А я, поверь, взорвал бы весь боезапас И пробил пространство и время туда, Куда смотрит и смотрит мой странный компас, Где по острому льду летят твои поезда — В никогда… Мельница - Dreadnought
Судно плавит боками ледяные глыбы, что толстым слоем затянули океан. Со скрипом, хрустом. Северное сияние скалит разноцветную пасть, раскинувшуюся на всё небо. Команда корабля сбилась внутри холодной жестянки, в надежде отогреть руки, спрятаться от выжимающего слёзы ветра. Кто-то спит, кто-то пишет письма жёнам и детям, оставшимся на материке. Заступающие на смену готовятся к новому календарному дню. Здесь, за полярным кругом, нет чёткой границы ночи и дня. Всё сливается в одну сплошную ночь. И только оскал Северного Сияния мерцает в небе, да Океан иногда высвистывает протяжные ноты. Океан суров и могуч. Он рассказывает нам множество историй, вплетая нас в общий узор холодных вод. И мы подпеваем ему. Наши песни — громкие и раскатистые, словно удары медных щитов. И такие же надломленные. Мы часто поём, собравшись в круг. Гортанно вторим Океану, что завернул наш небольшой корабль в свои когтистые воды. Каждый поёт о своём, но мотив неизбежно один: во славу нашим богам, тёмным и могучим. У нас нет иных богов, кроме Океана, Льда и Северного Сияния. Людям с материка не понять этих песен. У них мягкие сердца, и глаза, привыкшие к свету. Наши же сердца — каменные, глаза — кротовьи. Если однажды солнце маяком воспылает над нашими головами, мы ослепнем и зароемся в ледяные норы Океана. Джон замолкает первым, песня прерывается и сворачивается в снежный ком. Напарник мучит радио, надеясь поймать волну. Из динамика доносится ставшее привычным шипение. Все пожимают плечами. Песня прервана, магия Океана потеряна, ровно как и связь с ним. И мы знаем: сегодняшнее дежурство будет неудачным. Наши боги не любят, когда ими пренебрегают. Мы расплатились за своё невежество многими вещами: связью с внешним миром, умением спокойно смотреть на солнце и нашими мягкими, нежными доселе, сердцами. Ледокол растерял всю команду: из сотни остались единицы — человек двадцать-тридцать. Мы идём на милости богов наших: Океана, Льда и Северного Сияния. Они любят команду, они милостивы и жестоки одновременно. Джон смотрит на нас огромными серьёзными глазами, выкованными из металла. Джон-мертвец смотрит на нас. И все знают: он не переживёт этого дежурства. — Не смотрите так! Я знаю, что делаю. Он достаёт из ящика сложенный вчетверо лист и кидает его в центр круга. Письмо. Вальяжно раскинулось на полу каюты, умоляя прочесть его. — Передайте это моей семье. И ту коробку, что лежит под книгами. Передайте это моей семье. Джон-мертвец навсегда уходит за борт ледохода, за пределы нашей памяти, в ощетинившиеся объятия застывшего Океана. И только Северное Сияние скалит в ответ свои огни. Мы молчим. Боги наши суровы, боги наши жестоки. За ледоколом кильватером тянется экипаж, десятки Джонов-мертвецов, Уолтеров-безумцев, что посмели прервать песнь Океана. Мужчины, которых покинули жизненные силы. Храбрецы, отдавшие себя во имя нашей жизни, во имя наших жён, что ждут на большой земле. Ледокол движется на их крови. Мы кладём письмо Джона на стопку таких же исчерченных размашистыми буквами листов. Жёны, дети, родители никогда не прочтут этого. Ибо последний из нас, достигнув талых вод, сложит их и пустит бумажными кораблями в Океан. Они поплывут вослед за своими хозяевами. Однажды и это моё письмо опустится на дно. Но пока я пишу его, пока я всё ещё жив, пока гулко стучит моё ледяное сердце, я буду смотреть на горизонт и ждать вестей от тебя. Ты тоже жди, а ещё лучше — забудь об этом. И не подбирай бумажных кораблей моих писем, которые однажды прибьёт к твоему берегу. Не надо. Пусть для тебя я останусь чем-то хорошим.Со дна океана, твой А.К.