***
Виолетта вдыхает влажный ночной воздух: ветер с залива пахнет близкой зимой и морем. Она вглядывается в ночные сумерки, и три многоэтажки, построенные на намывной территории, издалека кажутся ей севшими на мель кораблями. Гарик появляется на балконе через несколько минут: с влажными волосами — успел принять душ или просто сунул голову под кран? — и сменив застиранную футболку на тельняшку. Он пытается зажечь сигарету, но трясущиеся пальцы плохо слушаются, а пламя, если его и удаётся высечь, постоянно задувает ветром. Ругнувшись, он сплёвывает за перила и выкидывает сигарету туда же. Вета неодобрительно качает головой. — Ты себя давно в зеркало видел? — Только что. — Это был риторический вопрос. Как ты вообще себя довел до такого? — Полагаю, тоже риторический вопрос, — иронизирует Гарик, облокачиваясь на перила балкона. — Для человека, который приезжает раз в год. Или действительно непонятно? — он поворачивается к сестре. — Я плохо соображаю сейчас, так что не надо играть в допрос. Она смотрит ему в глаза. — Я знаю, что Костя в больнице... — Да правда? — Гарик изображает удивление. — И ты не рада? Он должен был быть уже на кладбище. Видишь, у нас с ним разные сценарии: я лично бухаю, он — колется. Каждый по-своему приближает свидание с родителями. — Гарик... — Он из ментов — в торчки. Я из спортсменов — в алкаши, правда, чутка не дотянул. И еще очень хуёвый «сторож брату своему», или как там. Откуда это... из Библии? — он трет лоб, морщится, запускает руку в волосы и матерится сквозь зубы. Наблюдая за братом и слушая его кажущуюся бессвязной речь, Виолетта испытывает настолько противоположные эмоции, что не может понять, какая из них сильнее: жалость, гнев, сострадание, непонимание, страх, тоска. Сегодня годовщина смерти матери. Третий год подряд в этот день Вета прилетает из теплой европейской осени в предзимний Петербург, чтобы положить на её могилу букет белых лилий, и с каждым годом делать это всё тяжелее. Видеть это всё тяжелее. Но совсем невыносимо даже не наблюдать то, что она наблюдает сейчас, а ощущать за это стыд. Виолетта вздыхает и робко кается самой себе в том, что больше всего ей хочется обнять брата. Она, наконец, разрешает себе думать, что хотела этого еще тогда, когда поднималась на шестнадцатый этаж на лифте, ехала в такси из аэропорта, летела в самолёте, когда бронировала билет на самолёт. Год назад, когда последний раз виделась с ним. Но вместо этого она говорит: — Себастьян захотел в этом году поехать со мной. Гарик присвистывает. — И где он? Бросил жену в беде — отпустил одну навестить брата, которому «место даже не в клинике для душевнобольных, а в Геенне Огненной»? Или боится, что челюсть ему выбью, как в тот раз, чтобы не пиздел? Виолетта сжимает кулаки, чтобы не ответить что-нибудь резкое. — Он в гостинице. Мы остановились в «Прибалтийской», и я убедила его, что сумею пройти досюда двести метров одна, не подвергаясь опасности. Он сказал, что ляжет спать, а днем мы поедем к маме все вместе.... — Идиот. — Он бы не отпустил меня, если бы я перевела ему разговор с дядей Гришей, который сообщил мне про Костю. И про то, что ты ушел в запой. — Какой юморной у нас дядя, — зло усмехается Гарик. — Уже не может отличить запой от того, куда я «ушел»? Или сам позвонил, из запоя не выходя? Виолетта прикрывает глаза ладонью. На смену стыду приходит разъедающее душу чувство вины. — Надо было мне приехать раньше... — Не надо было уезжать, — бросает брат в ответ. Резко выпрямившись, Вета еле сдерживается, чтобы не ударить его по спине и уходит обратно в комнату. Гарик, криво улубнувшись своим мыслям, поднимает голову и смотрит в небо: грязно-жёлтые облака, подсвеченные снизу городскими огнями, над заливом становятся тёмными и сливаются с горизонтом. Он вспоминает костин наркотический бред, который тот текстовал ему по дороге в больницу: «Ради Песни ангелов. Глянуть на небо с изнанки... Затем и ширяюсь. Здесь я был, а там я не был...»***
— Ты это видел? — она поднимает вверх левую руку с кольцом на безымянном пальце. — Видел? — Видел. И что? — Гарик снова предпринимает попытку обнять сестру. — И то, — выворачиваясь, она ударяет его по рукам и отстраняется. — Всё... кончено. Он смеётся. — Ну, твою мать, прямо как в дерьмовом сериале! — Это не сериал. Это жизнь. И это не смешно, — Вета одергивает кофту, развязывает сбившийся набок шейный платок, встряхивает его и собрается повязать снова, но Гарик ловким движением выхватывает кусок узорчатого шелка из рук. — Эй! — она тянется, чтобы отобрать его, но брат пятится, отрицательно качая головой. — А это — мой трофей, — поясняет он, подносит платок к лицу и делает через него глубокий вдох. Голова идет кругом, в глазах темнеет — и причиной тому вовсе не похмелье, а то, что лёгкие наполнились ароматом духов сестры — какие-то новые, раньше она пользовалась другими, — её собственным запахом, знакомым, родным, до того возбуждающим, что его чуть ли не сгибает пополам. — Чёрт, — хрипло говорит он, привалившись к дверце шкафа. — У меня от твоего запаха едет крыша. Виолетта чувствует, как кровь мгновенно приливает к щекам, и отворачивается — только бы брат не успел заметить. Но он успевает. Конечно же, успевает. Она слышит его довольный смешок. Стена, к которой Гарик вынудил её повернуться, почти сплошь увешана дипломами, грамотами, медалями и фотографиями. В центре — Олимпийская бронза и Золото чемпионата Европы. «Georgy Sokolov, Violetta Sokolova. Figure Skating Championships, Nomination: "Ice Dancing"» — два имени на каждой красивой бумажке с золотым тиснением. Два сияющих от счастья лица на каждой фотографии. И за всем этим — годы тяжелейших тренировок, упорного труда, слёзы, боль, травмы... Любовь. Виолетта подходит ближе и проводит пальцами по одной из медальных лент, — на полосатой ткани очень хорошо виден отпечаток темной помады.***
Чемпионат России среди юниоров. Финал. Они выходят на лёд под саундтрек из компьютерной игры: на брате — стилизованый под доспех костюм и темный плащ, на ней — белая сорочка, надетая сверху на облегающее тёмно-фиолетовое трико со стразами. Этот второй образ-сюрприз должен раскрыться по ходу танца: «невинная дева», спасённая рыцарем, соблазняет его, обращаясь в Демоницу Желания. Стадион рукоплещет. Сотни вспышек фотокамер, цветы и мягкие игрушки на льду. Объявление результатов. Чемпионы! Это их первое «золото» на таком серьёзном соревновании. В газетах их танец потом назовут «истинной магией» и процитируют слова Виолетты, данные в интервью перед церемонией награждения: «Мы посвящаем эту победу нашему тренеру — синьору Орсино, маме и отцу, который совсем немного не дожил до этого дня, но который всегда верил в нас!» А после церемонии они с Гариком вбегают в раздевалку — он запирает дверь на ключ, оборачивается, несколько секунд смотрит в глаза Веты и буквально набрасывается на неё, вжимая в стену. Они оба возбуждены, эмоций — через край, близость сейчас кажется им жизненной необходимостью. Им не нужны слова — у них одна кровь, одна на двоих, они молоды, влюблены, в этот момент для них не существует всего остального мира — и во всём мире нет никого ближе друг друга. Брат стягивает её костюм до середины бёдер и целует всё, что попадается под его губы: грудь, живот, ниже... — эти поцелуи лишены нежности, каждый из них кажется Виолетте расцветающим на коже ожогом. Она дышит часто и неглубоко, гладит его по голове и вздрагивает, когда он касается губами её клитора, обводит его языком; её словно бьёт током, когда он ощутимо задевает его зубами — это даже болезненно. — Эй! — возмущенно вскрикивает она, вцепляясь в волосы Гарика, но тут же давится воздухом, ощущая как он проникает в неё пальцами и, вводя чуть под углом, тут же начинает быстро двигать ими. Смазки в избытке — ей почему-то представляется, как та густыми каплями стекает по его ладони, и от этой мысли внутри всё сладко сжимается. Еще немного... Ладонь другой руки он держит на её животе, а потом опускает и надавливает ей чуть выше лобка, в то же самое время проводя языком по клитору... Виолетта запрокидывает голову, сильно ударяясь затылком о стену, и стонет в голос — этот стон наверняка слышно в коридоре за дверью, но это сейчас не имеет никакого значения. Оргазм — не ослепляющая вспышка, а внезапная, абсолютная темнота — словно во всей Вселенной разом выключили звёзды. Несколько мгновений лишены каких бы то ни было звуков извне — только бешеное биение собственного средца, только — где-то внизу — сжимающиеся мышцы. Виолетта, всё еще оглушенная этими ощущениями, открывает глаза и видит перед собой брата, облизывающего пальцы. Его взгляд почти безумен, как и последующий за ним поцелуй, — она различает собственный вкус на его губах, прикусывает нижнюю. Гарик стонет, нет, рычит ей в рот, когда чувствует, как сестра кладёт руку на его возбужденный член и гладит через ткань костюма — снять свои «рыцарские доспехи» он еще не успел. Из его головы разом вышибает остатки мыслей, он берёт её за бёдра, отступает на шаг и разворачивает лицом к стене — так, чтобы она могла опереться о неё руками. Но Виолетта не встаёт в эту позу, а жестом указывает куда-то направо — он поворачивает голову и понимает, что та имеет в виду: противоположная стена — зеркальная, с деревянной перекладиной для разминки, — за неё будет удобно держаться. Он подхватывает её под живот, переносит на несколько шагов, ставит на пол — и Виолетта хватается руками за перекладину, выгибает спину и разводит ноги — настолько, насколько позволяет приспущеннре трико. С нетерпением наблюдает в отражении за тем как поспешно раздевается брат, встречается с ним глазами. Не отрывая взгляда подаётся вперед, когда он резко входит в неё, наклоняется и берёт её за грудь. Его толчки грубые и частые, Вета понимает, что снова может испытать оргазм от одних только звуков, которыми сопровождаются резкие движения его бёдер. Гарик видит в зеркале как сестра обводит языком губы и сжимает перекладину в руках так, что белеют костяшки на пальцах. Когда он чувствует, как её мышцы судорожно сокращаются вокруг его члена, то еле сдерживается, чтобы тут же не кончить следом — останавливается, считает про себя до пяти, — затем возобновляет движения: чуть медленнее, но с большей амплитудой. Каждое из них — на всю длину, каждое срывает с губ сестры тихий стон. Долго он не выдерживает, изливаясь в неё. Виолетта дрожит всем телом, опускает голову, чуть сильнее прогибаясь в пояснице, а когда он выходит из неё и убирает руки — бессильно падает на колени. Отпускает перекладину, проезжается ладонями по поверхности зеркала, всхлипывает: по щекам текут слёзы — это непроизвольно, она не может контролировать себя — от переизбытка чувств. Гарик опускается на колени вслед за ней и обнимает сестру за живот — она тут же разворачивается к нему лицом, обвивает руками и утыкается в шею, постепенно успокаиваясь. Им обоим нужно отдышаться. Вета улыбается, когда понимает, что он так и не снял медаль — и целует его в шею, намерено оставляя отпечаток помады на пёстрой ленте. Победителей не судят.***
— Я люблю тебя, — шепчет Гарик ей в ухо и кладёт руки на плечи. — Ты знаешь это. Я знаю, что ты знаешь. Ты помнишь, я тогда это тоже говорил. И сейчас говорю, и еще могу тысячу раз сказать. Виолетта всё еще смотрит на одну из фотографий. Она низом спины чувствует его возбуждение и пытается отстраниться, но он обнимает её за грудь и крепко прижимает к себе. — Гарик, послушай... — Нет, ты послушай. Каждую, блядь, трансляцию с каждого чемпионата, Вета. Каждую. Я смотрю их. И каждый раз думаю, что рехнусь. Не могу смотреть — и всё равно смотрю на то, как тебя хватают чужие руки. Неправильно. Не так! — он разворачивает сестру лицом к себе. — Когда этот ублюдок тебя уронил в полуфинале — при элементарной-то поддержке, — меня остатки мозга чудом удержали от того, чтобы не прилететь в Берн и не убить его. Гарик переводит дух, его всё ещё мутит, мысли перескакивают с одного на другое, но теперь к этому добавляется еще и возбуждение — коктейль выходит адский. Он смеётся, замечая, с каким ужасом смотрит на него сестра. — Ты даёшь интервью журналистам после выступления — а у меня встаёт, понимашь? У меня не нога переломана, а вот тут всё, — он кладёт руку себе на грудь и сжимает её в кулак, — сломано. Как и у тебя. Вета чувствует, как к глазам подступают слёзы, пятится, но упирается спиной в книжную полку. — Из-за чьих-то слов. Всего лишь из-за чьих-то слов! — Гарик, наша мама это не «кто-то». Ты знаешь, что это были не просто слова! — её голос дрожит. Она пытается убедить себя, что брат просто пьян, не в себе. Что она замужем. Что всё так, как должно быть. Что мама была права. «Ты залетишь от него! Родишь урода! На вас падет вечное проклятие! За что Господь послал мне такое наказание!» — Нет, это были просто слова! — Гарик в средцах впечатывает кулак в стену, и в соседской квартире немедленно начинает лаять собака. «На тебя снизойдёт проклятье Господне, если ещё хоть раз поддашься искушениям! Она твоя кровиночка, покайся, Гошенька... ты должен покаяться! Только покаянием ты искупишь грехи, иначе не найти нам всем покоя на Небесах». — Я недостаточно ебанут, чтобы верить в проклятия. Тем более в то, что я — твоё проклятье. Или ты — моё. Вета хочет что-то возразить, но брат накрывает её рот ладонью. Смотрит в глаза. Целует свои пальцы в том месте где под ними находятся её губы, а затем убирает руку и просто целует её. Первый раз за четыре года. — Гоша? Виолетта? — доносится из коридора мужской голос. — Не верю в проклятья, да? Я так сказал? — шепчет Гарик и вздыхает. Вета еле успевает оттолкнуть от себя брата, прежде чем дядя заходит в комнату с двумя пакетами из продуктового магазина. — Виолетта, ты зашла и не закрыла дверь... — начинает ворчать он прямо с порога. — Здравствуйте, дядя Гриша, — нервно улыбается Вета. Гарик потирает затылок рукой и пытается представить, насколько живописная картина сейчас предстала перед дядиными глазами: заплаканная сестра и... нет, себе он описание, пожалуй, не будет подбирать. Но дядя и бровью не ведёт — не задаёт вопросов и не комментирует происходящие, довольно буднично здоровается, наконец, с Ветой и ставит сумки с продуктами на пол. — Мы едем к маме, дядя Гриша, — говорит Виолетта, торопливо вытирая слёзы пальцами, стараясь не размазать тушь по лицу. — Вет, вы в своём уме — ночью по кладбищам разъезжать? — даже не особо удивившись, спрашивает он. Это предположение настолько нелепо, что Виолетта растерянно застывает на полпути к выходу из комнаты. — Что... Нет, не сейчас, конечно же! Днём, в... в двенадцать. Думаю, к этому времени мы все успеем привести себя в порядок и... разобраться. Как-нибудь. Ладно, я пойду, меня ждут, — одновременно с этими словами она последний раз глядит на брата, неловко машет рукой и выходит из комнаты. — Какая оптимистка, — вздыхает дядя Гриша с таким кислым выражением, как будто ему сказали, что в полдень случится неизбежный Конец Света. Гарик думает о последних словах сестры. «Меня ждут». О, да, это верно — её действительно ждут. Очень сильно ждут. Он ждёт.***
Виолетта медленно спускается по лестнице, лифт не работает — каким-то образом умудрился сломаться за то недолгое время, которое она провела в квартире брата. Первые семь этажей она проходит, думая, как справиться с собственными чувствами и найти объяснение произошедшему для самой себя. На девятом этаже, под трафаретной цифрой на стене подъезда красуется надпись «КРУГ АДА». Вета останавливается и смотрит на неровные кривые буквы. Девять кругов Ада. Сужающаяся спираль — до самого дна. Смерть отца. Авария, поставившая крест на карьере брата. Смерть матери. Ступенька за ступенькой, этаж за этажом она спускается до самого первого и останавливается перед дверью подъезда, толкает её от себя и выходит на улицу.