Without a mask

      Без масок мы уязвимы. Люди не могут выжить в собственной стае, правила которой сравнительно просты: побеждает сильнейший. Слабых затаптывают, сгрызают, истребляют. Именно поэтому все притворяются. Ты можешь стать кем захочешь, только маску подбери под стать.       Без маски я всего лишь парень с огромной кучей проблем и комплексов, массой забот и минимум времени на их решение. В маске я герой, кумир тысяч людей, их защитник и опора, надежда. Но есть тот, кому мои достижения побоку, ведь именно он ценит меня больше тогда, когда я возвращаюсь домой и снимаю чертову маску под звуки свежего репортажа о подвигах Человека-Паука — моего альтер-эго, чье лицо сейчас валяется в коридоре на полу. Именно он, Уэйд Уилсон, нервно стуча пальцами по крышке стола, смотрит, как я вваливаюсь в комнату и тихо матерится, не стесняясь в выражениях. Выключает раздражающую болтовню диктора и быстро подходит ко мне, чудом умудрившемуся сесть на стул, а не мимо него, и падает передо мной на колени, приподнимая мою голову рукой. Злится, что видно даже невооруженным взглядом, а уж моим-то, кровью из ран на голове залитым — и подавно. Орет. Снова о том же, снова теми же словами. Потом замолкает, давая моим ушам передохнуть от звона, и осматривает меня на предмет серьезных ран. Тяжко вздыхает, когда находит глубокие. Поднимает на меня взгляд, полный злых слез, в любую секунду готовых пролиться, крепко сжимает мою руку, но молчит. Это тяжелее всего. Молчание, знаете ли, может сказать больше, чем тысячи слов. Оно честнее, бесхитростнее, не может солгать. Его молчание — это невыражаемое беспокойство, недосказанные слова жуткого страха за мою жизнь.       Все это я видел уже, но каждый раз — как первый, каждый раз его молчание ранит больнее всякого оружия. Снова прошу его не волноваться, ведь я вернулся, а он только молчит, сильнее стискивая зубы. Потом вздыхает, встает на ноги и уходит на кухню. Возвращается с аптечкой и мокрым полотенцем и начинает стирать кровь с моего лица, не обращая внимания на мое шипение. Что ж, я это заслужил.       Рассматриваю его лицо, пока он осторожно смазывает порезы какой-то мазью из множества купленных им, которые я уже давно перестал различать, и лепит пластыри. Возле глаз, на лбу и в уголках губ Уэйда появилось больше морщинок. Их не было в нашу первую встречу — тогда я пришел к тете в больницу и заметил его, мирно сидящего на кушетке, грустного и безбожно красивого — как мне потом сказала тетя Мэй, мистер Уилсон (в то время он был одним из ее подопечных) должен был получить повторные результаты обследования.       Нас тогда наспех познакомили (тетю снова куда-то позвали), но я успел отметиться тем, что при рукопожатии дольше приличного задержал руку в его ладони, а он, кажется, и вовсе не был против, чуть растягивая губы в светлой улыбке.       На секунду забежавшая тетя Мэй попросила подождать ее в коридоре — в последний момент опять образовалось нерешимое без нее дело, и я послушно поплелся в жужжащий людской улей, нехотя высвобождая руку и отрываясь взглядом от бездонных карих глаз, тихо прощаясь.       Помню, что тогда долго ждал, чуть не заснув в кресле, но когда в затихающей под вечер больнице раздались чьи-то громкие возгласы — начал вертеть головой в поисках источника шума, и тот не заставил себя долго искать — скачущего в больничной рубашке парня, кричащего на весь этаж «у меня нет рака!», трудно было не заметить, и десятки обернувшихся на него людей с искренней радостью на лице подтверждали это. Тогда-то он и предложил мне пойти на свидание, а я не смог отказаться — уж слишком он был счастлив, слишком чарующе улыбался.       Фотографии его чудесных улыбок до сих пор висят над моим рабочим столом. Уэйд не любит их, периодически бурчит, прося снять, а я не могу, рука не поднимается — каждый день смотрю на них и вспоминаю, что когда-то он действительно умел смеяться.       Я не слышал его смеха уже давно. С тех самых пор, когда он впервые обнаружил меня на кухне ночью, зашивающим пулевое ранение. Что-то в нем перемкнуло, сломалось — он больше не видел повода улыбаться, когда понял, что в один прекрасный момент я не смогу легко отделаться выстрелом по касательной.       Уэйд все же вымученно растягивает губы в подобии улыбки, когда я говорю, что он снова ждал меня, как верная жена, хотя уже глубокая ночь. Знакомым саркастичным тоном обещает вмазать мне, как только мои раны затянутся, и помогает осторожно стянуть костюм. Пока он отволакивает его, как я подозреваю, в мусорку, я добираюсь до спальни и кулем валюсь на кровать, невидящим взором вперившись в белоснежный потолок. Кажется, все же ненадолго отключаюсь, так как сначала подумал, что моргнул чуть дольше обычного, но, едва открыв глаза, заметил, что Уэйд уже в комнате: сгорбленно сидит возле меня на краю кровати, устало потирая лицо ладонями.       Шипя от боли, переворачиваюсь на бок, чтобы лучше видеть его, и тяну за локоть, чтобы он тоже посмотрел на меня. Уэйд неохотно, но убирает обе руки, вздыхает, спрашивая взглядом «когда это все прекратится?». Этот взгляд я ни с каким другим не перепутаю, уж слишком хорошо изучил.       Оттаяв через некоторое время, привычно просит меня поменьше выпендриваться и не лезть к черту на рога. Привычно отвечаю, что это моя работа. Вглядываюсь в родные душе черты и обещаю, что сделаю все, что смогу, чтобы он не волновался. По глазам вижу, что снова верит, и на душе гадко, но по-другому не получается. Взамен хочу попросить лишь не ждать меня до последнего, но уже заранее знаю ответ. Именно поэтому я обрываю фразу на полуслове и просто прошу поцеловать бедного раненого героя, которому полагается награда от его прекрасной дамы. Уэйд устало, но искренне смеется, впервые за все то время, обещая мне припомнить «прекрасную даму», но наклоняется и нежно касается моих губ, очень осторожно целуя. Затем он выключает свет и ложится рядом, крепко прижимаясь, шепотом желает спокойной ночи и почти моментально засыпает, вымученный долгим бодрствованием. А я держусь еще некоторое время, наблюдая за тем, как замедляется его дыхание, как смешно приоткрывается его рот, как выражение обеспокоенности сходит с его лица, уступая место расслабленности.       И знаете, это состояние, эти моменты, когда я без своей привычной маски — дороже всего на свете.       Да, в маске я герой, кумир тысяч людей, их защитник, опора, надежда. Они без меня не могут.       А без маски я всего лишь парень с кучей проблем. Герой только одного человека, его кумир, его надежда. Он без меня не может.       Как и я без него.