~oOoOo~
Он бредет по пустынному коридору. В его руке смятая пачка сигарет, а в горле и груди першит. Слишком долго не курил, слишком долго не спал по ночам, слишком долго был не один. Не привык быть одному. Расплавился, втек в одному ему известные пазы, перестал быть никому ненужным мальчиком с итальянским акцентом. Он смеется. Пытается смеяться тихо. Смех выходит горьким и отчаянным. Ключи теряются где-то в пальцах. В Корее все не так. В Корее все не то. Он привыкает к чужому произношению, начинает различать мелкие бытовые фразы. Вспоминает, как подделывать улыбку. Иногда маска трещит по краям, расходится кровавыми швами на его измученном лице. Он говорит, что это джет лаг. Говорит, что не выспался. Говорит, что все в порядке. И улыбаетсяулыбаетсяулыбается. Ему верят. Пока еще. Но он артист, он художник, он всегда самовыражался через искусство. Искусство было его отдушиной, его ахиллесовой пятой. Он не может петь о любви, пока его душа рассыпается на кусочки. Он злится и поет не так, как должен, он злится и делает все только хуже. Он бредет по пустынному коридору, стены отделаны светло-бежевыми панелями. Они выглядят такими хрупкими на вид, что кажется, только тронь их кулаком, то они тут же сломаются. Вместо них Микеле окончательно сминает пачку сигарет, крошит тонкие палочки внутри. Хочется кричать.~oOoOo~
Голос Флорана, даже искаженный сотнями миль, даже тихий и грустный, все еще выразителен. Голос Флорана льется в уши как мед льется в чашу. У Флорана круги под глазами, а щеки бледные. Сам Микеле не лучше, но, пока есть гримеры, беспокоиться не о чем. — Ненавижу их всех, ненавижу, — шепчет Микеле. Он один в гримерке: ни Со, ни Мерван еще не пришли. Он один торчит здесь за несколько часов до спектакля. Во Франции утро. — Потерпи, осталось еще немного, — ласково отвечает Флоран. Утыкается носом в чашку. На его левой руке свежая царапина. Микеле не спрашивает о ней, но Флоран говорит сам. Поднимает руку повыше и говорит: — Порезался на репетиции. Сам виноват. — Разве у вас там мечи не бутафорские? — он хмурится. Фло отводит глаза. — Все надеюсь, что кое-кто свернет шею и мне придется срочно ехать в Корею, — тихо отвечает Флоран. Микеле молчит. Улыбка прячется в уголках его глаз.~oOoOo~
У Лорана резкая линия скулы. Когда он улыбается, то выглядит слишком самодовольным. Хочется стереть его высокомерный вид резким ударом в тонкий нос. Хочется искромсать ножницами его парики. Хочется переломать самому себе ноги, чтобы его увезли домой. Нуно прекрасно справится с его ролью. Все равно Сальери совершенно не тот. Вообще все не то. Нет той магии, что творилась раньше. Нет того волшебства. Они просто приходят на работу, поют механически, даже не стараясь стараться. Микеле ненавидит Корею. Он покупает сигареты, но не курит их. Методично крошит в пальцах, растирает крохи табака меж подушечками, краем уха слушая чужие разговоры. Эти сигареты совсем не похожи на те, что курит Флоран. А он и не курит. Просто зачем-то уничтожает их, словно надеется, что однажды ему в затылок прилетит зажигалка или подушка, а смешинки в голосе Флорана закружат его сердце в бешеном ритме. Он каждый день покупает сигареты, а зажигалкой так и не обзавелся. Однажды Лоран выкладывает перед ним зажигалку. Она синяя, красивая и дорогая на вид. Микеле безмолвно поднимает на него глаза. Говорить с Лораном не хочется совершенно. — Сигареты обычно курят, — добродушно ухмыляется тот. Микеле смотрит, как тот уходит. Где-то из-за спины на него наползает какой-то животный страх, невероятная паника захлестывает с головой. Это бы и сказал Флоран.~oOoOo~
Он слышит знакомое мурлыканье. Голос похож и ритм тот же, но Микеле отказывается верить. Он прислоняется к двери спиной, сползает по ней, вслушиваясь в немного неточные ноты. Утыкается носом в колени, не может произнести ни звука. Он всю неделю фальшивил улыбку, а сейчас фальшивые слезы выступили у него на глазах. Он не знает, сколько времени он сидит так. В один момент дверь под его спиной дергается и открывается назад. Он едва не падает, но каким-то чудом держится. — Микеланджело? — голос у Лорана ничуть не удивленный. Он будто знал, что Мик будет сидеть здесь, как идиот, под дверью чужого гостиничного номера, — Заходи, не будь, э, на пороге. У него задеревенели ноги, лицо будто сковало маской безразличия. В душе у него царит буря, это она захватила контроль над ним. Он хочет пошевелиться, сказать что-то, но едва может дышать. Лоран втягивает его в номер, его прикосновение обжигает. Микеле не может и вскрикнуть, не может и отдернуться. Его усаживают в кресло, пихают в сведенные пальцы стакан с водой. Микеле машинально отпивает, едва не давится: там не вода, а водка. Лоран усмехается. — Почему ты делаешь это? — сиплым голосом спрашивает, наконец, Микеле. Его знобит. Лоран не отвечает, но и не переспрашивает. Он знает, о чем говорит Микеле, он не строит из себя невинную овечку. Он не отвечает, только смотрит долгим пронзительным взглядом, словно оценивая, выдержит ли Микеле правду. У Лорана карие глаза, только на несколько оттенков светлей, отливают зеленым. Под этим взглядом неуютно. — Я знаю, что ты ненавидишь весь этот фарс. Мне он тоже не по душе, — Лоран пожимает плечами. Его лицо открыто и расслаблено. Микеле вспоминает те чудесные звуки, что слушал, сидя под дверью, и никак не может связать то, что видел из-за кулис. Он смотрит на мужчину, сидящего перед ним, и не может понять, что происходит. — С самого первого дня репетиций, да даже когда они еще не начались, было видно, насколько сильно тебе неприятна ни эта обстановка, ни я как партнер. Не надо извиняться, я все понимаю. Тоже было бы обидно, если бы вместо моей жены со мной начала бы жить незнакомка, — Лоран неожиданно улыбается, — И я не вижу смысла в том, чтобы стараться сделать хоть что-то правильно. Если бы я вдруг начал петь так, как положено, ты бы меня возненавидел окончательно. — Я не ненавижу тебя, — только и удается пробормотать. — Может и так, — пожимает плечами Лоран, — Но и не любишь. Они молчат. Микеле не знает, что сказать. Язык словно прирос к небу. Он снова отпивает из врученного стакана, не давится на этот раз. Лоран не смотрит на Микеле, его взгляд устремлен куда-то вбок от него. У Лорана живая мимика, но сейчас его лицо застыло. — Когда умер мой ребенок, я много переосмыслил, — говорит Лоран, не обращая внимания на задушенный вздох сбоку, — Я многое понял. Я знаю, что не все вещи подвластны нам, но есть те, которые только в наших руках. Ты не хочешь участвовать в этой постановке, не без него, но не хочешь подвести зрителей и труппу. Я согласился участвовать в этом, но когда понял, как обстоят дела, было поздно отказываться. Аттья не разрешил бы уйти, не перенес бы спектакль на полгода позже. Это самый настоящий балаган и я не думаю, что есть возможность как-то это изменить. В конце концов, это наша работа. — Я не смогу относиться к тебе по-другому. — А и не надо, — Лоран улыбается и пожимает плечом.~oOoOo~
Еще двадцать концертов, — думает Микеле. Он наблюдает из-за кулис за тем, как ломает на сцене Лорана. Он не обращает внимания на то, насколько непривычна любимая песня теперь. Не обращает внимания на то, что кулаки сжимаются сами собой. Пытается не думать о том, что придется в очередной раз спеть не тот Vivre. Думает о том, что дома его ждут. Поддается порыву и достает телефон. Пишет «люблю тебя» заглавными и на итальянском, отправляет. Он не ждет ответа сейчас, часовые пояса дают о себе знать. Только когда телефон почти сразу же пищит новым входящим сообщением, в его груди что-то теплеет. «придрок два часаночи что слчилось». Как всегда милый, — улыбается сам себе Микеле. До его выхода несколько минут. «люблю тебя тоже а теперь отстань мне рано вставать». С экрана на Микеле смотрят слова родного языка. Он прижимает телефон к груди, не особо заботясь, что может задеть сенсор. Двадцать концертов, — напоминает он себе, закрывая глаза.