***
На станции депо было тихо и безлюдно, только пара тихих и спокойных кусак бродила за стенами под палящим харранским солнцем. Под сводами разрушенного здания гулял ветер, поднимая пыль и листья, но было прохладно. В депо царила та же тишина, что и в Башне. А я все никак не мог справиться с собой и войти внутрь. Ничего не изменилось. Одинокие вагоны стояли на рельсах, в углах виднелись стеллажи с всякими инструментами и ящиками, которые, почему-то не интересовали выживших. Даже запах рельсовой смазки не изменился, оставался таким же резким. Я коснулся двери багажного вагона и отодвинул дверь в сторону. Было темно и пахло затхлостью. Прокляв себя, я включил фонарь и залез внутрь. Хрупкая фигура с неестественно вывернутой шеей лежала на полу, совершенно не живая. У меня не было страха перед трупами, никогда. Но тело Рахима, при первом мимолетном взгляде на которое, было ясно, что он мертв, вызывало во мне что-то подобное страху, в несколько раз сильнее. Никто в Башне не знал, что я взывал к его человечности не одну минуту. Никто и не хотел понимать, что если кто-то и смог бы выдернуть его, так это был я. Я сидел сейчас рядом с его телом, опустив веки на уже помутневшие зрачки его глаз. Прошло несколько дней, и смерть еще не успела толком коснуться его тела, заставить его быть твердым, как камень. Я переложил его по другому, выровняв шею, насколько можно было это сделать. Эту чертову цыплячью шею. В те секунды я не мог осознать, что касаюсь ее в последний раз. «Ты убежал», — вновь тихо прошептал на ветру его голос. Я поймал себя на мысли, что начинаю слетать с катушек. Сейчас Рахим выглядел не как мученик, а как спокойно спящий человек. На лице его застыла спокойная маска, будто вся его злость в тот момент спала с лица. В последние минуты жизни ему было очень больно. А он ничего не сказал мне, молчал до последнего. А у меня был с собой антизин, я мог его спасти. Рахим предпочел не сказать. Я помню его лицо в те секунды. Искаженное болью и мукой, диким голодом. Он не владел собой, но все еще понимал, не кинулся, как я открыл дверь. Но когда понял, что уже ничем не смогу его спасти, бросился вперед, зная, что я буду вынужден его убить. Незаметно для себя, я начал его жалеть, будто пробуя вновь согреть замёрзшие щеки, как тогда, когда он возвращался с крыши, задумчивый, с кучей гениальных идей, когда я заставлял его накинуть хоть какую-то куртку, а он смеялся и говорил, что мне не хватает отрастить хвост и окончательно стать второй гиперзаботливой Джейд. Я коснулся его губ, оставляя последний поцелуй. И как тогда, быстрее пули вылетев из вагона и захлопнув дверь, я не мог успокоить дыхания. Что-то внутри рвалось. До зачистки Харрана оставалось чуть меньше двух дней. Пора было уже выводить живых, а я все никак не мог проститься с мертвым, ставшим родным, человеком. И я надеялся на чудо. Ухом быстрее и как можно сильнее я прислонился к двери вагона, пытаясь услышать хоть звук. И… Внутри была только тишина.Часть 1
31 марта 2016 г. в 20:08
И Башня замерла. Всё будто застыло, заглохло и покрылось тёмной дымкой. Выжившие разбрелись по комнатам, стараясь не выходить в коридор и не встречаться с другими взглядом. Все, даже кусаки на нижних этажах, затихли. Затихли и дети, чутко чувствующие настроение старших. Затихло радио. Затихли перестрелки. Всё погрузилось в дрожащую от бессилия тишину. От меня шарахались те, кто еще не успел забиться в свою нору. Башня задохнулась скорбью, а эпицентром, как оказалось, был я.
Брекен слишком часто начал сшибать что-то со своего стола или тумбочек, играя телевизором в баскетбол. Сегодня на пол полетели три капсулы последней поставки антизина. Только одна из них уцелела. Слишком больно ему давалась мысль о том, что Башня с невероятной скоростью теряет своих людей. Сначала, этот чёртов этаж, на котором было два или три ребенка, смерть доктора и, в довесок, самая тяжелая и больная, как арматурина какого-нибудь зараженного здоровяка, смерть Рахима.
Каждый в Башне будто клялся себе, что мог пробудить в обращенном боссе человечность, что мог вдруг из воздуха взять антизин. Конечно, никто не понимал, что обращенному уже вряд ли поможет антибиотик, иначе его бы просто распылили над Харраном. И все проклинали меня. Тихо, чтобы никто не слышал. Джейд проклинала так, что все фибрами чувствовали и по цепной реакции начинали с ещё большей силой ненавидеть. Из-за меня погиб её муж, от моих же рук умер брат.
Всем в Башне казалось, что гуманнее было бы оставить его так, голодным, с дикими приступами слабости, с алыми глазами и судорогами, но живым обращенным. Все вдруг неожиданно посчитали, что у него будет особая привилегия перед другими.
Я об этом не думал в те секунды, но… Зараженные идут туда, где они были, где их дома, они редко уходят далеко от тех мест, где жили. А Рахим знал Башню лучше всех. Знал ее каждый уголок. Обращенным он мог привести сюда орду таких же. Но никто этого не поймет. Да и я, собственно, себя этим и оправдываю. Тишину Башни это не нарушает.
Брекен позвал меня вновь, когда я уже приготовился открыть дверь в свою комнатенку. Я вздохнул и поплелся обратно. Мысли и тишина давили еще сильнее, стоило редкому дождю в Харране застучать в некоторые целые окна Башни. Я вспоминал арену или, как называл её Кадыр, яму и чертову дюжину голодных и диких зверей, которые раньше были людьми. Любили и верили во что-то. Я вспоминаю этот одинокий вагон. Рахим был сильным и смелым молодым парнем, а вирус сломал его за несколько коротких часов. Не прошло и пяти минут, как я вернулся. И вместо человека, которому я доверял, увидел дикое и голодное существо, готовое кинуться и убить того, с кем раньше крепко дружил.
Не только Башня, но, видимо, и весь Харран винил меня в смерти этого прекрасного паренька. Но никто не знал, каково это. Нет, конечно, выжившие знали, как утром проснуться и увидеть зверя, вместо родственника. Но знают ли они, каково — ощущать, как по привычке ломается шея того, кого ты всеми силами пытался защитить. Пусть попробуют сломать шею своему ребенку или жене, мужу! Не смогут даже бешенной любимой собачонке.
Ощущать, что все. Это конец. Когда внутри все взрывается, хуже, чем у бегающих бомбардиров, и замолкает. Как все твое тело становится пустой оболочкой. И ты идешь по улицам города, не чуя ни запахов, ни опасности, машинально отталкивая локтями зазевавшихся зараженных.
Практически никто не знает, каково это — чувствовать, что твое тело с каждой секундой перестает быть твоим. Как мозг теряет контроль над телом, отдаваясь животным инстинктам. Как тело сводят судороги, безумные, будто кто-то выворачивает все мышцы. Они не знают. Они не знают этой пытки.
Дверь в комнату Брекена была приоткрыта, и легкий сквозняк дул по ногам. И я слышал голоса. Слышал, как они спорили. Что-то больно ударило по внутренней тишине Башни. Его голос, принесенный сквозняком. «Этот антизин предназначался Амиру»… Я забрал у него две капсулы. Две капсулы сегодня разбил и Брекен. Я не хотел стучать, ловил слухом ветер и пробовал вновь услышать этот голос. Вновь заметить это жуткое арабское «гр», будто рык.
Джейд вылетела из комнаты, словно пробка из шампанского, толкнув меня плечом. Не простит. Никогда не простит.
В просторной комнате Брекена меня ждал неприятный и долгий разговор.