Дети - белые пятна истории

Война – это страшно. Мы, дети, живущие в мирное время, не знаем и не понимаем насколько(!) это страшно. Мы привыкли видеть мирное небо, бесконечную нашу прекрасную землю. Мы привыкли просыпаться утром и сразу идти умываться, а потом кушать. К радости (а может, к сожалению) мы не знаем, что такое война, у нас нет чувства долга, которое было в далёкие 43-ие годы у детей нашего возраста. Мы не умеем защищаться. Мы просто не смогли бы, когда бы была война прожить другой жизнью. А ведь в те, далёкие времена дети голодали, при виде хлеба у некоторых(!) широко распахивались глазёнки, а другие равнодушно смотрели – они настолько были голодны, что просто ничего не понимали. Мы бы при виде хлеба презрительно скривились и спросив: «А пиццы не осталось?», уходили бы прочь. А дети протянули бы ручонки, лишь бы дотянуться до спасительного хлеба! – они бы жадно схватили маленький кусочек и стали бы жадно есть. Теперь эти «дети» уже взрослые, они понимают через что прошли, благодарны за то, что остались жить. Но остались жить немногие… Множество людей погибло, спасая прежде прекрасное и процветающее государство – СССР. Мы должны радоваться за то, что у нас сейчас есть, должны быть благодарны за всё. К сожалению, мы ничего этого не понимаем, мы принимаем это, как должное… ***** Летом ещё только утром 1941-ого года фашисты напали на СССР. Жестоким кольцом сжали они наш народ. Безжалостно нападая и круша, они продвигались вглубь СССР – Беларусь. Множество оставили фашисты после себя «напоминаний» – это и сгоревшие дотла деревни, это погибшие, навсегда ушедшие люди, и дети, которые смотрели на этот жестокий мир совсем не по-детски… Множество деревень, сёл, да даже множество людей, которые навсегда потеряли свой кров, свои семьи! – оставили они. Фашисты сжигали деревни, мучили женщин, мужчин брали в плен, а детей просто убивали… На войне рядом «шли» дети и война, дети и кровь, дети и смерть… А ведь это совершенно разные вещи! А на войне «связывается» всё «несвязное». Фашисты презрительно уничтожали белорусские деревни. Они и жгли их, и оставляли так, пустыми и заброшенными. Но партизаны были бесстрашны: с боевым кличем кидались они вперёд, за Родину, за своих людей. Но всё же много сёл уже больше нет, мы их больше никогда не увидим. В числе этих навсегда потерянных деревень присутствует Хатынь. Фашисты, захватив Хатынь, согнали всех жителей в амбар и подожгли. Среди жителей были дети, были женщины с маленькими детьми. Чёрный дым вился около горящего амбара. Были слышны умоляющие крики и стоны, а фашисты равнодушно смотрели на всё это. Выжил лишь один мальчик. Его вынес из амбара его дедушка. Вынес обожженного, и после этого сам бездыханно упал. Фашисты подошли, попинали пожилого обгорелого мужчину и ребёнка и ушли, подумав, что они мертвы. И лишь поэтому, смог выжить мальчик. Но не только Беларусь страдала от фашистов. В России в Ленинграде люди страдали практически три года. 900 дней длилась блокада. Острый недостаток питания, рано наступившие холода, изнурительные пешие переходы на работу и домой, постоянная нервная обстановка сказались на здоровье людей. Смертей становилось всё больше. Главной причиной была дистрофия - голодное истощение. Партийная организация Ленинграда приняла самые жёсткие меры с распределением продовольственных продуктов. С приближением весны неотложной задачей партийных и советских организаций, всего населения стало наведение санитарного порядка в городе. Проспекты и дворы, набережные и площади были покрыты толстым слоем снега и льда, из которых вытаивали неубранные трупы. Появилась новая проблема – могла начаться эпидемия. Но к середине апреля ленинградцы смогли убрать большую часть трупов. Страдали не только взрослые, а ещё и дети…. Немало сердец во всём мире потряс зимний дневничок маленькой Тани Савичевой: «Бабушка умерла 25 января», «Дядя Лёша 10 мая…», «Мама 13 мая в 7:30 утра…», «Умерли все. Осталась одна Таня». …Весенний день 1942 года. Две женщины идут по улице, с ними девочка лет пяти – она на ходу пытается поиграть, попрыгать… В этот момент их сфотографировал военный корреспондент где-то в районе Невского. Эту фотографию можно увидеть в музее Ленинграда, в музее Пискаревского кладбища, в книгах и альбомах, посвящённых блокаде. Её перепечатывают в журналы в памятные даты с фотографиями занесённых снегом троллейбусов, санок с мертвецами… Если мы посмотрим на фотографию, то видим первая женщина постарше, вторая – ещё ребёнок, девочка, но и лицо, и фигура у неё старушечьи. А у прыгающей девочки не ножки – спички, и только колени уродливо раздались… Заново всмотришься в эту фотографию, сидя в квартире Вероники Александровны Опаховой. Скоро пришла и её дочь, Лора Михайловна, такая же невысокая, как мать, такая же приветливая, но более сдержанная, с какой-то не уходящей грустью в глазах. На столе перед ними лежит семейный альбом. Знаменитый на весь мир блокадная фотография здесь, в этой квартире, - семейная память… «…- Вы не видели людей, которые падали от голода; вы не видели, как они умирали; вы не видели груды тел, которые лежали в наших дворах, в наших подвалах. Вы не видели голодных детей, а у меня их было трое. Старшей, Лоре, было тринадцать лет, и она лежала в голодном параличе, дистрофия была жуткая… …У меня ещё младшая, Долорес. Ей четыре года. Что вы хотите? Солнышко греет, она с мамой идёт, мама обещает: вот погуляем, пойдём в столовую, возьмём по карточке обед и будем кушать. А ведь слово «кушать» - это было магическое слово в то время. А дома Долорес садилась на стул, держала в руках кошелёчек, рвала бумажки – это было её постоянное занятие – и ждала обеда. Животик у неё был, как у всех детей тогда, опухший и отёкший. Потом, когда покушаем, она снова садится на свой стул, берёт эти бумажечки и снова рвёт, наполняет кошелёк. Эти бумажки казались ей карточками, талончиками на хлеб». Такие рассказы встречаются очень часто, рассказы о блокадных голодающих детях. Мальчики и девочки рвали, стригли бумажки, сидели, покачиваясь из стороны в сторону, непрерывно что-то ковыряли, методично, пытаясь заглушить сводящее с ума чувство голода. Врач Г. А. Самоварова вспоминает: «Съели всех кошек, всех собак, какие были. Умирали сначала мужчины, потому что мужчины мускулистые и у них мало жира. У женщин, маленьких даже, жировой подкладки больше. Но и женщины тоже умирали, хотя они всё-таки были стойкими. Люди превращались в каких-то стариков, потому что уничтожался жировой слой, и, значит, все мышцы были видны и сосуды тоже. И все такие дряблые-дряблые были». Врач Кондратьева Анна Александровна: «Эти страшные лица, эти неподвижные глаза, с обтянутыми носами, при отсутствии мимики». Но вначале даже возможно обострение самых разных чувств, эмоций, фантазий. К чему, как известно, сознательно стремились когда-то жаждущие «видений» монастырские затворники и «пустынники». Алиментарная, третьей степени, дистрофия – это не только скелет без мышц (даже сидеть человеку было больно), это и пожираемый желудком мозг. Кого настигал голод, корчились и мучились так же, как тяжелораненые… «Лучше держались девочки, а мальчик двенадцати лет, Толя, очень страдал, уже не доедал изрядно, иногда ложился на скрипучую кроватёнку и всё время качался, чтобы чем-то заглушить чувство голода, качался до тех пор, пока мать на него не накричитит, но опять начинал качаться. Потом, через какое-то время, я узнала, что он умер…» (М. М. Хохлова). Вале Мороз было в блокаду пятнадцать лет. Отец её ушёл в народное ополчение. Старшая сестра тоже хотела на фронт, ей это не удалось, она устроилась в военный госпиталь. В декабре 1941 года умер отец, через два месяца сестра, в конце марта - мать. Валя осталась одна. Ей помогли устроиться на завод учеником токаря. Она делала детали для снарядных стабилизаторов. Она работала, всю блокаду работала. Надо понять слово «работала» в его тогдашнем значении. Каждое движение происходило замедленно. Медленно поднимались руки, медленно шевелились пальцы. Никто не бегал, ходили медленно, с трудом поднимали ногу. Сегодня здоровому и сытому человеку не понять, не представить такое бессилие… Есть народы, у которых принято употреблять в пищу, допустим, собак или змей, лягушек. Для ленинградца преодолеть эти «предрассудки», всё своё воспитание было делом не лёгким, и многим оказалось не под силу. И даже в буквальном смысле… «землю ели»… Слово «хлеб» обрело, восстановило среди всего этого свой символический смысл – хлеб насущный. Хлеб - как образ жизни, хлеб - как лучший дар земли, источник силы человека. Блокадница Таисия Васильевна Мещанкина о хлебе говорит, будто молитву новую слагает: «Вы меня послушайте. Вот сейчас, когда я встаю, я беру кусок хлеба и говорю: помяни, Господи, всех умерших с голоду, которые не дождались насытиться хлебом. Когда умирал человек, и ты к нему подходил, он ничего не просил – ни масла, ни апельсина, ничего не просил. Он только тебе говорил: дай крошечку хлеба! И умирал!.. У меня детство было тяжёлое, отец и мать до революции умерли. Ну, почему я осталась?» Массовый голод – это тихие смерти; сидел и незаметно уснул, шёл – остановился, присел.… Многие наблюдатели запомнили жуткую «тихость» голодных смертей. «Я шла с работы, и вот одна женщина говорит мне: «Девушка, помогите мне!». Я остановилась, спрашиваю: «Чем мне вам помочь?». «Ну хоть до того забора доведите». Я довела её до забора. Она постояла, потом присела. Я говорю: «Чем вам помочь?». Смотрю, она уже и глаза закрыла. Умерла!» (Никитина Елена Михайловна). «…Мы старались не говорить о еде. И вдруг, ты смотришь на человека и видишь, что у него стекленеют глаза. Он садиться и говорит: «Ой! Мне что-то не очень!..» - «Ну, посиди! Всем не очень хорошо…» Вот двое так умерло на моих глазах. Потом он всё медленнее говорит, медленнее… Вот так умирали люди. Так они умирали и на улице. Когда шли, кто-то садился на тротуар. Сначала к нему подходили, а потом его просто обходили, и он часто вмерзал в струйку вот этой воды, которая шла…» «Ленинградские дети»… Когда звучали эти слова, у человека сжималось сердце. Всем, особенно детям, принесла горе война. Но на этих детей обрушилось столько, что каждый с невольным чувством вины искал, чтобы хоть что-то снять с их детских плеч, души, переложить на себя. Это звучало как пароль – «ленинградские дети»!.. До какого-то момента они были как все дети, оставались весёлыми, изобретательными. Играли осколками снарядов, коллекционировали их. Убегали, прорываясь на передовую, благо фронт рядом. Азартно закидывали песком в своём дворе немецкие зажигалки, словно это новогодние шутихи. «Впереди стоял мальчик, лет девяти, может быть. Он был затянут каким-то платком, потом одеялом ватным был затянут, мальчик стоял промёрзший. Холодно. Часть народа ушла, часть сменили другие, а мальчик не уходил. Я спрашиваю этого мальчишку: «А ты чего не пойдёшь погреться?» А он: «Всё равно дома холодно». Я говорю: «Что же ты, один живёшь?» - «Да нет, с мамкой». – «Так что же, мамка не может пойти?» - «Да нет, не может. Она мёртвая». Я говорю: «Как мёртвая?!» - «Мамка умерла, жалко ведь её. Теперь-то я догадался. Я её теперь только на день кладу в постель, а ночью ставлю к печке. Она всё равно мёртвая. А то холодно от неё» (Игнатович З. А.). Ленинградские дети разучились в ту зиму шалить. И даже смеяться, улыбаться разучились, так же, как их мамы и бабушки и так же, как их первыми умиравшими отцы и дедушки… «Люди, даже дети, не плакали и не улыбались», - об этом многие вспоминают. А для улыбки, оказывается, тоже необходимы силы. А сил столько не было, не хватало на работу, на жизнь!.. Когда минула страшная зима смерти, голода, женщина однажды – что-то сказали, сделали при ней - почувствовала: «…с лицом моим происходит нечто, какое-то непривычное положение мышц…» А это человек снова заулыбался…» «…Наша учительница, Елена Игнатьевна, в 1944 году, в конце, наш класс почему-то захохотал, - и она после этого пошла по домам, обошла родителей и всем говорила: «Сегодня ваши дети смеялись!» Это было самым важным сообщением…» Детские воспоминания донесли до нас более яркую, точную картину. Картинки, вырезанные детской памятью, сверкают всеми красками. Но даже теперь те, некоторые страхи до сих пор непонятны нам… Например, одна девочка связывала блокаду с вечным холодом. И до сих пор у неё в душе сохранился, тот кусочек ужаса и холода – единственное, чем отплатила ей война за всё… Внутри блокадной муки, среди всех бед, лишений, ужасов, смертей главной трагедией были дети. О них заботились, прежде всего, и городские учреждения, и само население, их страдания, их положение было для всех наимучительной болью. И даже в помутнённом сознании взрослых дети, детское, было святым. Дети-старички неулыбчивые, какие-то равнодушные, вялые, молчаливые, всё понимающие и одновременно ничего не понимающие. Немцы, война, фашисты где-то там, за городом, да и сама блокада оставалась для шести-десятилетних детей понятием отвлеченным. Мы говорим о малышах, те, кто постарше быстро взрослели. У малышей же детство прекращалось. Непросто было этим маленьким старичкам, потом возвращаться в жизнь, в детство, к самим себе. «Мы удрали с урока. Вдруг нам захотелось совершить такую проказу. А двери закрывали, чтобы мы не выходили на улицу. Мы сломали дверь на чёрный ход и убежали с урока. И натолкнулись на нашего заведующего РОНО. Он сказал: немедленно идите в школу! Потому что были обстрелы, и нам не разрешали ходить по улице. В общем-то, нам нечего было делать на улице. Мы вернулись в школу, пришли к завучу, и она вдруг заплакала. …Теперь я понимаю, что учителя радовались, потому что это был первый детский проступок, и, в общем, дети возвращались к жизни, это было ясно и им чрезвычайно приятно». До декабря 1941 года по Ладоге пробивались буксиры с баржами. К этому времени Военный совет фронта уже сделал всё для подготовки будущей «Дороги жизни». 21 ноября 1941 года пошёл, потянулся по первому льду конный обоз, потом автомашины, 60 автомашин двинулись к восточному берегу озера за мукой. Ленинград стал получать хлеб. Но потребовались месяцы, чтобы люди по карточке стали получать не 125 грамм хлеба, а 200, 300 граммов. Хлеб привозили, пробиваясь через вьюги, миную ледяные полыньи, трещины, машины из Кобоны. «Дорога жизни» не сразу могла восполнить тающие запасы еды. Страна слала Ленинграду всё, что могла. Подарки, партизанские обозы. А назад, из Ленинграда увозили матерей с детьми. Двадцать тысяч солдат, офицеров, вольнонаёмных обслуживали «Дорогу жизни». Они делали, что могли, да ещё и то, что в обыденной жизни невозможно. Они были герои – каждые, опять-таки по-своему, по-особенному. «…У меня в палатке стояли сибиряки-уральцы: здоровые такие бойцы. Они посмотрят и говорят: «Что ж вы детей кормите, они же мёртвые!» И отвечаешь: «Нет, они живые, у них ещё бьётся сердечко, они живые…». А то, что у них были безжизненные глаза, это лишь от того, что они были очень истощены. Часто у них, у детей, как у старичков, на личике даже росли волосики». Это о детях самых маленьких. Они были в том возрасте, когда вырастаешь, ничего не понимаешь. Но зачастую, в их память пробивались смутные и страшные обрывки прошлого. Голод и дети, блокада и дети – самое большое преступление фашистов перед Ленинградом, ленинградцами. Мучая голодом, убивая детей, они жалостью к детям пытали ленинградцев, дожидаясь, пока они или вымерли, или сдали Ленинград. Когда они попадали на Большую землю, их узнавали сразу: ленинградские дети! И их не узнавали. Узнавали по старческим личикам, походке, но прежде всего по глазам, видевшим всё! Видевшим всё это, что ленинградцы «скрыли от Большой земли…» Знакомые же или родные. Если встречали родных, часто не могли их узнать. Как тот военный, что вскочил на прибывшую в Череповец машину, посмотрел на жену, детишек своих и хотел уже слезать – не узнал. А когда позвали: «Папка!» - он взглянул ещё раз … «и зачем-то шапку снял»… Письмо Тани Богдановой – солдату-отцу: «Дорогой папочка! Пишу это письмо во время моей болезни когда думала, что я умру и пишу из-за того что я жду смерть, а потому что она приходит неожиданно и тихо. В моей смерти прошу никого не винить (В тексте ничего не исправлено). Сознаться по совести виновата я сома, так-как нивсегда слушалась маму. Дорогой папочка я знаю, что вам тяжело будет слышать о моей смерти да и мне-то помирать больно нехотелось но ничего не поделаешь раз судьба такая. Я знаю, что вам трудно понять мою болезнь так я пишу о ней ниже. Сильно старалась поддержать меня мамочка и поддерживало всем чем могла и что было. Она даже для меня отрывала и от себя и ото всех понемного но так-как было очень трудно поддержать пришлось мне помереть. Папочка болела я в апреле, когда на улице было так хорошо и я плакала, что мне хотелось гулять, а я не могла встать с кровати так спасибо дорогой мамочки она меня одела и вынесла на руках во двор на солнышко погулять. Дорогой папочка вы сильно не расстраивайтесь ведь и мне то умирать больно нехотелось потому-что скоро лето да и жизнь цветет впереди. Пишу я вам это письмо и сома плачу, но сильно боюсь расстраиваться так-как руки и ноги начинает сводить судорога, а ведь как не заплакать, жить больно хочется… Я сильно старалась что-нибудь поделать что б не приходить в забытье но нет на это никакого желания лежу и каждый день жду вас, а когда забудусь то вы начинаете мне казаться. Я уже стараюсь ничего не думать, но мысли не выходят их головы. Ну дорогой папочка сильно не расстраивайтесь и к словам моей смерти прошу отнестись похладнокровнее. Очень я благодарна одной только мамочке да сестренкам с братишкой за всю их заботу и уход за мной, а особенно мамочки, которой я не могла высказать словами свою благодарность, спасибо большое ей, ведь они меня поддерживали всем чем могла». Солдат Богданов вернулся с войны. Но дома у него погибло пятеро детей. В их числе – Таня… Взрослых поражало, пугало спокойствие детей. Их равнодушие к смерти близких, к потерям. Что это было – детская неспособность воспринимать чрезмерное горе, всеобщее бедствие, которое обрушилось на них? Или это защитная реакция неокрепшей психики? Эти мальчики и девочки блокады спустя тридцать пять лет, свежо помнят те события, не стараются уйти от горьких воспоминаний, подобно многим, кто были постарше. Наоборот, читают всё о тех днях, включаются в поиски материалов, собирают блокадных своих однокашников.… Живёт в них тяга к той заледенелой, голодной, лишённой детских радостей поре. А главное–то тогда не пережитое, вроде бы, отстранённое горе потерь, все страдания виденные, они, оказывается, навсегда вошли в сердце, отпечатались в детской, тогда ещё податливой душе… Мысли одного блокадника: «После блокады мир рисовался мне затаившемся зверем. Я ведь встретил блокаду одиннадцатилетним. В таком возрасте трудно противостоять натиску чрезвычайных обстоятельств. Они навязывали свои критерии и ценности, как единственно возможные. Я стал подозрителен, ожесточён, несправедлив к людям, как и они ко мне. Глядя на них, я думал: «Да, сейчас вы притворяетесь добрыми, честными, но чуть что, отними от вас хлеб, тепло, свет – в каких двуногих зверей вы превратитесь». Именно впервые послеблокадные годы я совершил несколько сквернейших поступков, до сих пор отягощающих моя совесть. Моё выздоровление затянулось почти на десятилетие. Лет до двадцати я чувствовал в седее что-то безнадёжно старческое, взирал на мир взглядом надломленного и искушённого человека. Лишь в студенческие годы молодость взяла своё и жаждой полезной людям деятельности позволила стряхнуть с себя ипохондрию. Однако прежняя детская вера в безусловное всесилие и совершенство человека, раздавленное блокадой, уже никогда не возродилась». Дневник Александра Григорьевича Дымова: «12 января, 12 часов дня. Мороз усилился, в комнате стужа. Мила ушла в магазин, надеется получить что-нибудь по карточкам, давно ничего не получали. Больно на неё смотреть так она похудела, бедная. Чувствую себя плохо. Вещество из подозрительной смеси, которую я употребляю под псевдонимом «хлеб», желудок мой категорически отказывается переваривать. Люди иногда улыбаются. И тогда становятся необычными их лица: улыбки их приобрели новый и странный ракурс, туго обтягивая кожей кости лица. Кстати, об улыбке. Чудесная вещь – юмор. Его осталось мало. Как и смех, он отпускается скупо, как другие продукты – по карточкам. Но он существует ещё. Вчера в столовой одна женщина сказала официантке, протягивая крупяной талон: «Вот вам крупозный талон». И много сидевших неподалёку от неё людей, беззвучно заулыбались. Несколько месяцев назад у них бы получилась улыбка, вероятно, громкий, в разной тональности. Теперь их смех беззвучен и скуп, как пища. Что едят эти люди: в микроскопической дозе. …Удивительная вещь – чувство голода. К нему ещё можно привыкнуть, как привыкают к хронической головной боли. С тупой покорностью по двое суток, я ожидаю кусочка клейкого хлеба, не ощущая жгучего голода. Это значит. Что болезнь (т. е. голод) перешла из острой в хроническую форму. …Сейчас все мы старики. Независимо от возраста. Наши тела и чувства живут ритмом старости. Я видел вчера на рынке девочку лет девяти в огромных дырявых валенках. Она меняла кусок подозрительного студня ,вероятно, - собачьего, на сто граммов хлеба. У неё были смертельно усталые глаза, полуприкрытые тяжёлыми веками, согнутая спина, медленная, шаркающая походка, морщинистое, с опущенными углами рта лицо. Лицо усталой женщины. Разве можно это когда-то забыть? Разве можно когда-то простить?..». После войны немало было случаев, когда блокадники обнаруживали свои вещи, даже семейную реликвию, на ком-то другом. «И вот такой случай…. У меня была брошечка в виде кортика. Муж моей тётки был морским офицером, и как-то сделал он мне на заказ такую брошечку – кортик золотой, ножны чернёные и слоновая кость. Это осталось у мамы с другими вещами тётки… Прошло много лет. Как-то пришла в парикмахерскую. Сижу. И вдруг входит девушка, а у неё приколот вот этот кортик. Я растерялась – такое совпадение! Я не могла ошибиться, потому что брошка была сделана на заказ. Я очень растерялась. И всё. Больше я её не встречала. Пропала, конечно». Приближается весна. Она приходит медленно, слишком медленно. На «Дороге жизни» её не торопят, наоборот, там боятся, не хотят тёплого солнца. Спешат, пока лёд прочный, скорее, скорее завезти в Ленинград побольше продуктов, эвакуировать людей. Первыми оживали дети. А. П. Гришкевич записал 13 марта в своём дневнике: «В одном из детских домов Куйбышевского района произошёл следующий случай. 12 марта весь персонал собрался в комнате мальчиков, чтобы посмотреть драку двух детей. Как выяснилось, она была затеяна ими «по-принципиальному мальчишескому вопросу». И до этого были схватки, только словесные и из-за хлеба. Завдомом тов. Васильева говорит: «Это самый отрадный факт в течение последних шести месяцев. Сначала дети лежали, затем стали спорить, после встали с кровати, а теперь – невиданное дело – дерутся! Раньше меня бы за подобный случай сняли с работы, сейчас же мы, воспитатели, глядя на драку, радовались. Ожил, значит, наш маленький народ». 9 мая в День Победы, ленинградцы, тысячи их, идут на Пискаревское кладбище. Семьями идут, и в одиночку, идут старые и молодые. Земляные холмы братских могил уже свободны от снега, прошлогодняя трава распрямилась. На её тёмную жухлую зелень люди кладут цветы, а некоторые кладут конфеты, папиросы, маленький кусочек хлеба. Где-то тут, может быть, лежит Юра Рябинкин и другие, не дожившие ленинградцы, блокадники. Каждый из людей, похороненных здесь, нуждался тогда в маленьком кусочке хлеба. Но его не было… Блокадный город, где он – город потерь, город нашего страдания, с пустырями разобранных, сгоревших домов, развалин, затаенный город не возместивших утрат, неосуществлённых жизней, не проросших семян? Этот город не разглядеть. Раны залечивались быстро, шрамов не оставалось. Город возвращался к нормальной жизни с энергией неистовой, словно бы накопленной за 900 блокадных дней. Не осталось ничего, не оставляли ничего, словно бы воды сомкнулись. Но потом спохватились – что показать детям, внукам? Восстановили синюю надпись на Невском: «Это сторона улицы при артобстреле наиболее опасна». Это было в России. Похожая ситуация была в Беларуси. Но мы поговорим о Бобруйске. Бобруйск, как и все остальные оккупированные города Беларуси, гитлеровцы превратили в сплошной концлагерь. Везде смерть и разруха... Казалось, это никогда не закончится. Ад на земле. Вот что такое Война.