Торжество белого

      Точёные углы льдинок мерно бьются о гранёные прорези стеклянной ёмкости, тщетно стремясь вырваться из-за высокой ограды кованого вольера. Островки отпечатанного холода наотрез отказываются тонуть в рябом янтарном омуте этила, они буквально заставляют меня сфокусировать свой усталый взор на их свободолюбивых персонах. Я вновь ставлю стакан на место, как можно более непринуждённее опираюсь на деревянную вязь частокола стойки. Разливные яды всех цветов и кондиций злобно щерят на меня витиеватый оскал из разноцветных этикеток и восковых пробок. — Сколько на этот раз? — сквозь мутную пелену ритмичной пульсации скверны в висках до меня доносится меланхоличный бас панды-бармена. — Девять пулевых. Охранники мистера Бига не зря ели свой синтетический прикорм, — наглая усмешка прямо в чёрно-белую дифференциацию одутловатой морды. — Раны антисептиком я уже обработал, так что единственно, что будет здесь вонять в ближайшее время, так это твоя немытая задница. — Мы с тобой, конечно, давние друзья и всё такое прочее, но если ты вознамерился подыхать тут под крышей моего заведения... — огромная волосатая лапа, готовая в любой момент сломать мне шею одним отработанным до автоматизма движением, аккуратно поправляет высокий воротник песочного плаща, выделяющегося небрежными росчерками невозмутимого коралла. — Ну уж нет, спасибо за предложение. Я готов к тому, что после смерти моя бренная тушка окажется погребённой в мусорном мешке, но уж никак не вовремя. Сдохнуть я предпочту в более цивильном месте, как и подобает любому уважающему себя народному мстителю.       Замшевая ткань немилосердно врезается в многочисленные карминовые крапины на груди в тот самый момент, когда я медленно поднимаю своё простреленное седалище с битой кройки стула. Я очень хочу в последний раз увидеть эти кожистые нарывы на плоти моего родного города, тени похоти которых противно хлюпают на ветру, уподобляясь матерчатым перетяжкам конечностей какого-то адского дельтаплана.       Всё это один большой самообман. Этот город, эти жители — все они сами порождают демонов своим лицемерием, пренебрежением к собственным корням. Привычное сборище железобетонных коробок кажется мне лишь претенциозной намёткой на что-то более великое и монументальное, наглядной фермой по выращиванию утрированных шаржей, каждый персонаж которых застыл восковой фигурой в немом вопле прошения.       В этом городе никогда не бывает звёзд, так с чего бы им появиться сейчас. Он слишком стерилен, бравирует клыками цвета высушенной слоновой кости и ослепительно-серыми губными прожилками. Фантик рафинированной утопии, разъедаемый собственным желудочным соком. Яркие всполохи, вытекающие из моих гниющих ран смотрятся до одури чужеродно на этом девственном полотнище когнитивного отрицания.       В этом городе никогда не бывает звёзд. То есть вообще, ни одной завалявшейся метеоры для оголодавшего по контрастам взгляда. Они ведь созданы лишь для того, чтобы взрезать фетр тьмы своими острыми лучами, а когда вокруг нет ни единой интерференции тени... Не нужны они, эти тщедушные капельки огня на пустом пергаментном полотнище.       Осязание кричит, задыхается и судорожно хватает воздух глобулярным овалом ротовой полости в прелом вакууме устоявшегося безразличия. По мере того, как замедляется гармоничная пульсация волокон аорты, я начинаю срастаться с этой ненавистной серостью городского гарнизона, с этой пародией на полноценное существование.       Я даже умираю как-то нелепо, по-визионерски пафосно и ничтожно.       Марлевое полотнище жестяной сеткой давит на морду, настойчиво забивает в дыхательные пути. Я поспешно срываю маску, и мой метафорический тканевый щит поспешно отправляется в ближайшую мусорку. Густые терпкие сгустки окровавленной слюны плотными нитями свисают с потрескавшихся и стёртых клыков. На место почившему в моём желудке Бигу придёт ещё один криминальный воротила, потом ещё и ещё. Я даже не отрубаю головы Лернейской гидре, скорее пытаюсь сделать её маникюр на девичнике всех тварей преисподней, питающихся исключительно положительным резус-фактором.       Белый невозможно победить. Можно лишь сделать его ещё чище и ещё лживее, добровольно отдавшись в когтистые мандибулы Её Превосходительства Смерти.       Я заворачиваю за подворотню, придерживая здоровой лапой изрешечённый вырез подкладки. Кремовая перчатка уже насквозь пропитана вязкой субстанцией алого окраса.       Перед моими глазами — мускулистая спина леопарда затянутая в тиски салатовой фланелевой рубашки и избитая до полусмерти крольчиха в рваном тряпье, бесформенным кулем валяющаяся в ногах пятнистого ублюдка.       Амарантовый радужка заплывшего глаза вперилась в моё сутулившееся тело, а миниатюрные, сорванные от крика голосовые связки тщетно пытаются извлечь из своего органического камертона подобие мольбы о помощи. Я же не могу отвести от неё взгляд, хотя и искренне желаю пройти мимо и отыскать себе какую-нибудь сточную канаву, дабы изойтись духом там, в этой зловонной яме, избавив выстроенный под линеечку и сшитый по трафарету мирок от очередного поехавшего убийцы, мнящего себя карающим клеймором Фемиды. — Ты ничего не видел. Ясно?!       Для меня меня не существует сейчас грозного рыка, смертоносных когтей и девятизарядного револьвера за пазухой толстенного торса. Для меня есть лишь она. — Я, конечно, недолюбливаю кроликов, но ты, братец, избрал уж слишком экстраординарные методы по контролю за популяцией этих ушастых трахунчиков, — я чересчур, пожалуй, небрежно надвигаю на глаза широкополую шляпу, степенно выравниваю дыхание и, едва-едва волоча ноги, двигаясь навстречу подобравшемуся громиле. — А с тебя, красавица, ужин при свечах.       Правая конечностью безвольной плетью болтается вдоль израненного тела, а мой визави явно полон решимости освежевать тушку наглого лиса.       Всё это обязано закончиться отвратительно паршиво. Закончиться, так толком и не начавшись.       На небосклоне робко зачинается маленький белый огонёк.