На два шага позади

Прошло три дня с тех пор, как Фенрис выскочил из ее спальни, бессвязно пытаясь объяснить, почему эта первая ночь станет последней. Он, хотя бы, попытался. Мэриам считала это честным, учитывая скудную информацию. Он попытался там, где она, скорее всего, просто сбежала бы. Если, конечно, она правильно его поняла. А выяснить наверняка, при этом не разговаривая, совершенно невозможно. Ни выяснить, что он успел надумать за это время, ни подробнее обсудить… даже не их отношения - Создатель с ними! – а его состояние. Он был дорог Мэриам. Дорог и очень любим, и она просто места себе не находила, зная, помня, как исказилось страданием его лицо в ту ночь. Она видела, насколько плохо ему было, но вот уже три дня не могла поймать его. Хотя пыталась – видит Создатель, она пыталась. Он не желал с ней говорить и трусливо прятался. А она боялась услышать более четкое пожелание расстаться (учитывая, что между ними едва ли что-то начиналось), и не менее трусливо стучала в дверь особняка только один раз. Но она бы не была собой, если бы не умела собрать решимость тогда, когда нужно, даже если очень страшно. То, что он решил не видеть ее в качестве любовницы, не должно значить, что он не видит ее и в качестве друга. Не должно! Иначе это разобьет ей сердце. Остальное она сможет выдержать. Поэтому она стучала в его двери теперь. Снова и снова, очень настойчиво. Она намеревалась заночевать на пороге, если придется, но… Двери открылись ровно через тот промежуток времени, что необходим, чтобы добраться со второго этажа сюда – в приемную. Фенрис замер на пороге, словно не ожидал увидеть ее. Мэриам замерла с поднятой рукой, будто не ожидала, что ей откроют. Выглядел он ужасно. На ее вкус он всегда был красив, всегда как-то даже… ухожен? Всегда чистый, всегда собранный: наверное, его настороженность придавала ему ауру аккуратности. Теперь же он выглядел, как последний бродяга. От него несло перегаром, глаза выдавали многолетний алкоголизм (что, вообще-то, было фактом, но не отражалось раньше на его лице), одежда была в беспорядке, а волосы растрепаны больше обычного. Мэриам думала, что их первые фразы будут полны неловкости и глупых пауз. А на деле ее первая фраза вырвалась даже шутливо, обыденно, привычно: - Ты три дня пил, что ли? Фенрис моргнул, сглотнул, зыркнул привычно-мрачно исподлобья и… отступил в сторону, так же обыденно, даже дружелюбно и спокойно пропуская ее внутрь: - Впервые за три дня проспался. И даже в холле не было неловкости. Он просто поднялся наверх, она просто прошла за ним. Но момент, конечно, должен был настать. Переступая порог комнаты, Мэриам тихо бросила в напряженно-прямую спину: - Я волновалась. Нам надо поговорить. Эльф напрягся еще больше, отвернулся к камину, нарочито резко, хоть и не грубо бросив: - Мне нечего добавить к тому, что я уже сказал тогда. Прости… прости меня, но мне нечего больше сказать. Ну уж нет, дьявол задери! Пусть ему нечего сказать о них, но говорить о себе придется! Мэриам глубоко вздохнула, пытаясь придушить боль от того, что ее отвергли как женщину. Это были не глупые романтические бредни бардов: когда тебя бросают – это действительно больно. При мысли, что тебе нельзя прикасаться, ласкать и заботиться о теле любимого – от этой мысли выть хочется. Это кажется несправедливым, неправильным и неестественным, но… что поделать, верно? К тому же – все, что он может, это отказаться от физической близости. Никто не может запретить ей любить. Успокоив себя этой мыслью и обратившись к этому самому чувству, она спокойно и рассудительно произнесла: - Фенрис… если… если тебе нечего больше сказать о нас, то и я ничего добавлять не стану. Все вполне ясно, это самое простое из вопросов между нами. Мы не спим друг с другом, и обсуждать тут нечего. Все просто. Но я хочу, чтобы ты говорил о другом. Если ты меня не хочешь, это одно, но что-то произошло с тобой. Тебе было плохо и я достаточно большая девочка, чтобы понимать, что дело не во мне, не в тебе, не в факте секса между нами. Что-то случилось, что-то, созданное Данариусом проявило себя. И если наши отношения, за исключением той ночи, не переменились, я хочу… Я имею в виду… Мэриам на секунду сбилась, не зная, как сказать все, что думает сразу и сбитая с толку выражением его глаз. Ему было больно слушать ее. Как будто так же больно, как ей, при осознании, что он ее отверг. Девушка наскребла воли, теперь сама отвернувшись к камину и избегая его взгляда, и сделала то, что помогало ей всю жизнь. Обратилась к своей рассудительности, завернулась в безопасность своего тихого, нейтрального голоса, который точно не выдаст ее чувств, боли, и будет звучать так, будто она просто выполняет какую-то привычную, скучную работу. Она просто будет казаться рассудительной. И это безопасно. Поэтому можно говорить, пусть и не глядя ему в глаза: - Я имею в виду, что… это было хорошо. Мне было хорошо. Я рада, что эта ночь случилась и рада, что с тобой. Рада, что могла – мы могли – себе это позволить. Но то, что я к тебе чувствую, то, кем я тебя вижу, из-за этой ночи не изменилось. Я пошла с тобой в постель, потому что хотела тебя. Но не только поэтому. Я доверяла тебе, хотела доставить тебе удовольствие, уважала тебя, хотела утешить, порадовать, быть ближе. Потому что ты первым делом мой друг. Не только друг, но первым делом, из всех ролей, именно он. Я доверяю тебе. Беспокоюсь о тебе. Я могу исключить из наших разговоров и отношений любой намек на ту ночь, ни словом, ни жестом не показывая, что именно я об этом думаю. Если заметил, я даже сейчас не говорю, что думаю. Не обвиняю, не умоляю и не прошу передумать. Но я не собираюсь забывать, что ты поддерживал меня, спасал столько раз, всегда был рядом… я… Ты – очень-очень хороший эльф. Личность. Я уважаю тебя, восхищаюсь твоей силой воли, мне нравится с тобой говорить и пить, я чувствую себя защищенной, когда ты рядом. Это – отдельно от того, что я вижу в тебе мужчину. Понимаешь? И я хочу… Фенрис пошевелился, сделав жест, будто хотел прикоснуться к ее руке, прервать ее, или же повернуть к себе лицом… Его рука, дернувшись, тут же сжалась в кулак и спряталась за спиной. И, не смотря на измученные, болезненные глаза, его взгляд был мягким, грустным. Он глядел, будто прощался с чем-то и будто хотел что-то сказать. Но сказал только: - Я понял. Тише, Хоук, я понял. И ты… я тоже… уважаю тебя. И тоже хотел бы помочь, если бы был на твоем месте. Сядь. Мэриам тихонько улыбнулась, игнорируя боль от того теперь, как спокойны они были. Хотя бы внешне. Она сама — говорящая тихо и размеренно, будто обсуждает с ним работу, а не самую лучшую и самую болезненную ночь в своей жизни. Как и положено женщине ее возраста и статуса. И он — взявший себя в руки, стерший из повадок и жестов эту недолгую слабость растрепанности и болезненности, что она застала, когда он открыл дверь. Говорящий отрывисто и деловито, как и положено мужчине его возраста (хоть и неизвестен этот его возраст, но явные «в районе тридцати» на лице и в поведении — располагают), и статуса профессионального... убийцы. Он шагнул к полке, доставая бутылку вина из значительно прохудившихся запасов, и сначала наполнил их стаканы, только после этого заговорив: - Мне, на самом деле, нечего сказать. Это было не физиологическое. Я не был с женщиной сколько себя помню, но я… ну, ты поняла, – он изобразил кулаком скользящее движение вверх-вниз, нисколько не смутившись мужицкой грубости темы. Будто специально подчеркивал, что с приятелем можно и так говорить, ведь он не пытается за ней ухаживать, как за женщиной. Мэриам подавила горькую усмешку, спрятав ее за стаканом и легким кивком. Фенрис продолжал: - Это было связано с моими эмоциями. Очевидно. И, может быть, с тем, что ты слишком долго прикасалась к моим клеймам. Ты вообще дольше всех прикасалась к моей голой коже на моей памяти. В любом случае – я вспомнил свою жизнь. Этот момент по ощущениям был... – это было как волна. Похожая на оргазм, но… Как будто две эти волны шли вровень, вместе. И вместе накрыли меня. Я вспомнил все, очень быстро, от этого мне будто мозги смешало в кашу, и… память накатывала ровно до того момента, как дошла до ритуала вживления лириума. Я помнил боль, но в тот момент я вспомнил не весь ее ком целиком, а самый первый ее укол. И одновременно я чувствовал удовольствие… самое сильное в моей жизни. Оно было твоим. Из-за тебя. И то, что оно было исковеркано той болью, было просто… грязно. Это грязно и дьявольски неправильно. И я этого не допущу! Его голос, всегда такой красивый, обволакивающий, вдруг приобрел стальные, резкие нотки. Как удар молота, как приговор. Так он звучит, когда убивает. Мэриам, снова заткнув мысленным пинком несчастную женщину в себе, осталась сухой и деловитой, когда уточнила: - То есть... дело даже не в «неправильности», как таковой? Ты хочешь сказать, что тебе больно? Нет, постой! Это не важно. Прости, я же обещала. Ты сказал, что вспомнил. Что же? Как?.. Как тебя зовут? Фенрис залпом допил вино в стакане, мягко и жестоко рассмеявшись над самим собой. Наливая снова, он с горечью ответил: - Не знаю. Я забыл все в тот момент, когда сказал тебе, что это не должно повториться. Даже раньше. Наверное, когда кончил и слез с тебя. Просто... запутался. Он неопределенно махнул рукой в воздухе, будто подбирал выражение, но потом сдался и оставил тему. Поглядев ей в глаза, он жестко, самоуничижительно улыбнулся и заговорил. На ту самую тему, которую она так хотела затронуть, боялась и не трогала, потому что сама же и пообещала. - Мэриам. При первом же слове — звуке своего имени — она ощутимо вздрогнула. До этого он называл ее по имени только три дня назад. Это звучало эротично, ласково, даже не смотря на то, что произнес он это таким тоном, будто собирался отчитать подчиненную. Это разрывало ей сердце и приносило удовольствие одновременно. А эльф продолжал, как ни в чем ни бывало: - Мы не дети. Я не буду бегать и отводить от тебя взгляд, как нерешительный пацан. Я должен тебе объяснение, так что слушай его. Все светлое и хорошее, что я помню в своей жизни, связано с тобой. По большей части. До тебя, в те годы в бегах, было очень мало радости. В моей жизни не было смеха, не было дружеских подколов, не было беспокойства за чью-то чужую жизнь. Не было места, которое я называл домом, не было тех, кто ждет меня, не было тех, кто надеется на меня. Не было и комфортных вечеров в покое и довольстве, с книжкой на коленях. Не было женщины достаточно прекрасной, чье прикосновение бы меня не отталкивало. Ты для меня — это все, что я перечислил. И больше. Его голос становился вкрадчивым, и он ни разу не отвел взгляда. Глядел ей в глаза, гипнотизируя. Мэриам перестала дышать, замерев как истукан. И не замечая, как увлажнились глаза. Да и, право слово, она так давно не плакала от собственных чувств, а не из-за чьих-то смертей, что и забыла, как именно это ощущается. А он, словно специально крутя жилы им обоим, размеренно продолжал: - То, что было тогда, это вершина всех моих... стремлений за последнее время. Это как награда, которую я давно пытался заслужить. Я терпел боль, я воевал, терпел оскорбления и обиды, шел за тобой и в награду получал твою дружбу, помощь, поддержку и, наконец, тебя саму. Я был так... я так сильно хотел тебя, что все то время боялся, как бы не разнести в клочья твою спальню и, не дай Создатель, не поранить тебя саму. Ты красива. Но больше всего тогда добивало то, что в моих руках — ты. Я так сильно боялся, что это неправда, что жадно хотел прижать тебя к себе, накрепко вцепиться руками, чтобы это не закончилось и ты не сбежала, не отодвинулась. И все это было испорчено и разрушено Данариусом. Я ненавижу его, и ты это знаешь. Но тогда... я больше не ненавижу его. Это не ненависть, хотя я и не знаю названия этому чувству. Он тронул не только меня. Теперь он испачкал своей мерзостью то, что связано с тобой. Я бы сказал, что чувствую бешенство. Но это не так — это чувство спокойное, пролезшее еще глубже под кожу, чем лириум. Как тьма такая густая, что может отравить собой всех и вся. Я уничтожу его. Рано или поздно. Но... я не брошусь искать его сейчас, потому что ты важнее, чем попытки отомстить ему. Вот насколько ты... нет, забудь. Я буду здесь. Я буду хранить и беречь то, что могу получить, не позволив ему это испортить. Я буду здесь, я буду видеть тебя, говорить с тобой и защищать тебя и любого, кого ты назовешь дорогим. Ты будешь улыбаться и радоваться, я об этом позабочусь и буду на это смотреть. И он не тронет ничего, что связано с тобой. Я. Этого. Не допущу. Фенрис вдруг встал, обойдя стол и сев на корточки перед ней. Он не взял ее руки в свои, но поглядел снизу вверх с сочувствием, но и со строгостью, с жесткостью. Подняв руку, он провел пальцами по ее нижнему веку, вытирая небольшие слезы, которые так и не пролились. Мэриам еще подумала, что было бы лучше, женственнее и милее, если бы пролились и пробежали дорожками по щекам. Но разве телу прикажешь вести себя романтичнее? То, что он делал и то, как он смотрел, отличалось от того, как он говорил: - Мне жаль. И я воспользуюсь этим твоим словом: я не желаю напоминаний, ни словом ни жестом, о том, что ты была со мной. Я не могу. Хватит... серьезно, с меня просто хватит. Есть предел того, что можно выдержать. Тебя, измаранную в его грязи, я выдержать не смогу. Пусть это трусость. Пускай. Он встал, отрешенно кивнув самому себе головой, и прошел к двери, придерживая ее и самим жестом веля Хоук уйти. Пока она собиралась, цепляя на плечи снятый плащ, он обычным своим тоном проговорил: - Спасибо, что зашла, Хоук. Завтра я буду свежим и готовым к работе, обещаю. Не уходите без меня, хорошо? Мэриам на деревянных ногах прошагала мимо. Желание дотронуться до него сводило с ума. Как и осознание того, насколько ему больно и одиноко, как и желание утешить его и остаться рядом. Глупый дуралей! Несчастный, одинокий, загнанный балбес! Любимый, измученный трусишка... Ей действительно было больно. Несмотря на то, что часть ее существа пела от радости и буквально парила на крыльях от осознания, что не только сама Мэриам оставила за собой право молча любить, несмотря ни на что. Больно было от того, что он остался один, бороться с собственными демонами, памятью, болью. Ему было плохо, а она не могла помочь. Только ждать. Если не хотела, чтобы он возненавидел еще и ее, она могла только ждать. Он не сказал того, что оправдало бы всю эту рвущую нутро лавину эмоций. Не произнес вслух того, что она хотела услышать больше всего. Он просто закончил все. Действительно закончил все, даже намекнув, что она вольна жить без него, с кем-то другим. Остался свободен. Он не позволил отнять у себя свободу, ведь попытка победить след Данариуса вместе с ней, сообща, означала бы потерю свободы... Решил, как будет жить. Решил, какая боль ему краше и с ней и останется. Мэриам хотелось как прыгнуть немедленно в объятья первого подвернувшегося мужчины, так и бежать обратно, чтобы бесцеремонно залезть без спросу голышом в его кровать и прогонять призрак Данариуса своей прекрасной голой задницей. Но вместо этого она просто шагала, прямо и медленно, одеревенело, словно ее оглушили ударом мешка по голове. Он исполнил обещание. Явился на следующий день свежий, словно какой-то... другой. То ли собраннее обычного, то ли более деловой. Аккуратнее, представительнее, хотя с чего было такое ощущение - непонятно, ведь вся его одежда была той же самой. Видимо дело было в небольшом оттенке поведения и того, как он себя держал. Словно он был на службе. А на поясе его красовался герб семьи Аммел. Мэриам изумленно вздернула брови, чувствуя, как краснеет. И даже сама не поняла, то ли от смущения, то ли от удовольствия, то ли от злости. Этот знак был яснее любых слов: что бы ни произошло, он отметил себя гербом той, кому служит. Только дело было в том, что больше всего на свете Хоук хотела, чтобы ему никогда вновь не пришлось никому служить. Никогда-никогда. Ей было неприятно это видеть. И приятно, конечно, тоже. А потом он поднял руку, небрежным жестом почесав затылок и поправив воротник рубашки. Рукав его плаща задрался, и она увидела красную ткань, обхватывающую его запястье поверх наруча доспеха. Вот теперь она покраснела совершенно точно от смущения и удовольствия, с легким привкусом горечи. Он не выбрал новую службу. Он выбрал ее, Мэриам Хоук. Он выбрал ее, даже если не с ней. И злость, как и желание запрыгнуть на ближайшего кобеля, как и жгучая обида, отступили. Осталась только грусть и... решимость. Мысль о том, что она может продолжать любить и может ждать, укрепились. Она могла ждать. И она будет. А ее лента, когда-то очень давно оторванная от той же ткани, из которой были сшиты кушак Карвера и косынка Бетани, ее лента, теперь красовавшаяся на руке Фенриса, будет ее нитью надежды. Пока он ее носит. Фенрис перехватил ее взгляд, прикованный к его руке, скривил губы в болезненной гримасе и отвернулся, плавно и грациозно скользнув ей за спину. Выбрал и обозначил свое место. На два шага позади нее. Всегда где-то рядом, готовый подхватить, подтолкнуть, поддержать, защитить. Выбравший свое место, привязавший к себе красной тканью, погрузивший ее в сон ожидания и... такой дорогой, болезненно, безнадежно любимый. Мэриам Хоук вздернула голову, шагнув навстречу следующей беде и следующему приключению. Не оборачиваясь на того, кого она ждала, и кто следовал на два шага позади.