многим солдатам в бараках не то что подушки, целой простыни не достается. Мысль прилечь забылась: Твирин свою постель решительно ободрал. Подушка еще перьями полезла, треснув с одного угла. И как нарочно, именно в этот момент в кабинет, без стука и объявления, ввалился тот человек, видеть которого Твирин хотел бы в последнюю очередь. Да что ж такое. В досаде Твирин не придумал ничего лучше, чем поинтересоваться: — Пришел за своим Хляцким? Думаешь, мы тут в ответе за твои метания? ...И тем, конечно, эту глупую досаду бесповоротно выдал и продемонстрировал. Хикеракли, замерший у двери, нахмурился было, потряс головой с недоумением, а потом замахал руками, рассмеялся. Не столь звонко, как давеча, а будто бы давясь. Твирина же сей звук несказанно отрезвил: он подобрался, шагнул к столу и сел спиной к Хикеракли, с постыдным облегчением заметив поверх других бумаг недоконченное служебное письмо. — Нужно что-то? — спросил он сквозь сухой скрип собственного пера, когда смех закончился, а молчание закапало тяжело и мерно. — Ты мне нужен, — с иронией в голосе ответил Хикеракли. — Представь себе, а? Твирин чуть не обернулся. — Да-с... иначе стал бы я приходить, от дел важных... эээ... революционных отвлекать. И далее, далее, по форме и этикету. Сообщить хотел, что игрушка твоя половинчатая отыскалась. Нечаянно, мною. Оваций не надо, я человек стеснительный. Плеть просил откорректировать и утвердить окончательно списки Второй Охраны, приставленной к его части. Давно просил, а перед отъездом последнюю порцию имен передал. Твирин вдруг заметил, что очередная фамилия, которую он методично копировал своей рукой, расплылась чернотой, а бумага неаккуратно продырявлена. Глупый вопрос: если сейчас смять испорченный лист, будет ли это знаком того, что Твирин не в себе, а если будет — какие именно выводы сделает из этого Хикеракли? Узел раздражения вдруг развязался, но лучше бы не — потому что вместо этого что-то встало поперек горла. — В молчанку играем, — Хикеракли вздохнул и, судя по звуку, вытащил из-за пазухи обрез. — Изволь получить свое ружьишко недораспиленное. Я сюда положу. И это, дверь закрывай, когда уходишь все же. В приличном месте живешь. Ладно... Твирин вытолкнул по одному слову: — Где ты его нашел? Хикеракли задумчиво помычал. — А если скажу, что у человечка одного изъял, на-ста-вле-ни-е дал и отпустил — чего ты будешь делать? Спросишь, у какого такого человечка... да не тряси башкой, и так знаю, что спросишь, ты у меня весь теперь как на ладони — чуешь, вот вчерась прозрел я... ну, может, не прям вчера, но знаю я, о чем душенька твоя болит! Может, даже о мотивах и целях поинтересуешься. Вора этого самого. Вовсе Твирин не хотел спрашивать. — Полно глупой болтовней меня заваливать, — медленно сказал он. — Коли хочешь сказать, говори, нет — так и не тяни пса за хвост, будь добр. Твирин вспомнил про папиросы, но заиндевевшими пальцами сложно высечь искру, спичку не сломав. Тут очень постараться нужно. — Гля-я-я-ньте, меня прогоняют... — протянул Хикеракли неопределенно. — Не гони, сам уйду. Слышишь? А пока еще не ушел, могу научить тебя общаться с людьми, чтобы, так сказать, не-по-сред-ствен-но, а не через смертоубийство, вранье и предательство. «Уйди», — беспомощно подумал Твирин, но вслух, конечно, произносить не стал, не мог, что бы там Хикеракли ни говорил про него. Ничего он не мог, курить только и смотреть остекленело на выведенные собственной рукой нервные строки. — Говори, — вывалилось из него корявой усмешкой. Хикеракли несколько раз размашисто шагнул, но все равно оказался у него за спиной как-то слишком быстро, слишком решительно и слишком... весь. И неожиданно, после совсем не жалеющих слов-то. Наклонился, руку водрузил Твирину на плечо, а другой вытащил из деревянных пальцев догоравшую папиросу. Хмыкнув под нос, бросил на пол и смачно затоптал. От такой наглости, от беспардонно выломанной двери в уже его, Твирина, личное пространство, что-то в груди крепко и больно перекрутилось. Хикеракли, в своем тулупе неповоротливый, сгрудился на корточки справа от Твирина. Рука его скользнула к обшлагу, а локтем второй он больно надавил на колено. Твирин от изумления посмотрел прямо на Хикеракли. В запрокинутом лице того вовсе не было злости. Почему-то стало трудно дышать. — ...Первым делом, Тимка, не избегай чужого взгляда. Знаешь, что сам прав — так и смотри честно. — И сильнее ладонь сжал: — Да не волком смотри-то. Я ни убивать, ни мучить тебя не намереваюсь. Намеревался — вот, обрез тебе твой вернуть. — Ты... — Твирин не договорил. Потому что вдруг прорвалась из каких-то глубин детская обида, заслонила даже важный вопрос о краже обреза: как это, мучить не намеревался, чего ж тогда не уходишь, чего ж тогда чуть не в лицо дышишь, чего ж тогда так смотришь и так говоришь. Впрочем, известно, из каких таких «глубин», тут гадать не надо. — И еще совет. Коли не хочешь, чтобы к тебе всякие лезли, ты дверь научись запирать. Запирай, говорю, а то без курьеза не обойдешься, сам ведь, что называется, провоцируешь. Есть у тебя ключ?.. — А сам-то запираешь? Хикеракли промолчал, только взгляд у него затуманился немного. Вздохнул, от Твирина отцепился, озадаченно посмотрел на вымазанные оружейным маслом руки; внимательно осмотрел –– и пробурчал что-то вроде извинения за пачканье мундира. Твирин почти растерялся, когда он встал, совсем уж пьяно покачался на носках, раскинув руки в стороны, да развинченно двинулся на выход. — А это обычная психология, — весело отвечал Хикеракли, ухватившись за ручку, — которая про воров: мол, пусть самое ценное у всех на виду, так никто и не прознает. И нет, не возражай даже, я злой нынче, не удержусь, разобидишься еще... Так и колдыбимся об лед, Тимка. Не-по-ни-ма-ни-е. Уж до весны, наверное. Ты, кстати, окна бы попросил утеплить — до весны-то оно еще ого-го сколько морозиться... заболеешь и помрешь тут, солдаты твои ведь в лес убегут. — Ты не ответил, — с трудом проговорил Твирин. — Коли замок с мясом выдран? — вполоборота удивился Хикеракли. Посмотрел с улыбкой, от которой только стреляться впрок, ручкой сделал, порасшаркивался немного кривлянья ради и вывалился за дверь. Твирин тяжело поднялся из-за стола. Сел на доски кровати, не снимая шинели, глаза закрыл. Темнота была понятнее, проще: все странности, вся рассеянность, раздражение и излишества объяснялись, вернее всего, недосыпом. «Режим, мальчики, не просто так люди выдумали!» — нравоучительно сообщил появившийся в мыслях Падон Вратович. Твирин затрясся то ли от смеха, то ли от припадка и вдруг ухнул в липкий и паркий, неправдоподобный без видений сон. Когда проснулся, с ломотой в спине, с суконными, плотными сумерками в комнате, в голове немного прояснилось. Он ополоснул лицо и присел на ящик. Там же, на жирно промасленной тряпке, лежал обрез и чуть блестел. Производил впечатление почти настоящего ружья. Твирин не любил на него смотреть, но почему-то сейчас ощутил нечто похожее на радость. Почти как настоящий солдат. Он зажег лампу и вернулся к бумагам. Давний гость бараков — тоскливо стонущий ветер — исчез, и заносило окно густым плачущим снегом. Давно его казармы не видели. Вот от этого так сердце и частило, наверное.