Нечеловеческий детеныш

Вообще я вначале решила, что умерла. А что еще думать, когда лошадь герольда несется во всю прыть, и изо рта у нее уже облачка пены летят — назад, мимо тебя, а ты сидишь в заплечном мешке и не знаешь, рыдать или уже бесполезно, потому что ольхи в темноте шелестят так громко, как будто ты в самой гуще толпы на ярмарке в Лугнассад, так оглушающе, что даже стука копыт не слышно от них, потому что кто-то во всю прыть летит рядом по чащобе, словно по ровной дороге, а ты знаешь, что тропа здесь на много лиг вокруг только одна — эта. Я смотрела-смотрела сперва в бегущий мимо страшный лес, а потом с головой нырнула в мешок и закрыла глаза. А открыла, потому что больше не трясло, и щеку мне жесткая бычья кожа уже не царапала, и запах ее исчез, а вместо нее под щекой было что-то гладкое, скользящее, и пахло это так, как пахнет сухой донник после осеннего ливня, и вообще я больше не в мешке, а сижу у передней луки седла, если это вообще седло, и одной рукой меня крепко прижимает к себе незнакомец. Ах, да, и все это — на олене, если судить по рогам, лет пятнадцати. Я так и спросила: — Я умерла, да? А почему тогда олень? — Почему ты думаешь так, дитя мое? — спросил в ответ незнакомец, про оленя не сказав, и я поняла, что такого голоса у смертных не слыхала — ни у горных гномов, ни у харадримов, ни в моем поселке, ни в городе. — Потому что вы, наверное, Король Ольх, — говорю, — лесной царь, ну, который обычно гонится за всадником с маленьким ребенком, и требует его отдать, а всадник не отдает, а когда они выезжают из леса, ребенок остается у него, но он уже мертвый. Я, конечно, уже не ребенок, но вы могли легко перепутать. Я обижаться не буду, особенно если вы меня отпустите. — А кто же ты тогда, — спрашивает всадник вроде бы спокойно, но как-то уже без дружелюбия, — лягушонок, может быть? — Я Тауриэль, — говорю, — странное имя, да? Говорят, оно с какого-то старого медальона, но его продали, чтобы купить корову. Мне уже двадцать семь зим на самом деле. Но я, так уж получилось, вообще почти не расту, а родители мои старятся, и за мной вчера прислали из города — чтобы песнями и танцами я теперь там веселила нового князя, раз замуж мне нельзя. Причем ведь не сказать, что никто не звал — когда нам по десять было, я с Виллемом из Белого Дола уговорилась, у Майского дерева, ну и еще потом с Томми и Лугом, понимаете, на всякий случай. Но папаши им больше не разрешили ждать, вырасту я или нет, вот в прошлом месяце последним Том женился, хотя я-то думала, что Виллем… — Да замолчишь ли ты хоть на мгновение, во имя Эру! — рявкнул всадник, наклонившись, и я наконец рассмотрела его лицо. Одна его половина сияла словно половина луны, и она была прекраснее, чем все, что я в этой жизни видела. А второй половины, как бы это сказать, на мясе и костях по большому счету и не было. Еще у всадника была корона — не как у наших князей, в виде обруча, а такой венец из окаменевших ветвей. Это, видимо, и правда моя Смерть, решила я и примолкла на всякий случай. * * * Оказывается, я все это время была эльф. Подумать только. Искали они меня больше двадцати лет. И вот, сплошное разочарование. Впрочем, не у них одних. Я-то тоже сначала подумала, что я, наверное, дочь царя или что-то в этом роде — ну, раз так долго меня искали. Ничего подобного, я самый обычный лесной эльф (видимо, еще какие-то бывают, но разобраться мне не дали). С другой стороны, слава богам, что я не дочь этого Трандуила. Просто у них вообще с детьми все очень туго. Ну а моих родителей, говорят, убили — скорее всего, орки, но меня настоящие мама с папой успели спрятать, а люди потом нашли. Когда меня отмыли и переодели — во все такое скользящее и тонкое, накормили — фрукты были хорошие, а траву я не совсем поняла, — свита с Трандуилом удалились решать, что со мной теперь делать. А я пошла осмотреться — в сад. Не сказать чтобы сам этот почти живой шелестящий замок, главный в Лихолесье, от своего сада чем-то принципиально отличался, но мне сказали — вот тут замок, а тут сад. Ладно. Там, кроме меня и птиц, словно никого не было, и я просто бродила и глазела на родники-фонтаны и на всяческие зеленые арки, и на цветочные горки, и на диковинные мосты, пока не наткнулась — в буквальном смысле слова — на эльфа, сидящего под деревом, потому что он был в таком коричнево-зеленом — под цвет всего, и я запнулась о его сапог, вообще сначала решив, что это какой-то корень. — Привет, — говорю, ну, потому что отличаю уже, что он почти подросток — точно еще не большой эльф. А он смотрит на меня так негодующе, что сразу ясно, чей он родственник. — Извини, я тебя не заметила. Если тебе не больно, я пойду. — Подожди, дитя, — говорит он, а я, чтобы как-то эту неловкость сгладить, начинаю что-то нести про его костюм — что он такой незаметный, но вообще отличный, кожа, шерсть, не то что эта скользкая ряса весом с паутинку, причем за вычетом пауков, в которой, если глаза закрыть, даже непонятно, голый ты или одет. Он слушает, моргает, а потом наконец говорит, что лесной наряд ему тоже больше по душе из-за незаметности и прочности. В общем, его звали Леголас, и он оказался вполне даже ничего, учитывая, кто у него был папаша, и мы пошли гулять по беседкам и мостам, а потом я учила его делать качели — у них их на весь парк ни одних не нашлось, но он понял и сделал все просто моментально — веревка, которую он достал, я глазам не поверила, сама на дерево взлетела и привязалась обоими концами, осталось только закрепить внизу пару резных штакетин, которые мы оторвали от ближайшей беседки. Качели получились высокие-высокие, под стать дереву, он спросил, сидеть на них принято или стоять, а я сказала — как нравится, но стоя веселее, и не так тошнит, если голова закружится — хотя меня вообще не тошнит никогда, это остальные девчонки, хотя парни иногда тоже, поэтому во рту лучше держать соломинку на всякий случай. С Леголасом, впрочем, все было в порядке, и мы взлетали все выше и выше, и воздух свистел в ушах как бешеный — на таких высоких качелях я сама никогда не бывала, и мы разогнали стаю синиц, а еще напугали сову и молодого оленя. Мне кажется, эта пугливая скотина нас и сдала, потому что и двадцати минут не прошло, как я посмотрела на землю — и вижу: под деревом снова стоит олень, но уже другой, а на нем восседает его величество лесной царь и смотрит на нас так, будто мы тут не качаемся, а пытаемся завести ему внуков по меньшей мере. * * * Леголас меня успокаивает каждый день — не представляю, как ему не надоело, я сама таких плакс не выношу, но не могу не реветь — и все тут. Он уверяет, что я вовсе не испорченный плод, как постоянно говорит король Трандуил, а просто очень маленькая, и со временем научусь и правильно есть, и ходить, и молчать, и говорить, и на синдарском, и на лесном наречиях, и еще на боги знают каких языках. Но мне нельзя ему сказать, что я уже решила — ничему из здешних премудростей я по-настоящему учиться не буду, ну, может, только стрелять, потому что оставаться даже не собираюсь. Отец, наверное, весь извелся, куда пропала его Таури, и сидит всеми вечерами в таверне, потому что на маму, когда она плачет, он вообще смотреть не может — в этом я на него крайне похожа, хоть я у них и приемная. Но единственная, и когда они совсем состарятся, кто за ними присмотрит? Поэтому я тайком запасаюсь эльфийской веревкой, походным хлебом и стрелами, а карту мне уже на географии показали, так что остается выкрасть у Леголаса одну из этих брошей или кулонов с камнями, которые начинают светиться, если рядом чудища, или орки, или просто враги, потому что окрестности по карте меня совсем не обрадовали. Конечно, жаль будет больше никогда не увидеть Соллина и Лиандиль, с которыми я учусь, но у них из-за меня и так сплошные неприятности, хотя, боги видят, я уже изо всех сил сдерживаюсь. Но эльфийским детям не подобает даже яблоки ртом в бочке с водой ловить, не говоря уже о том, чтобы прыгать в пруд с летающей доски. Соллина чуть было отдельно обучать не начали — слышала, как его мамаша своим звенящим голосом выговаривала кому-то из наставников за то, что сынок поймал муху и отпустил ее летать, но уже, как бы это сказать, с хвостиком из соломинки. А я его этому даже не учила! Сама терпеть не могу, когда так мальчишки издеваются, просто рассказала — ну, к слову как-то пришлось. Способ раздобыть камень в конце концов сам собой нашелся, потому что у эльфов, кто бы мог подумать, принято дарить подарки. Дети какие-нибудь венки плетут, те, кто постарше, могут что-нибудь вышить или вырезать, в общем, все как у людей, но настоящие подарки, разумеется, дарят взрослые, и к ним Леголас относит себя уже лет примерно сто-сто пятьдесят. Вот на него я точно плохо влияю, потому что вопрос «что тебе подарить» эльфы вообще не задают, это же невероятная грубость, что вы. Но я дело особое, а самое главное, он даже не об этом спрашивает по большому счету, а о том, что меня утешит, потому что платья, песнопения, стихи и танцы, даже уроки стрельбы и все остальные способы, которые он знает, не работают. Ну, я ему говорю, что. А он приносит мне сигнальный камень, и объяснить, зачем, не просит — то ли он такой простодушный, то ли просто вещь в хозяйстве нужная, и заиметь такую — дело обычное. Мне только все кажется, что его глаза, пусть и ужасно яркие, сияли как-то не очень по-эльфийски. Очень похожий взгляд был у Виллема, когда мы с ним уговорились и он повязал мне на руку золотую ленточку. Даже не знаю, чей ярче. Ловят меня в поле следующим утром, и я сама дура, потому что, оказывается, никакой кристалл мне был не нужен, потому что эльфья веревка отлично светится, когда рядом зло, а когда я его выпросила, дрянь зеленую, это было для короля Трандуила как сигнал — побег. Ну а Леголаса даже ругать трудно — как мне камень принес, так и отцу о нем сразу рассказал. Он же все-таки эльф, что с него возьмешь. * * * — Да как ты вообще смеешь, жалкая девчонка, так низко ставить величайшую долю, что дана Первенцам, — говорит Трандуил. А я изучаю его рогатый трон — стою здесь не впервые, но настолько близко не была никогда, а сейчас — вот прямо рядом с Леголасом. В моем случае это не честь. Но мне, в общем, все равно. Я больше не буду, говорю. Потому что это мой единственный шанс остаться хотя бы частично на свободе и еще раз попробовать. — Чего не будешь? — Ставить долю. Низко. И… и убегать. По целой половине лица Трандуила видно, что он мое обещание ни в грош не ставит. Подойди сюда и узри, говорит он, нагибаясь и приподнимая с постамента серебряную чашу с сиреневой водой. В чаше падают листья, мешаясь со снегом, а потом зелень, а потом снова листья, а потом этот круговорот расходится и я вижу мой поселок — как будто сверху, глазами орла, и по небу вокруг бегут облака, так быстро, как ни при каком урагане не бывает, а родные дома ветшают на моих глазах, и я различаю лицо Виллема, из десятилетнего превращающееся в стодесятилетнее, и ширящееся кладбище за мостом, и зарастающие на нем, уже навсегда опустевшем, курганы. — Вот что ты увидишь, когда вернешься, девчонка. И намного скорее, чем ты думаешь. То, что ты по ошибке приняла за свою жизнь — это мимолетный сон, который закончится горем и тленом прежде, чем ты впервые вплетешь в волосы ленту с Майского древа. Твоей семьи не станет, и не останется ничего, что бы тебя там держало. Ты или погибнешь от лиха или будешь, словно призрак, веками бродить по пустоши и оплакивать тех, чья жизнь — лишь краткая усмешка на лике Арды. Я поднимаю голову и смотрю ему прямо в глаза. — Некоторые усмешки нелегко стереть даже с бессмертного лика. Трандуила перекашивает. Съел, да? Я тоже умею метафорично. — Уведите ее. Уведите и заприте, — приказывает он. Его левая рука приподнимается над подлокотником трона и дрожит, дергаясь то вверх, то вниз, никак не справляясь с порывом ее хозяина прикрыть ладонью изуродованную половину лица. Ты что хотела сказать-то, спрашивает меня потом Леголас, про усмешку на бессмертном лике? Ну как, про зубы же, и про сожженную кожу, перечисляю я, и про жилы, и про мясо, и даже на глаз его с бельмом его я тоже, считай, намекнула. В общем, так я нечаянно сломала парню картину мира. Он, оказывается, никаких шрамов и не видел. И никто не видел, кроме меня. * * * Откуда у короля этот шрам, думаю я теперь днями и ночами, считая, за сколько пойдет ночей каждая ночь моей маме, пока я здесь сижу. И о том, почему я такой ненормальный эльф, что вижу насквозь эту их притворскую магию. И что мне теперь делать, и откуда у него все же этот шрам. Однажды я прошусь в лес — под охраной, конечно, а вечером, с узелком в руке выбираюсь из комнаты, с невозмутимым лицом обхожу стражников — пусть считают, что за мной послали, может быть, или что мне назначена воспитательная беседа. Ведь любой вопрос, если постараться, всегда можно решить как-то более по-человечески. Но, наверное, я бы даже близко к залу не подошла, если бы мне не свезло — Трандуил как раз надменно выплывал из медленно отворяющихся врат. Я выскочила из-за занавеси и очень старательно грохнулась на колени, даже проехав немного в этой позе по гладкому, как поверхность озера, полу. — Простите мою дерзость, о великий король, — говорю. Тут правда трудно сделать вид, что не обращаешь внимания, хотя эльфы в этом великие мастера. Трандуил глянул на меня свысока, потом сделал такой знак — поднимайся, мол, приглашая следовать за собой обратно в зал. Устроился на троне и приказал говорить, а я начала про свою неопытность и невежество, попросила снова прощения — в этот раз за то, что пропустила какой-то этот их праздник, с подарками. Позвольте, говорю, загладить вину, хоть попробовать, и разворачиваю свой узелок: мол, смиренно сделала для вас, мой король, это настойка с целемой, кою кличут также королевским листом, она лучше всех трав на земле излечивает раны, нанесенные злом, и хотя она обретает силу лишь в руках истинного короля людей, но, может, и эльфов тоже… Довольно, обрывает меня Трандуил, и я понимаю — с этим предметом правда лучше завязывать. Но продолжаю: это не все, мой король. Если целебные травы бессильны вам помочь, а я по злому року зрю то, чему надлежит быть сокрытым… в общем, если вам будет неудобно, что я вашу рану вижу, просто наденьте эту маску — она шелковая и видом как полумесяц, я вышивала ее жемчугом всю ночь, и никто не скажет, что она хуже, чем работы самых искусных эльфийских дев. — Как смеешь ты, девчонка, — начинает он — впрочем, обращения ко мне он почти всегда так начинает, — как ты смеешь даже подумать о том, что перевранные вашими ведьмами небылицы могут стоить больше, чем все знания и мудрость Мирквуда? И тащить эту гниль — мне? — Ну я же шрамы ваши как-то заметила. А вдруг поможет? — говорю. — В Лихолесье не растет настоящая целема, — сквозь зубы цедит он. — Это даже не та трава. А потом берет из моих рук маску с шелковым полумесяцем и разрывает его на две половинки. — Вот что надлежит делать с глупыми иллюзиями, девочка. Ну конечно, говорю, рвите, хотя это невежливо, по меньшей мере. Но зачем я вам тогда вообще, я же насквозь испорченная, я сама это вижу, я всем тут только мешаю, вы сами это постоянно говорите, так отпустите меня уже, и все. Вы не видите — мне нет жизни? Он берет из моих рук склянку с настойкой, и стекло хрустит в его пальцах — как он вообще сумел? — а потом отряхивает руки за подлокотником, и вместе с осколками и брызгами настойки с пальцев падают капли крови. — Ты не такая испорченная, как могло бы оказаться, дитя мое, — говорит он устало, — ты добра, а это уже очень многое, но… — Но что?.. — спрашиваю, не дождавшись, когда он закончит паузу. Дальше он говорит очень глухо, и его голос страшнее, чем все крики, которые я слышала за свою жизнь. — Но если еще хоть раз попробуешь использовать свою доброту как уловку против меня, ты страшно пожалеешь. А теперь уходи. Я поднимаюсь и бреду прочь, не дожидаясь, пока он прикажет выволочь меня силой. * * * Ты чего такая веселая, как раньше прямо, спрашивает меня Леголас, когда мы пробираемся к качелям — не таким высоким, как первые, но в общем тоже приличным, и, главное, в неприметном месте. Хочу, чтобы ты меня нормальной запомнил, а не плаксой, думаю про себя, а вслух говорю важно: потому что меня все равно ждет свобода. В переносных смыслах эльфы разбираются лучше всех, и я, наверное, зря это ляпнула, потому что Леголас обгоняет меня на шаг и перегораживает тропинку. — Ты бессмертная. У тебя умереть просто не получится, даже не думай, — говорит он прямо. — Ага, — отвечаю, — но естественная смерть — не единственная из возможных. Вот орки ваших, получается, тоже не убивают? Никогда? И стрелы, и мечи, и драконы? Леголас пожимает плечами. — Вот где, например, — спрашиваю, — твоя мама? Он молчит. С эльфами вообще очень трудно, на самом деле, — они гордые как не знаю что. Одного до трясучки довела каким-то шрамом, да и тут, наверное, тоже больное место, на которое нельзя наступать и обсуждать неприлично. Иначе почему я до сих пор ничего про нее не знаю. — Она погибла, — отвечает тихо Леголас, — причем как раз тогда, когда отец… стал таким, каким ты его видишь. Прости, я не хотел бы об этом говорить. И тут меня несет. Подумать только, воплю я и топаю ногами, говорить он об этом не хочет! Надо же какая цаца! Бедному мальчику смертельно больно только от того, что его кто-то спросил! Не зря же ваши веками могут по лесам и горам бегать, если у них мать похитили, я читала! Просто чтобы отомстить! А что бы ты сделал, чтобы снова свою увидеть? Вооот! Но это все бесполезно, что бы ты ни отдал, потому что она уже умерла! Но ведь моя мама — она-то еще жива! Я бегу обратно к замку, размазывая по щекам очередные слезы, и не потому, что мне как-то особенно больно от несправедливости — мне обычно, как и все время, что я здесь. Просто я вообще не хочу видеть, что опять сделала с этим нежным эльфенышем. Не хочу его утешать. Не буду сегодня больше доброй. Хватит с меня. * * * Наверное, меня увезут из замка куда-нибудь в глушь, дабы более не смущала покой царствующего монарха и его отпрыска — я слышу, об этом шепчутся, и на уроки больше не водят, хотя передали от Соллина и Лиандиль затейливо обернутый в продолговатые листья сувенир на прощание — разноцветную муху, застывшую в теплом овальном кусочке янтаря. Что-то заставляет меня собрать немногочисленные вещи — книги и перья, пару серебристых ряс, охотничий жилет и штаны, почти такие как у Леголаса, но вполовину меньше размером, конечно. Я жду. И вечером ко мне в покои приходит Трандуил. Я забиваюсь в самый угол своей постели, к стене, и закрываюсь от него подушками. Я не знаю, взрослая я или ребенок, так что мне можно все. Одна из подушек сдвигается — я не держу, только устало поднимаю глаза. И вижу перед собой лицо короля Трандуила. И на нем — моя маска в форме полумесяца. Почти даже целая. Посередине шелк схвачен перламутровой нитью с жемчужинами, так что полумесяц теперь тоже со шрамом. Эльфийская магия очень тонкая штука, говорит он, она тоньше, чем я сам мог подумать. Ты меня все же удивила. Мой сын уже четвертую ночь рисует карту вашего побега, и получается, что нам с тобой самая пора поговорить как взрослый со взрослым. Давай? Я с вами только так всегда и говорила, отвечаю. И он начинает — как-то не по-эльфийски просто — о том, что мои родители, конечно, очень тоскуют без меня, но погляди — ведь им уже лет по семьдесят-восемьдесят. Маме шестьдесят девять, папе семьдесят семь, уточняю зачем-то. Ну вот, продолжает он о том, что взяли меня, видимо, очень поздно, когда завести своих детей уже навсегда отчаялись. И о том, как тяжело им будет покидать этот мир, оставляя свою дочь одну на свете в виде семилетнего ребенка, без родни, которая бы позаботилась о ней, когда их не будет. На забаву чужим людям. И чтобы я хорошо подумала, не жалко ли мне их. Конечно, пусть они меня мертвой считают, так гораздо легче, сказала я, а он в ответ пообещал передать им мое письмо, что я жива и у меня все хорошо, и устроить так, чтобы они перебрались в город, где не нужно самим рубить дрова и растить овощи, и до конца своих дней ни в чем не нуждались. Это, мол, его влиянию вполне по силам. Это за то, чтобы я навсегда осталась здесь, спрашиваю, и все? Почти, говорит. Ведь на самом деле ты действительно не ребенок. И как ни жаль это признавать, уже не эльф. Просто бессмертный человек. А печальнее такой судьбы среди детей Эру и не сыщешь. Спросить бы его, почему, но на самом деле это никак никому не поможет. То есть я правда навсегда испорченная, по-вашему, говорю. И король эльфов кивает. Хотя и не сразу. И достает из складок рясы склянку — в точности такую же, в какой я принесла ему ту настойку с фальшивым королевским листом. Ты получишь от родителей ответ, говорит он, письмо с подтверждением, что я выполнил свои обещания. И тогда выпьешь это. Яд такой, спрашиваю, чтобы я вас больше не позорила? Король эльфов улыбается, жемчужный месяц на его щеке немного съезжает, и мне на мгновение кажется, что ему жаль выпускать из пальцев этот пузырек, вкладывая его в мою ладонь. Нет, разумеется, говорит он. Это просто такое лекарство. Точнее, зелье забвения. Кстати, девочка, в нем есть и настоящая целема. Без этой травы его ни за что не сваришь. * * * Свет проникает сквозь веки, яркий, теплый, неизбежный, и я открываю глаза, подчиняясь его зову. Я не знаю, как сказать, что я здесь, и не знаю, услышит ли меня кто-нибудь. Но почти сразу надо мной склоняется чье-то лицо — незнакомое, но столь совершенное, что я сразу понимаю — для меня оно навсегда останется самым прекрасным лицом на всем белом свете. Этот лик увенчан короной из светлых живых лучей. И я впервые слышу голос моего короля. Он говорит мне: — Ну здравствуй, Тауриэль. The end