***
— Ганс! — мужчина повернул голову на звук сухого шелестящего голоса. На маленьком крыльце справа, одним из многих на этой узкой улочке, сидел человек, удивительно сливающийся с окружающим миром. Он был такой же жёлтый, как кирпич, из которого были сделаны абсолютно все дома вокруг, и этим напоминал хамелеона. Тонкий и удивительно прямой, короткие волосы, кости, которые обтягивала рябая кожа, небольшие вытянутые губы — казалось, вся его оболочка шелестела и словно переливалась на редком слабом ветерке подобно голосу этого человека. Мужчина медленно подошёл и кивнул в знак приветствия. Он прекрасно знал, какой вопрос последует дальше — шелестящий человек по имени Дитер задавал его каждый день этого бесконечного жаркого месяца. — Нашёл преступника? — Ганс почувствовал себя неловко, словно мальчишка, которого поймал за не сделанным заданием мудрый учитель, но тут же разозлился — какое право имеет этот человек спрашивать его с этой полунасмешкой-полупрезрением? Мужчина резко ответил: — Если бы мы нашли этого ублюдка, город узнал бы об этом, а значит, и ты тоже. Извини, мне пора. Позже, уже добравшись до своей конторки, он устыдился и пообещал, что в следующий раз будет мягче с Дитером. Но этот день был последним, когда Ганс видел его живым.***
Что это? Он не понимал, что он делает и куда направляется. Он не мог вспомнить ни кто он, ни откуда. Перед глазами было темно, как не старался мужчина открыть их ещё шире, лишь изредка мелькали какие-то серые пятна, похожие на гибкие подвижные силуэты людей. Уши будто заткнули ватой, оставив из какофонии звуков, услышанных на шумной пятнистой площади по пути с работы, только одну лёгкую мелодию, которую он никогда раньше не слышал, но которая лишила мужчину и зрения, и слуха, и власти над телом. «Но откуда ты знаешь, что это именно она?» — это было последнее, что сказал его внутренний голос, после чего мелодия отобрала и его. Действительно, откуда он знал? Ниоткуда. Это знание было похоже на врожденный инстинкт — то, что люди впитывают с молоком матери. А он впитал с этой мелодией, тончайшей, усеянной переливающимися хрустальными каплями, как легкая свежая паутина, натянутая между пары зелёных деревьев на рассвете. Она открывала неведомые границы, и она же лишала всего, что должно было быть им самим, его неотделимой частью. Он не мог понять, когда он вышел из здания на закате — минуту назад? Месяц? Или уже прошло пять лет? Но как только он сумел немного рассеять влажный туман в голове и задался этим вопросом, темнота перед глазами стала медленно исчезать, открывая глазам мужчины всё больше и больше ужасных подробностей. Сначала появилось красно-жёлтое пятно, и прошло добрых пять минут, прежде чем Ганс понял, что этот кровавый глаз великана — полная луна, нависшая в чернильном небе над водной гладью, подёрнутой легкой рябью. Немного поморгав и подождав, пока чёрные круги перестанут бегать перед глазами, а зрение окончательно вернется к нему, мужчина огляделся и обнаружил, что стоит в лесу в паре шагов от Везера**. Но не успел он понять, что со зрением вернулся и слух, и мужчина теперь мог различать шелест в кронах деревьев и тихое журчание черной реки, как заметил то, что его окружало. Это были не простые деревья и не пустой берег. Они были заполнены пропавшими людьми. Десятки мужчин, женщин, стариков и детей были в этом месте: кто-то безжизненно лежал на дороге — создавалось впечатление, будто эти люди споткнулись, упали и больше не встали под грузом с ума сводящей, парящей во всем лесном мире мелодией, кое-кто — это Ганс заметил позже, когда краем глаза увидел непонятное шевеление в воде — медленно, в такт стихии, раскачивался на волнах, но большинство было на деревьях. Люди разного пола, возраста, положения и склада ума висели на ветках словно ёлочные игрушки, и ветер прикасался к ним, мерно покачивая на тёмных веревках. Ганс едва переставлял ноги, словно зачарованный, не в силах отвести взгляда от тел, большинство из обладателей которых он знал, а остальных искал столько недель. Лица были безжизненны, пусты, прикрыты тенью, словно сама ночь не хотела выставлять их на всеобщее обозрение, накрывала пеленой, как белой тканью в морге. Но едва Гансу удавалось пронзать её, он всё больше убеждался в том, что смерть переделала таких разных людей в своих одинаковых кукол, пропуская их, одного за другим, на конвейере и покрывая воском, на котором позже старательно лепила безразличие, отстраненность и внеземное спокойствие. Только теперь Ганс понял, что обоняние стало возвращаться, и в нос ему ударил тяжёлый кислый запах гниения. Но шокированный мужчина просто не смог уделить этому много внимания. Он шёл между высоких украшенных трупами деревьев по узкой песчаной тропке, медленно приближаясь к берегу. Последнее дерево было ниже и моложе других и стояло ближе всего к Везеру. Ганс подошёл и остановился, не в силах отвести глаз. На нём по разным сторонам висели две девочки-близняшки лет тринадцати, в розовых платьицах и с одинаково завитыми упругими кудряшками, которые ветер пытался растрепать уже неизвестно сколько дней. У мужчины затряслись руки, и он поспешил отойти от этого молодого деревца, на котором простились с жизнями маленькие дети. Подойдя к кромке воды Ганс с ужасом отпрянул — полуголые тела, которые были там, в реке, раздулись и покрылись волдырями. Лицо человека, лежавшего среди них, стояло перед глазами мужчины до конца — нет, это был уже не Дитер, а надутая кукла, круглая пародия на него. Тонкий мужчина уже не шелестел и не мог дерзко смотреть и задавать каверзные вопросы — его рот навечно замер в безмолвном крике, а открытые глаза луна превратила в грязное стекло. От шока клочки порабощающего тумана отступили, и Ганса накрыла паника. Он резко развернулся в попытке убежать как можно дальше, но упал, поскользнувшись и утопая грубыми ладонями в скользком колючем песке. Не обращая внимания на налипшую грязь и саднящую боль в ладонях, мужчина с безумным блеском в глазах вскочил и рванул было к дорожке меж деревьев, как невольно замер, как вкопанный. Перед Гансом на большом валуне сидел человек в треугольной шляпе с пером, из-под которой выглядывала копна золотых волос. В отличие от людей вокруг он был живой, хотя нагонял на любого намного больше жути, чем десятки пустых мертвых оболочек, развешанных кругом. Казалось, он не обращает внимания на мужчину, полностью сосредоточенный на игре на длинной тонкой дудочке, переливающейся золотом при свете луны. Но Ганс успел заметить блеск темных глаз, которые незнакомец на доли секунды поднял на него, а после снова почувствовал, что не может ни говорить, ни контролировать тело, ни даже думать. Ноги сами медленно понесли его худое тело к странному пареньку, который все так же сосредоточенно играл. Вот тень от Ганса упала на него, и незнакомец поднял глаза, изучая мужчину. Его лицо было тонким, а черты словно вырезаны на куске льда, тёмные глаза холодно блестели. Тонкие губы растянулись в прохладную улыбку, так соответствующую всему его образу, и парень заговорил, смотря в загнанные глаза Ганса. — Дорогой мой, одинокий, так стремящийся поймать меня Ганс... — у незнакомца вырвался тихий смешок, похожий на пронзительную трель упавшего колокольчика. — Ты столько дней потратил на то, чтобы узнать, кто этот загадочный преступник, и вот он я, перед тобой. Что ты чувствуешь, видя мое лицо? Хочешь убить меня? Связать мне руки? Или просто убежать? Ведь именно это ты хотел сделать несколько минут назад, — он медленно встал — движения были похожи на походку молодой лисы во время охоты, — придвинулся почти вплотную к потерявшему возможность двигаться Гансу и всмотрелся в его глаза. Мужчина не знал, что этот странный незнакомец в них увидел, но тот вдруг разозлился, развернулся и, пнув несколько маленьких камешков, встретившихся по дороге, стал расхаживать перед Гансом, который был похож на массивную статую с отсутствующим лицом. — Ты думаешь, я больной ублюдок, убивающий всех направо и налево?! — его голос громом пронесся над замершим в ночи берегом и лесом. — Конечно, никто даже не подумал, что в этом всем мог быть повинен кто-то кроме меня. А между тем вам бы стоило винить ваш магистрат! Сколько жертв они принесли до, сколько принесено сейчас из-за них, сколько ещё будет, если их никто не остановит... — он резко развернулся к мужчине, и внутренности того сжались в комок от какого-то животного ужаса. — Помнишь ли ты, жалкий человек, как весной на вашей площади они жгли двух женщин? — в черных глазах незнакомца уже вовсю плескалась злоба, и Гансу показалось, тот вот-вот ударит его, но вместо этого музыкант отвернулся и заговорил намного тише и спокойнее. — Разумеется помнишь. В ваших городах это такое редкое развлечение, одно из немногих, и вряд ли ты мог так быстро забыть яркое пламя, — тут в голосе парня что-то надломилось, тонкие пальцы-пауки до хруста сжались, демонстрируя миру полированные белые костяшки, но через минуту их обладатель взял себя в руки и продолжил. — Не знаю, всматривался ли ты, но многие видели, как искажены были их лица от мучений, как иссохли тела в темнице. Все ближайшие города слышали их общий крик, полный отчаяния и так красочно описывающий их страдания... Как ваши воспоминания хорошо передают это, сколько наслаждения примешивается к ним. Если бы я был тут... Ганс почувствовал, что уже может шевелить пальцами, но ему не пришло в голову ни одной мысли о побеге или сопротивлении. Он лишь удивленно вслушивался в этот надрывный мелодичный голос, который говорил об ужасных вещах и принадлежал не менее ужасному человеку. — Когда я узнал, что они попали в беду, я пустился со всех ног на их поиски. В одном трактире я узнал, что Мари и Эн находятся в темнице в вашем городе, и что этот самый город так страдает от набегов крыс, что магистрат предлагает чуть ли не треть золота всей казны, лишь бы освободить забытый богом разлагающийся мир от животных. Мужчина вспомнил ужасные месяцы, когда в добавок к неурожаю оставшиеся запасы стали поедать эти мерзкие существа, и какое было облегчение, когда они вдруг пропали — никто не стал узнавать, куда и с помощью каких сил, все были слишком рады, чтобы искать ответы на свои вопросы. Ганс понял, что музыкант не замолчал, и прислушался к его словам. — Они обещали вернуть их... Они соврали! Эти твари не сказали, что их сожгли... Но я утопил маленьких крыс вот в этой самой реке, только вот позабыл про самых больших, человекоподобных... Незнакомец резко повернул голову к Гансу, и к сумасшествию в его глазах прибавились нотки кровожадности. — Ты тоже. Ты один из тех, кто упивался их страданиями. — Он помолчал и, истерично хохотнув и растянув губы от уха до уха, высоким голосом добавил — прощай. Ганс понял лишь, что музыкант снова поднес дудочку к губам, а после туман вытеснил его из тела, оставляя лишь место стороннего наблюдателя. Мужчина почувствовал, как намокают его ноги. Постепенно холодная вода дошла до коленей, поясницы — вот он уже разбивает темные волны своими плечами, волнуя воду, которые заставляли его предшественников двигаться ещё сильнее. Если бы тело подчинилось ему, то мужчину бы вырвало от обилия размокшей гниющей плоти, которую он задевал каждым своим движением. Со всех сторон на него безразлично глядели пустые вываренные дневным солнцем глаза, открытые рты взывали о помощи, но что он мог сделать? Ганс готовился присоединиться к ним. У него не было ни последней мысли, ни страха, ни сожаления — пустота. Единственный след, который он оставил после себя — тихий шелест воды, сомкнувшийся над его головой.***
Много десятилетий город никто не заселял, и любой путник старался уйти в первые же минуты, нутром предчувствуя неладное. По стране ползли слухи о неведомом проклятии Крысолова, а по ночам с реки текла легкая липкая мелодия, которая была так одинока в этом беззвучном мире и так манила уйти в небытие, оставив тело воронам и ветрам. В тот год выжил лишь один человек. Её звали Сесиль, маленькую девочку, одну из всего города имевшую ярко-рыжую шевелюру, похожую на шевелюру двух самых дорогих музыканту женщин, тонких, таинственных и беззащитных — женщин, которых и погубило пламя, так напоминающее их волосы.