Ты видишь свет

Ему часто снится, как он бежит. Как шустрый ветер гонится за ним, целуя за пятки, но он не прекращает бежать — просто потому, что способен на бег. И пускай его смех путается среди лучей солнца, что тщетно пытается его обогнать, — он будет бежать дальше, еще и еще, вдоль полей, гор и рек, и по морскому дну, и вокруг целого света, как в том фильме… Луи находит забавным тот факт, что ему удается быть таким легким и свободным, пока все еще мертвым грузом лежит на кровати, или томится в кресле, или бодрствует на ковре возле камина, точно мохнатый, ленивый кот. Но, конечно, истинная цель Луи далека от набивания живота или поиска того, кто поиграл бы с ним, вынуждая его тушку гнаться за фантиком, привязанным к ниточке, дразнясь. Луи сожалеет, что теперь, всё же, этим фантиком ему стала нормальная, полноценная жизнь. Но если бы его попросили назвать тот самый луч света, под которым так желанно, так дорого греться, Луи без заминки ответил бы: — Гарри. — Бодрого дня, Лу, — краснощекий с улицы мальчишка прячет довольную улыбку от того, что находит Луи не хмурым, а вполне себе умиротворенным; сбрасывает с плеча рюкзак, стаскивает влажную от мелкого дождя куртку и, потирая ладони, присаживается на край кровати, поближе к Луи. — Чем занимался? Луи мог бы ответить, что гонял мяч на поле, или играл с младшей сестрой в догонялки, или… просто бродил по дому, от нечего делать, вновь запоминая каждую бороздку в деревянном полу, каждую впадинку. Гарри пытается избегать вопросов, касающихся ненужной темы, но иногда и эта предосторожность его подводит. — Читал, — врёт Луи, глядя на друга. — У тебя, наверное, есть нечто более интересное для того, чтобы рассказать мне? Гарри хмурится пару секунд, а потом прибегает к крайним мерам — всем своим восемнадцатилетним телом валится на Луи, запутывая вконец их конечности, голоса и смех. Они — близкие друг другу люди, а розовый трепет и нежное восхищение Луи списывает на позднюю в их краях весну и его непростое положение в жизненной цепи. Теперь не он контролирует обстоятельства — а они надсмехаются над ним. Пришло же им в голову столкнуть лоб в лоб машину Луи и пьяного ублюдка!.. Отсюда, как следствие, полмесяца в больнице и обездвиженные ноги от бедра, и не без сомнительных комментариев врачей на этот счет. В общем, никакой конкретики. А Луи бы так хотелось чуть больше определенности в своей жизни. Например, знать, чувство долга ли, сожаления гнетёт Гарри, или он на полном серьезе по собственной воле ежедневно (не исключая выходных и праздничных дней) приходит в этот дом для того, чтобы вновь смотреть в потухшие глаза Луи и пытаться втянуть его в разговор. Ладно, Луи врет. Когда Гарри рядом, его глаза светятся. — Так… что на занятиях? — интересуется Луи, лёжа на дружески подставленной другом руке — спокойный и счастливый. Они с Гарри часто вот так лежат, прижавшись друг к другу, просто потому, что… им комфортно, удобно и здорово вместе. Луи затрудняется объяснить этот вид связи, но и кого это, в общем-то, волнует. — Ну-у-у… — Гарри пытается вспомнить что-то примечательное из сегодняшнего дня, но на ум приходит лишь очередной подкат их местной звезды Малика и протухшая сосиска в сэндвиче за ланчем. — Может, вместо бесполезной болтовни мы откроем все окна и подышим свежим воздухом? — Ты только что с улицы, — замечает Луи. — Я говорю о тебе. «О тебе» из уст, таких близких к Луи, звучит так тепло, нежно и по-домашнему. Луи долго глядит на эти губы, подмечая каждый изгиб; каждый светлый, негрубый волосок еще не состоявшейся щетины; а затем взгляд скользит к глазам — Гарри все еще настроен до боли решительно. Наигранно тяжелый вздох — «от тебя не отвяжешься», и Луи позволяет делать Гарри все, что тот пожелает. Через минуту он оказывается укутанным в шерстяной свитер, отчего превращается в одну большую и неподвижную снежинку, а из окна Луи оглушают звуки капели после пробежавшего здесь дождя и ароматы весны — всё ещё толком не распознанные, но такие по-настоящему прекрасные. Гарри улыбается в теплый шарф, что уже успел натянуть на себя, и придвигает Луи чуть ближе к окну — так, чтобы руки покоились на подоконнике, а взгляд не сводился с теперь довольно улыбающегося бледным солнцем дня. — Нравится? — шепчет Гарри на ушко, обнимая Луи со спины и кладя широкие ладони поверх его, меньших. — Так это ты всё устроил? — смеется тот. — Дождь, весну, всё это? — Разумеется, — признается Гарри, направляя взор вперед. — Смотри, как здорово здесь. Луи смакует его профиль и думает — только не это, господи, только не это. Его сердце сжимается, когда Гарри треплет мальчика по макушке и бормочет «дурачьё моё» на тихое «ты слишком сильно обо мне печёшься». Луи никогда не объяснит этот вид связи, но кто бы знал, как он благодарен даже тому, кто забрал у него ощущение земли под ногами, за это чувство. / С недавних пор Гарри знал, что Луи для него — словно редкий цветок: грубо дотронешься до лепестка или, того хуже, сломаешь хрупкий стебель — и он рассыплется пыльцой под грубые башмаки. На скучной лекции его отвлекло сообщение, что пришло на мобильник. «пошли в кино?» Это Зейн, снова. Никак не отлипнет. «занят» То, что надо. Гарри хочет, чтобы эта холодная резкость поубавила пыл Малика, но того, кажись, она только раззадорила. «опять нянькой подрабатываешь?» Речь о Луи, и в данном контексте это непростительно. Гарри резко убирает мобильник в карман, ответив презренным взглядом через два ряда парт. У Зейна на лице смесь гнева и издевательства, и Гарри знает, что, хоть целились в него, в яблочко попал только он. Как назло, его перехватывают в полупустом коридоре, заведя за угол: Зейн не может допустить, чтобы нашлись свидетели отказа самому Малику. Он хватает Гарри за запястье, прижимая всем телом к стене; он так давно его хочет. — Гарри-Гарри-Гарри, — нараспев говорит красавец, проводя большим пальцем по нижней губе мальчика. Тот нечитаемым взглядом следит за дальнейшими действиями Зейна. — Ну, чего же ты такой неприступный, а?.. — Считаешь, что тебе не могут отказать? — дерзит Стайлс, ухмыляясь. О, Зейну не нравится, когда ему грубят. — Засранец, — второй рукой он едва ли не пробивает стену слева от кудрявой головы. — Да что ты в нем нашел?! — Ты – последний, кого это касается, Зейн, — сквозь зубы, ведь Луи – это кладезь восхитительных сторон. — Но первый, кто касается тебя, Гарри… — Малик обводит пальцем линию подбородка, вновь прижимая его к сладким, таким манящим, черт его дери, губам, — прямо сейчас. Незаметно для Стайлса, рука Зейна со стены плавно переместилась к нему на ширинку. Тот рычит, почти сбивая придурка с ног, и, посылая на все четыре, вылетает из укрытия и спешит к Луи. Он и без того сегодня задержался. // — Что-то стряслось? — первое, что задаёт Луи, видя Гарри в проходе его комнаты. Тот рассеянно улыбается. — Конечно - нет, с чего ты взял, — шапочка по привычке приземляется на комод, куртку он сбрасывает на пол и на скорости влетает к Луи в постель; тот не понимает, что происходит, но довольно подаётся в медвежьи объятия. Луи вдыхает его запах; он восхитителен. Весь Гарри, с головы до ног, от самого сердца — и во все уголки прекрасного тела. На Гарри спортивная толстовка темно-синего цвета с капюшоном, а под ней — футболка, и Луи боязно обнаруживает это, когда позволяет своим ладоням скользнуть туда, куда, он не знает, уместно ли.. Ох. — Извини, — быстро шепчет он, когда Гарри, держа мальчика за плечи, заглядывает тому в лицо; Луи превращается в робкое создание, нервно теребящее край собственной майки. — Эй, — слышится от Гарри, и Луи, он – — Ты можешь сделать это снова. — Что сделать? — Луи сглатывает, с испугом глядя на Гарри. Гарри вздыхает, вновь обнимая друга — на этот раз чуть нежнее, чуть волшебнее. Мальчишка удивляется, как может находить каждое объятие Гарри особенным, совсем не похожим на прежнее. И он вновь, теперь уже без опаски, греет за миг до этого похолодевшие ладони о горячую кожу Гарри под свитером. Это до боли приятно. Он скользит пальцами по спине, она такая широкая и прекрасная — перебирается на лопатки, потом — ближе к линии пояса, и пальцами попадает в две ямочки; сердце останавливается, и еле можно сдержать себя от томного вздоха. Слишком интимно, слишком любяще для простого друга. Гарри млеет, прижимается губами к виску, шепчет: — Пойдем, я тебе почитаю. Луи выдыхает; на этом представление заканчивается. Гарри читает — они нередко делают это — какой-то рыцарский роман для Луи, но мысли последнего начинаются на мягкой коже спины, и там и заканчиваются. /// Если это действие только весны — если это щекочущее, тянущее и расползающееся по всему телу странное ощущение полета и падения одновременно – дело рук только весны, а не Гарри, тогда Луи спокоен. Совсем на чуть-чуть. Теперь весна всецело раскрывается перед ним: губы Гарри напоминают Луи розовую вату, налитые цветом листья деревьев — его глаза, а свежесть, струящаяся из окна и очерчивающая собой все линии в доме — его запах; такой восхитительный и такой родной. Гарри нянчится с ним уже второй месяц, сужая часы их пребывания в дни завала на учебе или помощи матери; Луи всё сильнее ощущает себя бременем, сковывающим его запястья. Ему бы гулять по весенним лужам, а не сидеть в четырех стенах, пусть и с открытым настежь окном — теперь это стало их доброй традицией. Ему бы тренироваться на поле, хоть Гарри и говорит, что ему не хочется. Ему бы сходить с друзьями в кино или боулинг, но Гарри шутит, говоря, что друзей у него не так уж и много. Такой, как он, должен иметь все сокровища этого мира, а на деле — есть Луи, неподвижный Луи со своими проблемами, неподвижный Луи со своими проблемами и чертовым чувством покорения этому неземному созданию. Весна желает Луи смерти, это точно. А сейчас Гарри входит сюда, а у него в руке букет… ландышей, и не ясно одно — откуда они взялись и зачем для Луи, но то, что Гарри смотрит в его глаза, как ищет там долгожданную радость, удовольствие от внимания… обезоруживает, и Луи почти плачет. — Спасибо, спасибо, спасибо… — ладони вновь прожигают прикосновениями спину Гарри, ведь Луи позволительно только это, но он не может, не имеет права жаловаться. — Распускайся, как эти цветы, Лу. Ладно? Тот что-то мычит в воротник его свитера, и если Луи суждено лежать вечно, то пускай его ложе будет свито из этих рук. И теперь-то, вот теперь мальчик точно знает, что Гарри здесь держит не только, совсем не только обыкновенная жалость. — А что же?.. — Лу? — Что же еще? — уже чуть громче, смелее. — О чем ты? — не понимает Гарри, ослабляя объятия, и Луи просто решается. — Что держит тебя возле меня, Гарри?.. Да он смеется! — Но… как же… — пытается подобрать слова кудрявый. — Ты – мой друг, и ты мне очень дорог! И мне нравится проводить с тобой время, и мне нравишься просто ты, какой ты есть. Если бы Луи только мог, он бы сбежал отсюда. Немедленно. — Уйди. — Что ты сказал? — Гарри наклоняется к Луи, дабы расслышать чуть лучше, но вместо этого его встречают блестящие глаза: — Уйди, пожалуйста. Гарри растерян; Гарри напуган. Он думал, что его ответ звучал… вполне правдиво, разве не так? Искренне, потому что именно так он и думает. Всегда думал. Или… лишь до того, как ладони Луи нашли его ямочки на спине? — Уходи! — звучит так, словно игра на нервах давно сыграна. Гарри отскакивает от мальчика, точно ошпаренный, однако решает не медлить, а разобраться во всем потом — видеть Луи в таком состоянии странно и непривычно. — Ты можешь быть свободен, Стайлс! — доносится до слуха, и Гарри просто не верит, не может поверить, что это не сон. — Я не… — Давай, Гарри! Весна ждет тебя! Нашелся тут, благородный рыцарь!.. Слова больно колют в грудь, точно прижавшееся вплотную острие сабли; Гарри не знает, должен сказать сейчас нечто важное или лучше промолчать; остаться или уйти? — сбежать, конечно, иначе Луи совсем сойдет с ума. Гарри в спешке хватает куртку и рюкзак, забывая о шапочке, и выбегает за дверь, мечтая, чтобы этот страшный не_сон прекратился как можно скорее.. Луи ревёт, как девчонка, размазывая влагу по лицу, потому что невозможно жить на свете и думать, что для Гарри Стайлса он навечно останется просто другом. А позволять ласкать свою кожу под свитером можно и так, из жалости. В истерике, он хватает позабытую шапочку Гарри, намереваясь выбросить ее за окно, в соседнюю лужу, но вместо этого прижимает мягкую ткань к себе — она пропитана Гарри, она знает эти кудряшки на ощупь, и Луи яростно, с отчаянием дикого зверя, вдыхает этот неповторимый, волнительный аромат… Луи впервые за это время задумывается: было бы лучше, если б авария унесла его жизнь целиком. /// Гарри стремится к своему дому и замечает не сразу, как его преследует яркая красная машина с далеко не незнакомцем за рулем: Зейн радостно сигналит, сообщая парню о своем пребывании; Гарри тошнит от выхлопных газов и взгляда, брошенного Луи в последний раз. — Не в духе, Стайлс? — стекло опускается, и Гарри видит довольную улыбку вразрез с тем, что сейчас творится на его лице: болезненная гримаса наряду с ненавистью к Зейну. — Отвали. — Эй! Я могу помочь. Гарри упрямо продолжает шаг. Его весна теперь пахнет дымом сигарет и разбитыми надеждами. — Гарри, я серьезно! Постой. В голосе Малика слышно раскаяние, и Гарри в очередной раз не понимает, как один человек способен столько в себе сочетать. Он останавливается. — Соседнее место ждет тебя, — великодушно произносит Зейн, и ждет сам. Ждет, потому что этот момент волнует его как никогда: Стайлс колеблется. Из того дома он выбежал, точно его ледяной водой окатили, и теперь ему просто необходимо выпустить пар. А Малик отлично знает, как это сделать. Ведь Гарри уже огибает авто и плюхается на пассажирское: — Поехали к тебе. Зейн торжествует. Они едут в полной тишине, да только внутри Гарри — сплошной кавардак из мыслей, взглядов и звуков. Через некоторое время до слуха доносится: — Приехали. Гарри идет, как в тумане, за руку с Маликом к парадной двери, перешагивает порог, поднимается на второй этаж — видимо, к Зейну в комнату. Тот садит его на постель и достает из мини-бара пару бокалов и бутылку… чего-то крепкого. Однако не успевает он открыть крышку, как слышит со стороны: — Сделай это. Зейн отставляет предметы в сторону; в два счета приближается к Гарри. — Повтори? — Просто сделай это, наконец. Зейн не верит. Голос Стайлса безжизненный, как и он сам. Но Малик не может отказать себе в удовольствии. Всё происходит быстро, почти не больно. Из-за позднего вечера в комнате ничего не видно, и Гарри противно думать о том, как Зейн целует его ямочки на спине. Эти губы совсем ему не подходят. // Луи не может припомнить, когда он проводил свой день таким образом в последний раз. Обессилевший от переизбытка эмоций, он битый час лежит на постели, и то дремлет, то дырявит взглядом потолок. Луи не помнит, когда он проводил хоть один день без Гарри с того случая. Гарри стал единственным человеком, кто проявил к нему столько милосердия и заботы просто так, не ожидая ни пенни взамен, и теперь Луи пытается найти смысл в действиях Гарри, пытается подобрать нужное слово к тому, что их объединяет. Дверь в комнату открывается, и кто бы знал, как Луи хочет увидеть за ней… Это мама. Она натянуто улыбается, молча проходит к изножью кровати и закрывает окно. Луи поджимает губы. Она здесь, потому что гимнастика для мышц и суставов Луи расписана по часам: раньше это делал Гарри, кропотливо перебирая каждый пальчик, сгибая обездвиженные ноги в коленях, не торопясь. «Она знает», — думает Луи, потому что грустит и вопросов о Гарри не задает. Не проходит и минуты, как мать произносит: — Гарри приходил. Получается, она знает даже больше него самого. Воздух со свистом улетучивается из легких. — Зачем, мам? — голос ничтожно тих, а взгляд по-прежнему упирается в молочно-белый потолок. — Хотел убедиться, что ты в порядке. — Надеюсь, ты сказала, что меня разрывает от счастья. — Луи. Мать с укоризной глядит на сына. — Понятия не имею, что между вами произошло, но ты должен иметь терпение. Ко всему. — Даже к этому? — он кивает на свои бесполезные ноги. — Рано или поздно свет в темноте всегда загорается, — спокойно отвечает Джоанна с улыбкой исподтишка. — Брось, мам. Только не в этот раз… — Брось, Луи. Всегда. Вместе с матерью из комнаты исчезает и шапочка Гарри. / Гарри со вздохом оседает на пол, стена подпирает его забывшуюся душу. Нужно что-то немедленно предпринять, иначе он погубит самое лучшее, чего у него нет, а самого себя Гарри совсем не жаль. Он бежит по скользкой дороге, хлюпая по лужам и всхлипывая снаружи: он прожил единственный день без Луи, а это далеко не то, к чему он всегда стремился. Ветер звенит в ушах — они открыты, как и нервные окончания оголены ровно в тот момент, когда он переступает порог почти своего дома, видя обеспокоенную Джоанну. Она кивает: — Он наверху. Конечно, боже. Он всегда там. — И… Гарри, — она останавливает мальчишку за запястье, — не обещай того, чего не сможешь выполнить. Хорошо? Гарри не кивает — лишь покорно опускает взгляд вниз. Обещание уже дано, менять что-либо — поздно и как будто не сдалось и черту. У комнаты Луи, как обычно, тихо. Куртку и рюкзак Гарри предусмотрительно оставляет в коридоре; ерошит кудри, россыпь дождевых капель взлетает в воздух. И здесь, вот прямо сейчас, всё становится ясно, как день — но не тот, что они оба прожили сегодня, на ненужном расстоянии друг от друга. Луи лежит в столь привычной позе, из окна струится теплое дыхание их весны; она будто всё видит, всё знает. Внезапно с ее поддержкой Гарри становится удивительно легче, и даже взгляд Луи — такой, какой не перевести даже с помощью самых мудрых книг — кажется чем-то вроде благословения. — Привет, — точно со стороны, Гарри слышит свой приглушенный голос, отказываясь думать, что Луи не ответит ему, не подпустит к себе ни на шаг. Но вместо этого мальчик легонько шлепает по месту рядом с собой, и это самое лучшее приглашение вновь стать частью чьей-то жизни. Ладони Луи больше не скользят под футболку Гарри — он держит дистанцию, хоть это сейчас и не нужно. Они отрываются друг от друга спустя нескольких робких минут. — Дурачьё моё, — по привычке шепчет Гарри, с легкой насмешкой глядя тому в глаза; Луи не понимает, чем заслужил такое обращение, но прежде, чем озвучивает свои недовольства, слышит: — Ты хотел знать, что именно держит меня возле тебя. — Ощущение полного отсутствия кислорода в легких теперь так знакомо бедному мальчику. — Но я не думаю, что ответ впечатлит тебя. В пределах видимости губ Гарри здравый рассудок Луи будто отключается, но он всё ещё может произнести: — Я слышал худшее; теперь меня ничем не испугать. И этот взгляд — гордый вызов. У Луи всё ещё сохранены остатки достоинства; у Гарри — больше ни капли самообладания. Он обреченно выдыхает, прикрывая глаза, зная, что виноват. И еле слышно: — Извини, но я вынужден сообщить, что хочу поцеловать тебя прямо сейчас. … Кажется, связи Луи с весной постепенно налаживаются. В этот вечер он делает свой первый шаг.