folgen kreise

Длинные, бесконечные коридоры, раздающиеся шагами, стуком, хлопками. Петли из проволоки, закрывающие крошечные окна, и полугнилые пальцы, вплетающиеся в них в надежде порвать. Никому нет дела до того, что рядом холодные свободные горы, или что снаружи дует прохладой. Здесь душно и сыро одновременно. Воздух пахнет гниением. — Дайте… воды… — хрипит кто-то за стеной, царапая дверь ногтями. В камере напротив катаются по полу и воют. Он опускает глаза на свои руки. Едва не вскрикивает, заталкивает крик обратно в горло, и его тело колотит. Он в углу, в стыке старых стен, и с его рук течёт кровь: горячая, жидкая, устремляющаяся вниз, к локтям, ещё ниже, капая на ноги. Его пальцев нет. Ни одного. Лишь зашитые, небрежные обрубки с торчащими чёрными нитками. Ему плохо видно дверь и просвет в ней — его очки отсутствуют, на глазах пелена из мути и соли. Он маленький и ничтожный. Одинокий. Непонимающий. Безумный хохот и плач стали частью его сознания. Он не знает, сколько времени он уже здесь, но ему кажется, что невозможную вечность. Капли пота стекают за ворот больничной рубахи, неизвестность того, что происходит в коридоре, накапливается под сплетением и напряжённо пульсирует в висках. Вдруг он слышит шаги. Неуклюжие, неровные шаги, как будто по бетону бежит ребёнок с кривыми ногами. Полоска света под дверью закрывается тенями, но в окошке не видно того, кто скрывается за порогом. — Кто… — пытается выдавить мужчина, но напрасно. В горле ужасающе сухо, связки болят. — Мистеру выдалась удача, Мистеру выдалось везение, — жутко знакомый голосок врезается в его мысли, и голова пустеет. Он жмурится, оскаливаясь, и опускает голову в пол, тычась в него лбом, стараясь очнуться, очнуться, ведь это непременно не реальность, не может быть ею. Скрип двери оглушает его, свет бьёт в лицо, и он загибается прочь от него, накрывая беспомощными руками затылок. Раздаётся тяжёлый удар. Кого-то швырнули в его камеру. Тихое хихиканье, дверь захлопывается сразу на замок, и мучительный свет пропадает, сменяясь привычной полутемнотой. Он застывает. В груди защемляет сердце. Пульс резко падает, увязая, и в мышцах появляется такая тяжесть, что поднять голову кажется великим трудом. Он не хочет ни знать, ни видеть, ни слышать… Но в какой-то момент ему приходится отнять лицо от коленей и взглянуть на человека, заброшенного ему в компанию. И он не может сделать вдоха. Сгорбленная, уткнувшаяся лицом вниз, подобно ему самому, фигура выучена им до мелочей, до каждого миллиметра, мурашки, судороги. — Что они сделали с тобой? — сипит Дима, через боль пододвигаясь ближе к парню. Дрожь в теле Карпова замирает, прекращаясь. Спина, плечи, руки — всё сводит сосредоточенностью. Куплинова трясёт от ужаса. — Д-дим… — голос, которым заговорил его мальчик, был таким неузнаваемым, что Дима отшатнулся в первое мгновение, думая, что этого не может быть. Его голос был сломлен, тих и безразличен. До холодеющей крови… — Я здесь, здесь, — зашептал он в ответ. — Нет, — отрезал Карпов. — Дим… Его голова всё так же опущена вниз. Рука Димы, дрожащая и окровавленная, потянулась к закрытому отросшими волосами подбородку, желая приподнять встрёпанную голову и посмотреть на него. — Мои глаза, Дима, — к окончательному ужасу Куплинова проговорил Джес и сам поднял лицо. Скулы в крови. Губы залиты кровью. Глазницы слепы и темнеют кошмарными, страшными дырами. — Почему я не вижу? — безэмоционально спросил парень, приближаясь к Диме лишь доверяя ощущению его тепла. — Что с ними? Тот замотал головой, пятясь назад. На щеках стало горячо и больно: слёзы разъедали ссадины. — Убей меня, — прошептал Джес. — Убей… Он отползал всё дальше и дальше, пока не встретился с жёсткой, обитой стеной. Нервы съезжали, слетали, и тело тряслось, зубы ударялись друг о друга. Его мальчик полз к нему, но он не мог ничем помочь. Его парализовало от его слов, заклинило. Мальчик невидяще приближался к нему, опираясь на коленки и руки, и от него исходило нечто такое чужое и в той же  степени страшное, что Диме меньше всего хотелось, чтобы он касался его. Карпов пропах безумием, жаждой поскорее умереть, как и остальные. Это он виноват, он… — Убей, — тянет Джес, уже нависая над его ухом, — меня, убей, Дим, я ни черта не вижу… — Прости, пожалуйста, прости, — бормотал Дима, забиваясь в угол, однако парень настиг его и тут, припирая слепым взглядом и мертвенным выражением лица. — Прости меня, прости, прости, прости… — точно выученный говорить лишь эту фразу, умолял он, жмуря глаза и закидывая лицо кверху, только бы не чувствовать этого раз на раз дыхания. — Дима… — Прости, прости, прости, прости, — выдавливал он через силу и комок, вставший в глотке. — Прости, прости… — Дим, очнись, эй! Резкий хлопок, и он снова чувствует. Холодные пальцы на своём плече, их давление. Приятную темноту комнаты, мягкость постели. Открывает слезящиеся глаза. — Это был кошмар, Дим, — настоящий, видящий, осознанный Джес сидит рядом с ним в своей вытянутой, тёплой майке, в своих растянутых шортах, сидит на полу у кровати, сжимая его плечо и пытаясь добудиться до него. — Я спал? — сонно спросил Куплинов, поворачиваясь на бок, к нему. Лампа на столе горит — значит, Джес снова либо монтировал, либо засиделся в интернете. Другой свет в их комнате погашен, за окном ещё темнее, чем было, когда он вернулся с работы. У клавиатуры стоит большая чашка кофе — верный знак, что его мальчик именно монтирует, иначе бы отправился спать. На мониторе светится стандартная программа для монтажа, небольшой экранчик, где показывается видео, дорожки звука и записи… Их жизнь поменялась после того случая, поменялась так кардинально, что Дима ни за что бы раньше не подумал, что будет жить так. Из них обоих взял на себя смелость продолжать снимать Джес. Его же, Куплинова, теперь вряд ли что-либо могло заставить сесть за бандикам или фрабс. Он много думал об этом. Долго, мучительно, по ночам. Он пытался сделать запись — уже в Новокузнецке, будучи таким же полноценным хозяином двушки в спальном районе, — но не выходило. Стоило ему опуститься в кресло перед компьютером, подвести мышку к логотипу программы для записи или начать искать игру, как вся спесь уходила; он замирал, боясь шевельнуться. Это перерастало в фобию, самую настоящую. Ему не только до скулежа не хотелось записывать самому, он ещё и требовал собственного присутствия в то время, когда записывал Джес. И каждый раз его колотило. Он сидел, лежал, занимался чем-то позади комментирующего и сосредоточенного парня, поглядывая на его макушку каждые три минуты, и чувствовал, как сердце стучит по самым рёбрам. Когда Дима садился за монтаж, Куплинову становилось спокойнее. Он даже, за этот год с половиной, уяснил закономерную и весьма милую штуку: парень не разговаривает, когда занят монтажом. Дима понял это, впервые застав его, напряжённо отматывающего те или иные моменты ролика назад, печатающего субтитры, накладывающего звуковую дорожку. Джес едва ли следил за временем: шло к часу, к двум или к трём, ему было ровно. «Можешь сделать кофе?» — бросал он мимопроходящему Диме, который ещё не успел лечь спать. Тот жал плечами и уходил на кухню, заваривал бодрящую жижу в большой кружке и, возвращаясь, ставил её на стол, рядом с рукой. Мельком взглядывая на монитор, ставил подбородок на нечёсаную макушку. Зарывался носом. «Дим, сейчас, погоди» — немного раздражённо говорил тогда Карпов, выгибаясь из-под его губ, скользящих к уху. — Конечно же спал, — мягко улыбается Джес и подаётся вперёд, чтобы притронуться пересохшими губами где-нибудь под его носом. — Отлично… — бормочет Дима, постепенно расслабляясь и принимая нежность. — Что опять? — интересуется парень, переходя к шее и влажно целуя её. Дима никогда не рассказывал ему о своих снах. Он предпочитал бросать короткое «просто кошмар, не помню» и засыпать обратно. Когда его сны были слишком реалистичными и яркими, он, проснувшись, тихо-притихо сползал с кровати и нёсся на кухню: ополоснуть лицо и осушить стакан воды. А затем долго, бесконечно долго сидел у окна, смотря вниз и медленно забывая свой сон. — Просто кошмар, я уже не помню, о чём, — как обычно говорит он сейчас. — Ты просил прощения за что-то, — не отступает Карпов. — Я ничего не помню… — и легко улыбается, закрепляя верность своих слов. Дима останавливается напротив его лица, окидывая взглядом сонные веки и влажные корни волос у лба, и вдруг просто понимающе кивает, улыбаясь такой же улыбкой. — Скоро закончу, — говорит он чуть слышно, поднимаясь. — Спи.