The Holocaust

Well, I know the feeling Of finding yourself stuck out on the ledge, And there ainʼt no healing From cutting yourself with the jagged edge.

Рыдания эхом разносятся по всей больнице, заставляя окружающих вздрагивать каждый раз, когда отчаяние побирается им под кожу, растекаясь по всему телу, заполняя, захлестывая. Серые стены пропитаны болью и повальным безумием. Оно не дает возможности выбраться, намертво обхватывая своими огромными лапами, подчиняя и затягивая под свою власть. Пустая палата с одной койкой и деревянным окном нагоняет холодную апатию, а некогда живой, искристый взгляд сейчас полностью отрешен. Они не уверены, что парень все еще тут. — Что с моим сыном? Что вы, черт возьми, сделали с моим сыном?! Они все ошиблись, пустив ситуацию на самотек. Ошиблись, когда сказали, что ничего серьезного нету, что не стоит придаваться волнению. Они ошиблись и теперь его взгляд стеклянный и абсолютно пустой, направленный в одну точку. Он не реагирует на окружающих, даже не моргает. — Мальчик мой, скажи что-нибудь, умоляю! Теплые женские ладони прикасаются к мертвецки бледному лицу, легко встряхивая, силясь привести в чувство, не теряя надежды на реакцию. Но реакции нет и пустота во взгляде никуда не исчезает. Ее мальчик потерян для этого мира. *** Любовь столкнули с разрушением двадцать первого апреля две тысячи шестнадцатого года. Голубые огни, плещущие на дне океанов всполохнули ярким пламенем, нещадно сжигая все на своем пути. Они сжигали весну, в омутах напротив, мучительно медленно, тщательно маскируя предсмертную агонию под всепоглощающее счастье. Однако, лазурный вихрь не учел того, что завораживающая красота зачастую бывает обманчива. Он не учел того, что собственнические чувства, заставляющие держать любовь в плену своей жестокости, в итоге станут его личным кошмаром — он сам угодит в собственную ловушку. Цветовая гамма буквально кричала ему о том, что столкнув изумрудную любовь с разрушением, цвета голубики — получится The Holocaust *** — Внешние раздражители: зрительные — реакции нет, — голос холоден, как сталь. Он не излучает ни сострадания, ни боли, ни сочувствия. Его взгляд по прежнему отрешен, он не реагирует ни на мать, стоящую прямо напротив него, ни на фонарик, нещадно светящий в глаза. — Слуховые и болевые — реакции нет. - он не реагирует на разговоры в палате и даже не шевелится, когда его кожу насквозь пронзает острая игла. — Мутизм* — полный. Неподвижность — полная. Тонус мускулатуры — повышен. Рефлекторные реакции угнетенные. Вербальное общение* отсутствует. Отчаяние матери сочится со всех щелей Бедлама*, передаваясь каждому. Без исключения. Оно режет тупым ножом вдоль кости, задевая искаженным кончиком нервы, заостряя болевой порог до предела. Кому-то кажется, что он не доживет до рассвета. Боль сильная, не оставляющая надежду на счастливый конец. Это определенно его последняя ночь — Господа, перед нами самый сложный случай за всю историю существования Бедлама. Они говорили, что разрушение всегда возьмет верх над любовью. Так вот, они заблуждались.