***
Место, где ужинает детектив – нешумное, но людное. В очаровательных морщинках, скопившихся в углу миндальных глаз, обычно расцветающих по весне, он не находит ничего привлекательного, а в смакующих сигарету ярко-красных губах может быть… Живая музыка скудного оркестра замолкает, в осколках бокала на полу отражаются блики тусклого света, а Юнхо с детства прихрамывает на одну ногу. Особо это заметно, когда мужчина приносит к столу две кружки горьковатого пива и чистую пепельницу. Чон вещает о погоде, но дирижировать вилкой в воздухе под воскреснувшую живую музыку душного бара у него выходит, скажем, так себе. - Ох, детектив Ким, ещё одно раскрытое преступление. Вы так обаятельны, так обаятельны! – хмельной блеск кривится в глазах, а Юнхо не выпил до конца даже и второго бокала пива. Смеётся, сминая пальцами край закоптившейся скатерти. – Мистер О хорошо вознаградил тебя? - Лучше бы избавил меня от общества своего нахального сынка.- Джеджун зажигает сигарету и откидывается на спинку стула, не замечая своей спутницы, озирающейся по сторонам – птичка успела заскучать. - А что с новым делом? - Если бы я знал тебя достаточно плохо, ты бы уже давно грыз тюремную решётку, - в каждом слове у Дже ноты угрюмой интонации, и никто не видел морщинки в уголках его холодных глаз – он никогда не улыбается. - Купить бы билет на поезд, - вздыхает Юнхо, - да говорят, осенью их не достать. Остаётся разгружать составы и ждать зимы. Юнхо топит напряженную атмосферу в хмельном бокале и в преломленном тусклом свете на радужке глаз - вещает о гороскопах и любви к ванильным тортам. Но Дже сидит, подперев рукой подбородок, и цепляется взглядом в алую нить уст своей спутницы – несостоявшейся актрисы, докуривающей сигарету с исполинской игрой на публику, а на фильтре не красуются помадные отпечатки. Помада уже не та, человек не тот. Она перекатывает во рту мятный леденец и оправляет спутанные волосы цвета лесного ореха с ароматом горьковатого мёда, поджимая длинные ноги под стулом, пряча красные туфли, пошарканные на носках - износила. И Джессика мечтает выпить имбирного чая в квартире Джеджуна, получить целомудренный поцелуй в загорелую ключицу. Но не её вина, что помада не оставляет отпечатков на сигарете, и Джун оставляет её в компании с хмельным Юнхо, голосящим в след: «Какой обаятельный детектив Ким! Какой обаятельный!» Никто никогда не видел, как/когда Джеджун возвращается домой (а возвращается он затемно), кроме любопытной соседки снизу, чей потолок иногда протекает из-за не опустошённых тазиков выше и ей приходится выглядывать странного детектива из окна своей квартиры, провонявшей паприкой и недельным куриным бульоном. Накрапывающий мелкий дождь стучит об асфальт сонной улицы, в стеклянной поверхности луж отражается переломленный свет поникшего фонаря, а на ступеньках перед трёхэтажным домом Джеджун обнаруживает взъерошенного воробья с глазами тёмного чернослива, принёсшего с собой запах дождя и мяты в ухоженных перьях волос. Он жалеет, что не держит сейчас под руку хмельную Джесс в поношенных туфлях, глупо смеющуюся с не стертой помадой на губах, а в руке только пакет со свежей рыбой из лавки. - Ким Джеджун, выслушай меня! – Сехун машинально вскакивает перед мужчиной, который тянется к ручке двери. – Почему ты избегаешь меня? - Глупо избегать сопливого подростка с шалящими гормонами и полной дезориентацией в жизни, - Джеджун хмыкает как-то по-особенному, с одним приподнятым уголком губ, с индифферентным взглядом карих морей. У Сехуна дрожат руки, и он старается казаться немного выше – тянется на носочках дорогих ботинок, только до Джеджуна ему несколько сантиметров в росте и разница почти в десять лет. - Ты мне противен, - Джеджун выплёвывает без сожаления слова в бледное, смазливое лицо юноши, перечеркивая все воздушные горизонты, возникшие в голове Сехуна этой весной с исписанными дневниками, хрустящими под ногами ветвями яблок и кражей отцовского состояния. Но юноша хотел выдавить из себя не о чувствах. - Я видел его,- и вновь дёргает костлявыми пальцами за рукав дорого чёрного пальто. – Джеджун, я видел убийцу. - Ливень вот-вот начнется. Проваливай. - Я никуда не уйду, - настойчиво произносит Се, а черносливы переполнены надеждой на открытые двери в черничную осень с вопросом: «Впустишь?». Фонарь глухо хрипит и гаснет, в лужах догорают осенние закаты с холодным дождем, а Дже равнодушно захлопывает дверь – соседка сетует за картонной стеной о промокшем потолке, и он каждый раз обещает ей заняться расследованием о потопе квартиры. Дже пьёт утрешний холодный лимонный чай, закусывает его губой и сигаретой, выглядывая из-за выцветших занавесок на улицу. Воробей промокает на скользких солёных ступенях в морской шторм – упрямый, наглый, избалованный. Для таких подростков из богатых семей любовь/чувства – игра, в которой, так или иначе, теряется пристрастие, и куклы кончают жизнь самоубийством в мусорных баках, а детективам потом расследуй, кто подтолкнул их к такой участи. Открывать двери своего дома (чердака/сердца) с переизбытком осени в картонных стенах, за которыми шумят поезда, угощать чаем со свежим лимоном и горьким мёдом, читать вслух стихи и показывать, как правильно пересаживать цветы в горшок, рассказывать о том, что всё никак не происходит – никогда. Выцветшие занавески зашториваются, упрямый воробей продолжает мокнуть, мансарда протекать. Джеджун теребит сережку в левом ухе – привычка, а под рукой нет заточенного карандаша, чтобы постучать по виску и хорошенько подумать. Правильно сказал Юнхо – остаётся разгружать составы и ждать зимы. Этой осенью перрон снова пустует, а для Джеджуна нет места в вагоне поезда. Но завтрашний день начнется с привычки не допивать горький лимонный чай и проверять почтовый ящик на наличие писем в персиковых конвертах из вересковой пустоши. Октябрь, 2007 г. Яблоки в мёде – не причина любви. - У меня есть основания на подозрения, - Джун дёргает сережку в ухе. – Он – единственный свидетель, а у меня к нему объективное недоверие. Ключевое слово – «объективное». В начале октября вкупе с лиственным перегноем Ким Джеджун перекрещивает ноги, поднимая высоко острое колено – так чашку с бергамотным чаем, взятую ради приличия, ставить гораздо удобнее. Мистер О верит в непричастность сына в убийстве хозяина кондитерской лавки, в то время как Сехун кладёт в чашку четвёртый кубик сахара (зубы у него здоровые) и не сводит взгляда с искусной фигуры Джеджуна, облаченной в тёмно-малиновый костюм из брюк, пиджака и молочной рубашки. - Ты что-нибудь ещё заметил в тот вечер? - бесстрастным голосом спрашивает Джун, но у Сехуна в голове смутный сентябрь и яблоки в мёде, а кроме распахнувшихся дверей кондитерской и темного кашемирового пальто силуэта в преломленном свете чихающего фонаря он не помнит ничего. Джун скалится – юноша капается в коробке воспоминаний неприлично долго, что лакированный носок дорогих ботинок детектива подрагивает на весу нервно, раздраженно, упрямо. Мистер О выглядывает в створчатое окно на осенний лиственный перегной на задней части особняка в саду, где весной под ногами хрустели яблоки и целое состояние было украдено, осенью - найдено умелым детективом. Он считает Джуна искусным мастером своего дела, но как мужчину отнюдь не с лучшей стороны – он не прикасается к поданному чаю, всегда смотрит отрешенным холодным взглядом, оставляет отпечатки осенней прохлады на персидском ковре и день ото дня больше влюбляет в себя его взбалмошного сына. - Сехун? - У него шляпа была, - небрежно отзывается юноша, скрепя сахаром на здоровых, идеальных зубах. - Хочешь прогуляться вместе со мной? – Сехун давится сладким рафинированным песком и таращит глаза-черносливы на предмет своего обожания, но Дже стучит указательным пальцем по пульсирующему виску и добавляет: – В смысле до места преступления. Ноги уносят Се в свою спальню для смены одежды, а его отец, выбравшийся из створчатых окон раздумий, просит детектива вести расследование вместе с сыном. Он говорит: - Собаки на цепи и люди целы. Так вы можете убедиться, что моё чадо не имеет никакого отношения к преступлению, а для него это будет хорошей практикой – следующей осенью он будет поступать на факультет юриспруденции. - Я работаю в одиночку. Избавьте меня от общества своего импульсивного, неразумного сына. На пороге перед уходом Джеджун замечает маленький комок грязи на шляпе юноши и обувь на размер больше – такая подошва оставляет яркие отпечатки. Джесс с воодушевлением завязывает нежный бантик на коробке с имбирным печеньем как в знак наивной благодарности ( за страстную ночь) и воздушных мечтаний о совместном будущем, отчетливо напоминающих засахаренную сладкую вату. Юнхо ковыляет к барной стойки, чтобы протереть заплесневелые от пива огромные кружки. На Джесс рубиновое платье и синие лодочки, а Юнхо тихо смеётся и одновременно сожалеет – глупышка не знает, что получатель имбирного печенья равнодушен к сладкому, поэтому предлагает разделить их на двоих под хорошее вино. - Говорят, сегодня вагоны переполнены, помнишь, как в 1998 году? Нет, ты не помнишь, не знаешь, - Юнхо тянется за запястьем Джесс, а на нём красуется тонкий серебряный браслет, она пахнет пока не такой отвратительной наивностью и почти потерявшейся гордостью в далёких созвездий когда-то бывалых холодных глаз. – Имбирь вкусный только осенью. Джессика тянется на тесных лодочках и с улыбкой машет встретившемуся неподалеку, у кондитерской лавки, Джуну в малиновом костюме и черном пальто, который дымит трубкой Холмса и выслушивает речь мальчишки у покосившихся дверей кондитерской. Джесс смотрит на него долго, преданно, он на неё с секунду и холодно, и ей приходится утешать себя фактом – Холмсу не до любви, когда он на работе. Может быть, в другой раз? Может быть и в другой… А пока, наверное, она уберет коробку печенья на бабушкин сервант, от которого пахнет специями, в том числе и шафраном, которым пропитана её горько-сладкая осень на кончиках пальцев. Джесс купит клубок шерстяных ниток и тоже, как Юнхо, будет ждать скорой зимы, а вечером позвонит Джуну на телефон с оборванными проводами.***
- Ты всё еще подозреваешь меня в этом преступлении? – через пару недель Сехун набирается смелости заявить в очередной раз о своей невиновности, но детектив будоражит под ногами пожухлые простуженные листья, поднимая их вихрем верх, и прячет руки в карманы длинного коричневого пальто, вымеряя шагами лондонскую излюбленную аллею поутру в выходной день. – Но я не виновен, не виновен! - Раздавленные листья под ногами - преступление, посаженая летом в банку бабочка – преступление, даже недописанное письмо – это наказуемо. - В дымчатой высоте виднеются рваные перья быстро спешащих к перрону облаков, и Джеджун касается спиной лавочки, представляя вместо неё мчащуюся крышу поезда. – Хочешь сказать, ты никогда не совершал таких преступлений? Детектив закуривает сигарету, пока сбитый с толку вопросом воробей хмурит тонкие угольные брови и пинает ногой ножку старой лавочки. - Ким Джеджун, вставай! Ты должен проводить меня до дома! – Сехун думает, он заслужил это – побыть ещё немного рядом с ним. – Вставай, Джун! - Сопляк, если ты выходец из аристократической семьи, это не даёт тебе права так разговаривать с людьми намного старше тебя. О думает – не намного. Джеджун прикрикивает на него, когда тушит носком ботинка сигарету во влажных листьях с просьбой обращаться к нему с уважением, если Сехун хочет, чтобы он перестал чувствовать к нему хоть самую малость из той ненависти и раздражения что есть сейчас. Но на мятных губах само собой застывает такое бесящее их двоих «Ким Джеджун» - есть что-то в этом особенное, по-осеннему родное, черничное и тягуче-сладкое, как яблоки в меду по весне. Уже несколько недель они проводили друг с другом бок о бок. У Джеджуна на фоне этого начала болеть голова от ненужных мыслей, а у Сехуна выработалась сладко-болезненная тахикардия. - Тебе не домой надо, а за решётку, - хмыкает детектив, вытягиваясь на лавочке с потрескавшейся краской. – Таким избалованным детишкам как ты там самое место. - Не смей меня обвинять! Единственное преступление, которое я совершил, так это влюбился в тебя! – слова, выпаленные на одном дыхании, черносливовые глаза глядели в упор, и бледные щёки впервые вспыхнули румянцем, возможно, просто задеты утренней стужей. А Джун внутри смеётся, Джун внутри не чувствует никаких покалываний – болевой порог отсутствует, да и привык он к постоянному: «Я люблю тебя», правда раздражает, приелось. Сехун отчаянно верит, что они уживутся под боком черничной осени, и терпеливо включает режим ожидания ответных чувств от неё.- И ты влюбишься в меня. Вот увидишь! Осенью… обязательно влюбишься. - Ты смотришь хоть изредка на небо? – между прочим, осведомляется Дже. - Небо и есть небо, - бурчит юноша.- Ничего необычного. - А на поездах катался когда-нибудь? - Не-а. - Предпочитаешь звонить или писать письма? - Предпочитаю звонки. - Что выберешь между лимонным чаем и имбирным печенье? - Печенье. - А знаешь, что было в августе 1998 года? Впрочем, это неважно. Просто тогда с чего ты решил, что я влюблюсь в тебя? - Ты разве не помнишь медовые яблоки? - … - Когда я смогу зайти к тебе? - Я живу не один. - Да я тихонько посижу, мешать не буду. - У меня шумно – поезда за стенкой стучат. - Можно хотя бы позвоню вечером? - Я предпочитаю длинные письма. Они прощаются на перекрестке осени. Джеджун напоминает себе, что завтра необходимо проверить почтовый ящик, ощутить на сердце горизонт штиля, выкурить трубку, заимствованную у Шерлока Холмса, возможно, заглянуть к Джесс на чай с имбирным печеньем и недолгими поцелуями, а по возвращению домой не забыть вынести пакет из рыбной лавки. А Сехун имел глупость, поверив в любовь этой весной с первым хрустом медовых яблок под ногами, с протянутой рукой и застрявшей шляпой детектива в низких ветвях дерева. Джеджун попробовал быть вежливым, тогда отчаянно прижав к груди споткнувшегося мальчишку – не дал ему упасть, а вот Сехун задохнулся в весенней пыльце негодования – оттолкнул, нагрубил. Парень забирается на подоконник этим же утром, свесив с него одну ногу – так удобней и расчеркивает листы чернилами из ручки. Дневник с записями от медовой весны вплоть до черничной осени – он вписывает туда каждый день с мыслями о нём. Вчера Джесс пыталась невольно взять за руку Джуна на людях – строчки написаны, затем перечёркнуты, а сегодня Се скорым подчерком рисует слова об августе 1998 года, про который перед уходом сказал Дже. «Дневник, у меня на сердце сладость хрустящих яблок в мёде, а что на душе у Джуна – непонятно. Чем он живёт? О чём думает? Я о нём ничего не знаю, о нём не знает никто. Но сегодня я узнал – в августе 1998 года Ким Джеджун начал курить…» Февраль 2008 г. Зима пахнет мелиссой. Джесс не согреться. Горло разрывает собачий кашель, худая кошка с облезшим ухом трётся о ногу хозяина – просит свежую рыбу из лавки, а он с каким-то упорством отскабливает подгорелую яичницу от ржавой сковородки и выливает в забившуюся раковину лимонный чай – слишком жалко запивать им имбирное печенье. Чердак на Бейкер-стрит больше не протекает, а соседка всё ищет повод поскандалить со странным детективом. Февраль – такой пасмурный, сухой, простуженный. Лимонный чай по-зимнему холодный, письма в красном ящике – счета за отсыревшие обои в несколько фунт стерлингов. Стук в дверь – встреча с черносливовыми глазами. Запах корицы, мелиссы и еле уловимого ароматного душистого, горького перца затоплял прохладную мансарду. Пакет переполненного лекарства из аптечного пункта лежал на столе, а бурлящий на плите куриный бульон мог бы быть похож на куриный, если бы в нём для начала водилась курица. Джеджун нервно теребит сережку в левом ухе – ещё никто так нагло не врывался в его дом и с такой отвратительной небрежностью не хозяйничал на кухне. - Как ты вообще узнал, где я живу? - сухой хрип надрывает горло, Дже прикладывает руку к груди – собачий кашель всё никак не хочет угомониться. Он поднимает раздраженный взгляд из-под налипшей на влажный лоб пшеничной челки на тарелку недо супа из «того что было» - Сехун не умеет готовить. - Обойти квартиры в поиске тебя не составило труда. - Врешь. - Вру. - Сехун снимает фартук и надувает пузырь из мятной жвачки. - Соседка проболталась. - Ким не верит парнишке, а тот задирает глаза вверх-влево и раздраженно выдаёт: – Да от тебя пылью чердачной воняет, так и догадался. - А если честно? - Она жаловалась на протекающий по осени потолок. Ну, я и подумал, что это мог быть ты. Джеджуна напрягает чужое присутствие, но пакет лекарств и скрипящий на зубах парнишки рафинированный сахар напоминают о чем-то важном - о зимах прошлых лет. Ему бы сейчас смеющуюся Джесс с имбирным печением под руку или хмельного обычно по средам Юнхо со своими рассказами о гороскопах, но февраль простужен - пахнет лекарствами и мелиссой. Серая кошка с облезлым ухом трётся о ноги юноши, а тот смотрит на бледного Джеджуна с босыми ступнями, в прохудившемся растянутом свитере, из которого вылезают ключицы, и не хочет уходить домой. - Кстати, я подумал, в Лондоне не так много людей хромающий на правую ногу, - Се находит место на полу и берёт в ладони холодную мужскую ступню.- Мы можем сравнить их с моими описаниями преступника. - Преступник - актёр, он не обязательно хромает, и обувь здесь не случайно не по размеру, - Джеджун натужно кашляет и сопротивляется, дёргая ногой. Ему бы пару растворимых в стакане таблеток и тишины, а не мальчишеские худые руки на своих ногах, но внутри слабость и порванные февральским кашлем лёгкие, желание выставить парня за дверь – избавиться от его ненужной неумелой заботы. Зима – пряная, простуженная и пахнет еле уловимым горьким перцем с мелиссой. Се крепко держит в руках обмякшее в припадке болезни тело Джеджуна, который минуту назад сжевывал пальцами ворот его опрятной рубашки за найденный конверт на скомканной постели, внутри которого - целая тайна в бумажных персиковых стенах. Как же он ненавидел его, что мальчишка жмурил глаза и глотал воздух – задыхался на стыке ссоры больного разума и захлестнувшей его ревности, которая довела Джуна до лихорадки и полуобморока в его руках. Сехун почти плачет на кухне – чай из мелиссы не хочет заваривать, и он не знает, какие дать таблетки от озноба, когда трогает горячий потный лоб Джеджуна. Этой зимой малышка Джесс греет скорее даже не руки, а сердце о чашку со сладким сиропом в баре у вечно хмельного Юнхо и составляет новый список лекарств (только не покупает) для тяжелобольного Джеджуна, которого не видно как месяц. На ней тонкий мятный свитер и тёмная кружевная юбка ниже колен. Юнхо качает головой, Юнхо сочувствует и понимает: подруга - несостоявшаяся актриса, которая перестала играть осенью прошлого года. Она сняла высокие каблуки, сменила короткие платье на пёстрые свитера, но всё так же по-прежнему курит без отпечатков на фильтре и не моет за собой кружки с недельными следами кофе. - Перебирайся ко мне. Февраль холодный, - пусть даже с морщинками в углу глаз, но Юнхо говорит серьезно, но не в её планах вечерами слушать о гороскопах, сладких ванильных тортах и чужих поездах из августа 1998-го. Ветка вербы ещё не сломлена - крошка Джесс будет греться одна. За спиной голосят шумные посетители, из-за их разговоры чуть выше на тон живой музыки местного оркестра. Джесс не согревает эта зима и солнечные морщинки в углу глаз Юнхо, у неё в голове детские мечты о сахарной вате напополам с Джеджуном и чей-то знакомый голос, тяжело пыхтящий в оборванную телефонную трубку бара о простудившемся человеке на Бейкер-стрит. Сехун узнаёт Джесс, которую так недолюбливает, и скрепя зубами просит помощи. В итоге спрятавшейся за высокими бокалами Юнхо остаётся в баре со своими посетителями, хмельным настроением и нелепым предложением о переезде. Он улыбается в февральские следы Джесс и выпивает целую кружку пива – сегодня только четверг. На кухне Сехун осушает чашку с остывшим чаем с мелиссой и рассматривает слегка помятую в стыке ссоры живую, пёструю фотографию, на которой Джеджун умеет так красиво улыбаться, обнимая девушку с волосами цвета бледного вереска в аквамариновом сарафане на фоне уходящих в горизонт поездов. «Кто она такая, чтобы Джеджун так отчаянно защищал её?» Сехун ещё долго рассматривает красивого юношу с фотографии, невольно закрывая большим пальцем лицо девушки, а перед тем как убрать снимок в персиковый конверт, Се замечает подпись на обороте: «С любовью, твоя Суён. Лето, 1998 г.» - год, когда Ким Джеджун начал курить. Джесс моет кружки, покуривая сигарету, выливает неудачный куриный бульон без курицы и с досадой замечает коробку имбирного печенья в мусоре. Сехун надевает пальто, наматывает огромный шарф и, скрепя зубами, просит девушку позаботиться о Джуне, а перед самым уходом спрашивает: - Джеджун не рассказывал тебе о девушке по имени Суён? - Джеджун о себе ничего не рассказывает. - На губах горькая карамельная улыбка, а на фоне простуженный февраль с чихающими и гаснущими фонарями. Малышке Джесс остаётся греть сердце о холодные руки Джеджуна, наивно пересчитывать звёзды за укутанным в занавески окном и находить себя от этого немножечко счастливей. Август, 1998 г. Аромат вересковых полей в волосах. Мы живы. Джеджун впервые пригубил сигарету в конце августа девяносто восьмого, когда цветастый летний сарафан и чулки сушились на спинке стула под потолком старой протекающей мансарды, а короткие волосы соседской девчонки Суён пахли душистым вереском и лишь немного чердачной пылью. На улице идёт сильный дождь, но тепла внутри деревянных стен с избытком хватает на двоих. Она впервые позволила Джуну не только нежные прикосновения к своему телу вкупе с чувствительностью и приличием, а дозволила что-то большее - то самое сокровенное, которое навсегда останется между ними застывшим воспоминанием сладко-горьковатого августа на пыльной мансарде. - Давай уедем первым поездом, - шепчет девушка, вжимаясь в сереющий пейзаж на окне – полустёртый в прах маленький город. Именно тогда Джеджун впервые начал курить… С самого детства Джун и Суён жили в небольшом населенном пункте, где неподалеку от них – разноцветные поля из вереска, в которых они проводили большую часть времени в лето. Ещё детьми катались на велосипедах и взбирались по холмам, смотрели с их склон на дымящие поезда–горизонты с горячими от солнца крышами – мечтали хоть раз прокатиться на них. Через дырявый чердак любовались прожжённым полотном неба, верили в гороскопы и несколько лет ждали звездный дождь, а когда наконец-то яркий рыжий хвост шлейфом блестел вдалеке, они погружались взглядами в утонувшие небосводы глаз друг друга – желание так и не было загадано. Ещё у Суён руки постоянно пахли травой – любила плести венки и раздавать их соседским девчонкам, в душе завидовала чьим-то льняным сарафанам в цветок, а позже Джеджун купил ей детскую мечту (чуть великоватую) на первую зарплату в пятнадцать лет – разгружал составы поездов и не знал, что подруга через три года разрешит ему скинуть тонкие бретельки с острых персиковых ключиц. Влажными зимами Джеджун постоянно простужался и почти никогда не мог подняться с кровати. Суён таскала ему из аптеки матери в тайне лекарства – семья Дже не могла приобрести нужные медикаменты, а после в наказание сидела неделю без сладкого. У Суён сахар хрустел на зубах всегда, а у Джуна в лето – сочные соседские яблоки, чей сок постоянно стекал по мальчишескому подбородку – тогда они целовались впервые. У них всё когда-то было впервые. Вереск. Поцелуи. Прикосновения. Любовь. У Суён взгляд всегда переполнен морским спокойствием, у Джуна билось сердце – он берет её за руку под ветвистым деревом и без спроса называет своей. В утреннем небе мерцают звёзды, босые ступни во влажной росистой траве и запах горького мёда, поцелуй – целомудренный с клятвой преданности в вересковом поле. В свои семнадцать Суён – всё тот же нежный ребёнок: игривый, лёгкий, мечтающий. Её поезда уходят за горящие горизонты, а она взлетает ввысь над вересковым полем – так красиво развивается её аквамариновый сарафан! Они сбегали в поля каждое лето, крепко сплетая души в руках. Густые девчачьи волосы пропитались ароматом вереска – так долго они бывали в тех розовых, туманных полях. К середине августа 1998-го Ким Джеджун изъявил желание надеть военную форму. Война без спроса пожала руку и выкинула первую бомбу, с каждой новой погребая город заживо, ещё дышащий, пыльный, с расстрелянными туманно-розовыми полями. Суён срывала чужие созвездия с не целованных погон и рыдала навзрыд в рубиновые бинты за убитых детей, нехватку медикаментов и продовольствия, за уходящие в горизонт без неё поезда – так она мечтает уехать, так мечтает! Джеджун нашёл Суён в обломках умирающего города – объятия были крепкие, жаркие. В планах войны осаждать город в дождь не было. Они скрываются в ещё не задетый бомбежкой чердак, где он касаниями бережными снимает летний сарафан с её нежного тела и касается губами об острые ключицы, сладкие губы, вересковые волосы. Отец Суён - военный, завтра посадит единственную дочь на поезд и разрешит Джуну сдуть созвездия с погон в лицо госпоже Войне. - Если война разлучит нас? Будешь писать? - Длинные-длинные письма, Джеджун, такие в персиковых конвертах… - он смотрит в её глаза – ювелирная смола и подаёт сигарету. Джун знает – писать не будет. За окном столбы дыма, пороха и обгоревших надежд. Она просит его перед завтрашними поездами попрощаться с вересковым полем и возвращает сигарету, на ней – отпечатки алой помады. Война красит губы в красный. Война не расцепляет рукопожатий. Люди не держат обещаний. На следующей день на перроне, в толпе людей Джеджуна пихают чужие руки, этот парень кричит о бомбёжке и толкает людей в вагон, но Дже нельзя в поезд - в толпе виднеются знакомые вересковые волосы и сарафан - аквамариновый. - Суён, я здесь! Суён! – Джун машет рукой навстречу, сталкивается с её глазами цвета горького мёда, тянет к ней руку – если она поторопиться, то успеет запрыгнуть на тронувшийся поезд. Она так мечтает, так мечтает прокатиться на нём! Остаётся только подать руку, и скоро вдвоем будут мчаться в горящий горизонт к синему морю, но силуэт Суён замирает в расстрелянном вересковом поле… В переполненном вагоне поезда восемнадцатилетний Ким Джеджун растирает по ладоням слёзы – солёные, самые первые, и прихрамывающий на одну ногу юноша его возраста протягивает сигарету со словами: - Эй, парень, а мы-то ведь… живы. Август, 2008 г. Осень целует в губы. Вагоны переполнены. Юнхо начал спиваться ещё с марта, когда единственного друга не находилось рядом – оставив не раскрытым преступление, Джеджун один уехал в Венецию и вернулся только в конце июля. Теперь же спивается Чон постоянно и по-прежнему прихрамывает на одну ногу. По пятничным вечерам они выпивают в баре с Дже, если тот в свою очередь не забегает к Джесс на чай из-за голой потребности отнюдь не в имбирных печеньях, а заглядывает он к ней всё реже. Джесс начинала расцветать по весне: пахла сладкой карамелью и возводила сахарно-воздушные замки, когда Джеджун касался её волос цвета лесного ореха два раза в неделю, и сейчас она тоже верит – держит в руках маленький кусочек розовой сладкой ваты, когда касается перецелованных всей Венецией губ Джеджуна по пятничным вечерам через неделю. Джесс мечтает лишь со щепотку, а Юнхо перестаёт надеяться. В осколках задетой бедром полной официантки кружки отражается тусклый свет пятничного вечера, живой оркестр лишился глухонемого пианиста и стал играть медленнее, тише, а конец августа – терпкий, горьковатый, черничный. - Что там с поездами? Всё так же не достаёт билетов? – Юнхо вздыхает мечтательно и подпирает рукой хмельную голову. Мечтательно скорее не для себя – для Джеджуна. – Помнишь, сколько людей в 98-ом на перроне толпилось? А уехали-то не все… Обычно Чон изредка, почти никогда не вспоминает при Дже о событиях уже одиннадцатилетней давности, которые в памяти чёткие, в жизни – бессмертные, но ударенный в голову хмель подталкивает к ржавым, давно перекрещенным рельсам, в место, куда ходят только переполненные поезда – проведают те туманно-розовые вересковые пустоши. А Джеджун смотрит на друга сквозь призму знаков и отпечатков без подозрений - Чон Юнхо единственный человек, которому он ещё может доверять, поэтому позиция объективного недоверия сохраняет своё положение в индуктивном методе расследования по Холмсу. Джеджун рассказывает о перепробованных женщинах из Венеции, скучных гондолах и итальянской пасте, но Юнхо напивается, дирижирует вилкой в руке и грустит о 98-ом и поездах, хохочет о хорошей дружбе с выдержкой в одиннадцать лет и о начавшей увядать Джесс, которая ни вчера, ни сегодня не пришла отужинать с ним. В этот вечер Юнхо очень странный – много смеётся, столько же пьёт и говорит о прошлом. - Джун, ты только один меня слушаешь, - мужчина склоняет тяжелую голову на плечо друга. – Джессика перебивает ещё на гороскопах и ванильных тортах, до августа 98-го разговор не доходит, а так хочется рассказать. Но какой ты всё же очаровательный, детектив Ким! Какой очаровательный… Ещё одно раскрытое дело, - горькая хмельная улыбка и дружеский хлопок по плечу вкупе с уверенным голосом. - Покупай билет, Джеджун. Оставляй все свои преступления за плечами. Джеджун пропускает ещё пару бокалов под ломаный джаз и оставляет хмельного друга в баре, в котором позже появляется Джесс в красных туфлях с поношенными носками – опоздала. В другом баре в угрюмых очертаниях постаревшего на десять лет мужского лица, Дже чувствует что-то знакомое. Он подсаживается к мужчине в военной форме, молчит и позже неуверенно начинает долгий разговор и осознает - не обознался. И эта беседа запирает Джуна на своём чердаке с отсыревшими обоями с бутылкой вина, любимой фотографией и звуками мчащихся за картонными стенами поездов по скрещенным ржавым рельсам, из-под колёс которых выбиваются искры ушедших лет. Прошлое, которое не забывается, о котором никому нельзя рассказать, которое каждую ночь напоминает о себе поездами, а каждое утро – пустым от писем ящиком. Джеджун поглаживает изображение Суён на снимке и ловит себя на мысли, что так и не поблагодарил Сехуна… за заботу. На следующее утро он разрешает в знак благодарности ему обнять себя, прижаться со спины у августовской Темзы после длинного, как неотправленные письма в персиковых конвертах, рассказа о тех событиях лета тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Джеджун закуривает якобы заимствованную трубку у Шерлока, щурится вдаль, а Сехуну горько от всей этой истории и больно за Джеджуна, что и отпускать из объятий не хочется. - Я люблю тебя, - тихим, но твердым шёпотом на фоне уходящего лета, дыханием еще не зацветших медовых яблонь в самое сердце. – И ты, Джеджун… влюбись в меня, пожалуйста, поскорее. Через неделю осень. - Что ты вообще знаешь обо мне? – Ким усмехается по-своему – с приподнятым уголком губ.- Мы не можем быть вместе. Между нами огромная разница в возрасте. Через десять лет я поседею и окрашу волосы в светлый, а еще через десяток краска будет вредна для моего здоровья. - Не беспокойся, - Сехун теснее прижимается щекой к плечу Дже и сминает пальцами на груди ткань черной тонкой водолазки, - мне будет нравиться твоя седина, обещаю. - Если ты думаешь, что я рассказал тебе эту историю, потому что хочу доверять тебе, ты ошибаешься. Ты мне противен! Я ненавижу, презираю таких смазливых, избалованных отпрысков вроде тебя, - Джеджун поступает плохо – выкидывает сигарету в Темзу и сталкивается с нахмурившимся лицом парня. Раздражает, бесит, ненавидит его ещё с прошлогоднего хруста веток яблони под ногами, когда он связался с их семьей. – Для начала повзрослей. Се - наглый, упрямый, местами нахальный и его поведение не комильфо. Джеджуна ещё больше выводит из себя, когда Сехун вновь и вновь тянется на носочках дорогих вычищенных ботинок к его лицу, нагло напоминая о приходящей осени и своих пылких чувствах. И Дже с раздражением неожиданно подтягивает мальчишку за ворот выглаженной рубашки и целует с легкой горечью на губах, доводя того до грани легкого замешательства вкупе с подростковыми гормонами. Они стоят на каменном мосту, впервые обнимая друг друга; под ногами шуршат засыпающие листья, небо собирает пасмурные мятные облака, и Лондон дышит дыханием приближающейся осени. Это лишь одолжение – не более. Ещё не пришедшая черничная осень целует их в губы пряной мятой, горечью мёда у прохладной Темзы, а под протекающим от дождей потолком пыльной мансарды обнажает в жарких объятьях на продавленном матрасе. Глаза напротив – влажный чернослив, а в голове черничная дымка тумана, пришедшая из пасмурной осени. Не выбраться, не спастись, и Джеджуну остаётся только тонуть в запахе медовых волос, расцеловывать молочную кожу и, ведь это не больше чем одолжение прихоти для избалованного юноши, у которого дыхание – хриплое, свежее, с запахом мятной жвачки, а терпкий, горьковатый август целует в острые ключицы, кутает себя в увядание, их – в холодные простыни. Всю ночь Сехун прислушивается сквозь шум дождя чердака к поездам за картонными стенами с отсыревшими обоями, которые настойчиво молчат – уехали, а быть может сказать им нечего. Только кошка с облезшим ухом трётся о свесившуюся с матраса ногу спящего хозяина. Се припадает губами к уху мужчины с тихим шёпотом на фоне шумящего ливня: «Через неделю осень». К концу августа Юнхо примеряет наручники, а на судебное заседание Джеджун являться не собирается – он был плохим другом, более чем плохим, когда оставлял его в баре тонуть на дне кружки с пивом. Джесс окончательно сошла с ума - выкуривает пачку сигарет на кухне своей пустой квартирке с бабушкиным сервантом, стирает с губ рубиновую помаду (зачем она, если отпечатков не оставляет) и крошит имбирное печенье в свои наивно-сахарные припудренные мечты, в которые Джеджун, кажется, уже совсем позабыл дорогу. Малышка Джесс замерзает теплой весной в коротких платьях на высоких каблуках и всё так же неудачно играет на публику. Под ломаный джаз в баре, пустующем без Юнхо с усталыми морщинками, ей больше никто не нальёт в стакан сладкого сиропа и не расскажет о гороскопах и об августе 98-го, в котором Юнхо когда-то потерял младшую сестрёнку, любившую ванильные торты – Джесс никогда не узнает об этом. К концу августа О Сехун обнаруживает заколоченную мансарду, пустой красный почтовый ящик и кошку с облезшим ухом на руках у ворчливой женщины, которая пробалтывается о спешащим на поезд соседе сверху. На оживленном перроне Джеджун отчаянно протискивается сквозь исполинскую толпу – в ней он точно видел отблеск бледно-вересковых волос, аквамариновый сарафан и ту улыбку цвета лета. Стрелки настенных часов гоняют секунды до отбытия поезда, а под рёбрами в сердце у Джуна кем-то совершенное правонарушение – разгадывать некогда. Но Джеджун понимает, что все отпечатки преступления принадлежат осени и О Сехуну, но он всё дальше увязывается вглубь мчащихся к поезду людей за родным силуэтом вкупе со словами мужчины в военной форме из бара: «Она все ещё ждёт тебя там. Суён ещё ждёт тебя, Джеджун, в ваших вересковых полях». Перрон стремительно пустеет, вагоны на отказ переполнены и в этот раз Джеджун там – успел купить билет на оставшееся место в август 98-го и закурить обычную сигарету, не трубку Холмса, следуя словам хмельного Юнхо: «Оставляй все свои преступления за плечами». Джеджун оставляет Сехуна безнаказанным за своё правонарушение. На их сердцах оно остаётся отпечатками черничной осени и чисто признательным: «Единственное преступление, которое я совершил – влюбился в тебя», но не влюбил в себя Джеджуна. Или влюбил? - Ким Джеджун, - влажная пелена тумана пролегает на глазах, и Сехун растирает по широте гладких ладоней слёзы, вглядывается в отблеск ушедшего в август поезда. – Джеджун, завтра ведь… завтра наступит осень. Октябрь, 2013 г. Отпечатки осени. Каждый год осень всё же одинакова - пряная, горьковатая, терпкая. И О Сехун живёт на чердаке на Бейкер-стрит с отсыревшими обоями в разводах кофейных пятен, где пахнет сырой древесиной, сигаретами и корицей. Каждую черничную осень, глубоко засевшую под кожу, Се агонизирует в картонных кофейных стенах, просиживая в мокром кресле с сигаретой и книгами о Шерлоке Холмсе. Утро начинается с горького лимонного чая и проверки красного почтового ящика на наличие длинных писем, которые так полюбил. И Сехун, кажется, совсем не излечим - ночами в обнимку с кошкой слушает звуки мчащихся поездов по скрестившимся ржавым рельсам за картонными стенами. Осень для О Сехуна каждый год чернично-горькая, и ему уже двадцать четыре. Бар на углу с ломаным джазом, грязными бокалами и довольными посетителями давно закололи досками – скоро будут переделывать в бакалейную лавку, и недавно детектив О закрыл своё самое первое дело о самоубийстве несостоявшейся актрисы - девушки с имбирными печеньями. Сехун вглядывается в дымчато-серую высоту, выкуривая целую сигарету, и с отчетливо осознает, что касается спиной деревянного сиденья лавочки, которую он когда-то пнул шесть лет назад. Шорох мокрых ржавых листьев заставляет вспомнить о своей обуви на размер больше (хотел скорей дорасти до Джеджуна), о шляпе, испачканной в грязи (он так к нему торопился), о черничных поцелуях и утерянных поездах с неотправленными письмами из 2008-го года. - Ты тоже приходишь сюда, когда хочешь подумать? – осенний ветер теряется в небрежных волосах цвета пшеницы с отросшими темными корнями, Сехун пододвигается, уступая место рядом, и предлагает мужчине сигарету, но он зажигает кончик своей трубки и откидывается на спинку лавочки. - Ещё совсем не седой. - Если приглядишься, то можешь увидеть седину, - в углу глаз пролегают очаровательные морщинки – Джеджун улыбается, и от него приятно пахнет черникой и сигаретами. - Ты был там, верно? – дыхание осени тяжелое, влажное, небо мятно-серое со скорым дождём, а в ответ молчаливый кивок. – И что же, она всё ещё ждёт тебя? - Суён всегда ждёт меня, - Джеджун щурится на вырисовывающийся вдали между редкими сухими деревьями храм. – Суён всегда ждала в расстрелянных вересковых полях. - Однажды я хочу увидеть это место. - Когда-нибудь мы обязательно поедем туда вместе. - Джеджун тушит сигарету носком ботинка во влажных листьях, надевает чёрную шляпу и поднимается с лавочки. Сехун не сводит глаз с Джеджуна – нисколько не изменился за эти пять лет, и всё так же красивый и приходит изредка осенними днями поговорить с ним о хмельном Юнхо, малышке Джесс, о своей кошке и ворчливой соседке, которую затапливает по осени Сехун. - Почему ты не пишешь мне длинные-длинные письма? У Суён была другая причина, а у тебя? - Юноша прикрывает глаза, когда детектив худыми пальцами нежно мнёт его иссиня-чёрные волосы. - А ты почти повзрослел, Сехун. И так напоминаешь меня, но уже не в 1998-ом. Се вжимается лицом в грудь Джеджуна – обнимает его крепко, жадно, вдыхая родной запах осени, которая оставила черничные отпечатки на их сердцах и каждого заставила ждать поутру письма, а ночами вслушиваться в звуки мчащихся поездов. - Ливень вот-вот начнётся. Уходи. А Сехун не может, просто потому что не чувствует себя повзрослевшим – всё тот же настойчивый, избалованный мальчишка с запахом мятной жвачки и юношеским максимализмом, отчаянно влюбленный в странного детектива, который старше его почти на десять лет. И он не уходит. Воробей остаётся промокать на скользкой солёной аллее в морской шторм – упрямый, наглый, избалованный, пока силуэт высокого стройного мужчины в длинном чёрном пальто исчезает в пелене нагрянувшего осеннего ливня, оставляя гореть на губах пряный поцелуй. - Эй, Ким Джеджун! Осенью… осенью ты обязательно влюбишься в меня.А что пока остаётся Сехуну? Не отправленные письма в красном почтовом ящике, протекающий по осени чердак с отсыревшими обоями на Бейкер-стрит, мчащиеся за картонными стенами поезда по скрещенным ржавым рельсам и мечта о вересковых полях.