Заморье

Сны приходили разные. Здесь, в Валиноре, все было немного не так. Гимли, наверное, только теперь понял, что такое Искажение. Это когда похожее на настоящую жизнь, но другое. Правда, эльфы считали, что искажено было там, а тут правильно. Ну, не спорить же с ними. Им виднее, а он внутри себя лучше знает. Стало быть, так. Да, сны. Сны были свои и чужие. Свои — привычные и понятные. И эльфийские еще. С цветочками-бабочками, какими-то песнями на непонятных языках, от которых щемит в груди и подушка потом мокрая от слез, хотя с детства не плакал. В своих снах было прошлое. Эребор и Агларонд, битва при Минас-Тирите, Дейл на рассвете, морийские бесконечные коридоры и багровое око над мордорской твердыней. В чужих снах зимы сменялись вёснами, звонко дробилась капель в сияющих сосульках, туман стлался по траве задумчивыми завитками, а времени не было вообще. Оно катилось где-то вне него, как река. Ты на берегу, а она течет и течет, ни начала ни конца. Так же было и здесь. Ровная, не омраченная никакими горестями жизнь. Изредка, может, дождь прольется. Иногда даже сильный. И снова. Песни, туман, шелест листвы. То ли сон, то ли явь. Одно и то же изо дня в день. Иногда бил себя молотом по пальцу — сильно. Больно. Помогало, вот только заживало быстро. То ли потому что гномы такие крепкие, то ли и правда целительный воздух в Валиноре этом. Не спрашивать же себя — «чего, мол, тут забыл?». Ясно чего. Кого. Того, кто приходил в их дом. Просторный, прижавшийся к склону горы, глядящий верандой в лес, под низкой дерновой крышей, с устроенной рядом кузницей. Приходил каждый вечер, и с ним протискивались в комнаты и лесные запахи — какой-то ягоды, брусники что ли. Палой листвы. Молодой хвои. Отзвуки спетых и неспетых песен. И все оживало. Потом они расходились по своим комнатам, и снова. Не совсем явь, не совсем сон. Медленное существование вне времени. Как у камня. Он — камень, лежащий на берегу реки. Неудивительно для гнома, связавшегося с эльфом. * * * Дверь открывается, не скрипнув. Ну да, разве могут быть в доме, который ладил гном, несмазанные петли? И полы молчат — ни одна доска не прогибается под легкими шагами. Вот на его собственные шаги пол всегда отзывается. Сон? Явь? Непонятно. Ложе не проминается под тем, кто невесомо присел сбоку. Прохладные узкие ладони касаются висков, лба. — Ты кричал. — Тебе показалось. — Да? — Да! Ладони остаются. Реальные. Пахнут хвоей и еще чем-то, медом что ли. Скользят. Отгоняют каменный морок. И все становится отчетливо слышно. Шорох травы под ночным ветерком. Шуршание листьев в нависающих кронах. Невнятный рокот накатывающихся и откатывающихся волн. Тихое далекое пение. Губы касаются губ — мягко, благодарно. Волосы ссыпаются на щеки: легкие, скользящие по лицу как сухой дождь. В темноте не видно почти ничего: окно маленькое, свечи не горят. Только абрис в лунном свете, тень на стене среди теней. Здесь даже не получается устыдиться. И не получается оттолкнуть. Только принимать очередное искажение. Искушение. Ночная рубаха куда-то девается, словно сама по себе. Чужое тело теплое и легкое. А ладони все такие же прохладные. И они трогают. Исследуют. Перебирают заплетенную бороду, заставляя застежки отзываться металлическими возгласами. Касаются шеи, слегка чешут под подбородком. — Я тебе кот что ли? — Ну, похож иногда. Спишь да спишь себе. — Я работаю, между прочим. В кузнице. Тень на стене кивает, едва слышно смеется. — Тебя не переделаешь, да? — А надо? — Нет. Не надо. Ты такой хорош, какой есть. — Вот спасибо, порадовал. — Не злись, Гимли. — Я разве? Разве злюсь? — Лучше бы ты злился. Короткий судорожный вздох. Щека касается щеки, дыхание горячее, губы чуть солоноватые. Обнять. Вот так, даже еще крепче. Прижать к себе. Под ладонью острые лопатки, как у мальчишки. Жесткие мышцы. Спина выгибается, двигается под рукой. Вниз, потом вверх, навстречу, с довольным глухим стоном. — Ты чего творишь-то? — Ничего. Я к тебе пришел. — Это я вижу, что пришел. Творишь-то чего? — Могу уйти, между прочим. Собственные руки замирают на впадине чужой поясницы. Не удерживают. Но никто никуда не уходит. Выдох. — Можешь. Но не уходишь. Не уходишь ведь? — Куда я от тебя денусь, если ты даже в Валинор за мной увязался? — Это я увязался? Ах ты врун остроухий! Возмущение громкое, тишина отступает. Он возится под чужим телом, пытаясь спихнуть с себя этого нахала. Эльф сжимает его бедра коленями, смеется, упирается руками в грудь. Гном притворно рычит, трясет за плечи. Леголас смеется, дает себя трясти, утыкается лбом в шею, обнимает. Гимли ворчит: — Ну и нахал же ты. Ответа нет, только чужие губы касаются места чуть ниже уха, словно извиняются. Приятно. — Еще раз спрашиваю тебя, папин ты сын, чего ты творишь? — Что бы ни творил, папа тут не при чем. — Да уж, он бы тебя не похвалил за такие фокусы. — Да он и так никогда. Гимли отклоняется в сторону, потому что соображать становится трудно. Мысли разбегаются. Точнее, утекают. Вниз куда-то. — Я не понял, при чем тут твой отец? — Ни при чем. Ты сам про него вспомнил. — Тьфу ты. Точно. Но его тут нет, слава Махалу. — Слава Эру. — Махалу. — Отвяжись, Гимли. — Я не привязывался, ты сам пришел. — Но не для того же, чтобы спорить про Валар и Создателя. — А для чего? Ох, не надо было спрашивать. Потому что губы. Руки. И вздохи. Тела непозволительно близко, даже для них двоих. Которым нечего скрывать и делить нечего. Эльф теплый и настоящий. На груди царапается камень на мифриловой подвеске. Бриллиант, который Гимли огранил для Леголаса еще там, в Средиземье. Мысли снова уплывают, внизу жарко и тяжело. — Ого! — Убери руки. — Это еще почему? — Убери, говорю! Ну да, попроси о чем-нибудь эльфа, так он и послушается. В ушах шумит, тело предательски дергается навстречу. Ладони прохладные, а внизу пожар. Роковая гора. Этот, как его, Ородруин. Два Ородруина. — Ох. Собственный шумный выдох. Эльфийский мелодичный смех. — Ты же сам велел. — А? — Руки убрать. Велел? Вот, я убрал. — Слушай, шел бы ты, а? В лес песни петь. Чего ты тут со мной вытворяешь? — Что хочу, то и вытворяю. И ты тоже хочешь. — Совсем рехнулся что ли? Эльф смеется. Дразнится. В темноте не видно, но как-то все равно понятно. — Я тебя выдеру, ей-Махал! — О-о? Это интересно. — Не интересно, а ремнем. Твоим же. — Фу. Действительно неинтересно. Да. Что по-настоящему интересно, так это как его можно поймать, чтобы выдрать. Ремнем. Потому что не догонишь же, даже в закрытой комнате. А догонишь — не удержишь. — Леголас, ну ты правда, обалдел что ли окончательно? Дай поспать, что на тебя нашло? Эльф совершенно не собирается убегать. Садится на кровати, точнее, сворачивается в какой-то невероятный узел, обхватывает себя за плечи. Лунный свет из окна наполняет бриллиант на груди до краев, кажется, сейчас перельется. — Я боюсь за тебя. — За меня? Гимли подтаскивает к себе рубаху, надевает, словно броней отгораживается. Тянуще больно, не очень удобно, да еще и стыдно. — И почему ты за меня боишься? — А ты не понимаешь? — Нет. Эльф подается к нему, трогает за плечо. — Ну? — Что — ну? — Ты не сказал, почему ты за меня боишься? Что-то я никаких опасностей тут не вижу. Звучит так, будто он по ним соскучился. Наверное. — Ты… в тебе будто искра угасла, Гимли. Здесь, в Валиноре. Гном молчит. В комнате становится холодно, внизу все еще больно. — Я тебе открою секрет, Леголас. Искры выбивают кресалом, а не этим, за что ты хватался. — А я думал, у вас, у гномов, именно этим. — Ну да, — не выдерживает Гимли. — И куют им же. Эльф смеется и напрыгивает на него. Быстро, так быстро, как могут двигаться только эльфы. Гимли стукается головой о стену. К нему прижимается чужое тело. Сильно. Исступленные поцелуи — куда придется, даже в нос и в бороду. Всхлипы. — Да ладно тебе, — с трудом выговаривает он, когда получается вдохнуть. — Придумал себе какую-то чушь. Эльф не отвечает. Он весь — сплошные напряженные мускулы, будто из дерева вырезали. Кошачьей травы что ли объелся в лесу? Рубаха снова почему-то исчезает — предатель, а не рубаха. Гимли отстраняется — как может. Обхватывает ладонями узкое лицо эльфа. Ладони широкие, хватает, чтобы зарыться в волосы и почесать за острыми ушами. — Что на тебя нашло? В темноте не разглядеть, что прячется в глазах. Они касаются друг друга лбами и замирают. Леголас задумчиво потирается щекой о руку. — Как ты думаешь, Гимли, а Валар нас видят сейчас? — Надеюсь, нет. — Здесь не может быть ничего неправильного. Это ведь Изначальная земля. Гном вздыхает. Здесь все неправильно. Здесь нет жизни, одно застывшее блаженство. И Леголас, кажется, с ума сошел. И он сам. Раньше бы так врезал, что тот бы из дома вылетел со стеной вместе. А сейчас он чувствует, как доски пахнут смолой. Как тянет прохладой и ветром с берега. — У тебя губы соленые. Как море. — Да, — соглашается эльф. И всё. Они вжимаются друг в друга. И трутся друг об друга. И это тоже неправильно, хотя и очень приятно. За окном какая-то птица несколько раз щелкает, а потом заводит переливчатую длинную песню. Гимли уже слышал ее, только не обращал внимания. Эльф едва слышно всхлипывает, лежа на нем, чужие пальцы снова обхватывают там, внизу, и скинуть его нет сил. Всё не так. Кровь стучится в голову, в веки, устремляется вниз, как водопад. Вместе с ней соскальзывает и эльф. И там внизу становится влажно и тепло, кожу щекочут длинные чужие волосы, а под собственными пальцами, кажется, трещит дерево; далекий прибой приближается, приближается, и вдруг накатывается. Ослепляет, оглушает, взрывает, бьет о дно, не дает дышать и кричать. И не собирается заканчиваться. * * * Утро мягкое и легкое, небо чуть розоватое. Пахнет росой и цветами. Вода в кадке прохладная, в ней отражается небо с редкими облаками-перышками. Опять что-то снилось. Муторное и непонятное, эльфийское. Но без песен. Хочется уйти на берег моря и сидеть там, глядя на волны. Как он оказывается на берегу, уже не вспомнить. Но сидит там. И смотрит, как собирался. Волны говорят о чем-то. Чтобы понять, надо быть эльфом. Для него самого волны просто шумят. Шуршат светлым песком. Напоминают о чем-то. О снах. Над поросшим лесом окоемом полукруглой бухты слышны удары топора. Леголас обтесывает киль будущей лодки.