Чужой ребенок

Тоска щекочет Линн изнутри, как третий ребенок, которого она никогда не решится родить. Привести в этот мир – чтобы чертов мир его пережил. Сжирающий потроха огонь горит внутри у Линн, когда она принимает утренний душ – рекорд по времени. И когда она с неимоверной скоростью натягивает одежду, нашаривает туфли и, схватив с подзеркальника сумку и ключи от машины, сбегает в другую жизнь – в ту самую, что когда-то казалась нормальной, Линн пытается и сейчас так думать об этой жизни. Жизнь вне дома. Когда-то по воскресеньям они все ходили в церковь. Все четверо. Сейчас их трое – и Линн по сей день старается Бога не ненавидеть. Сейчас их – трое, а может, и ни одного, потому что они больше не семья, а она сама сделала что могла. Может, слишком мало могла. Может, Линн сама перевернула лодку – и потом не желала спасаться; и никто не вытащил ее на берег и не сделал искусственного дыхания, никто не закричал «Мисс, вы должны жить». А то она не знает, что должна. Даже знает, кому именно – должна. Иногда все как прежде. Они трое искусно притворяются. Корбетт возвращается из школы, а Линн уже дома – точнее, все еще дома. Между ночным дежурством и вечерним ебарем, который так непохож на Джеффа. Эта пародия на счастье выжимает слезы из давно высохших глаз. Линн не один раз давала себе слово: не расковыривать раны. Получалось не очень. Когда-то Линн была хорошим врачом. Знала, как помочь тем, кто на полшага от гибели. Теперь она и себе помочь не может. Казалось бы, куда еще падать? Как оказалось, есть куда. Линн очень хочется увидеть дочку и мужа. Пожалуйста, ну, пожалуйста. Как это смешно – жить с кем-то, и одновременно по нему скучать. По себе самой – такой прежней. Такой живой. Когда Джефф приходит (да, он пришел, чтобы спасти меня, все еще можно исправить, но только не так, только не так) и стреляет в Аманду, кровь брызжет из ее шеи, а Линн отчего-то вспоминаются первые занятия в анатомичке, нет, она никогда не падала в обморок и не бегала блевать, нет, нет, это совсем другое. Эта затянутая секунда заглатывает Линн с потрохами. Взрыв сносит ей полголовы. Отчего-то Линн спокойна – скоро Джефф к ней присоединится. Когда-то они давали обещание перед алтарем. Ну, то самое. «В богатстве и в бедности» «В болезни и в радости». Все те слова, что они с Джеффом адресовали друг другу после, умирали своей смертью. В отличие от них самих. Но пусть. Пусть. Ее пустое маленькое чудо – увидеть дочь снова. Нет, не сбудется – если только с кем-то другим, не с нею. Все исчезнет, пропадет, провалится в черную яму. Куда-то слишком далеко от их прежнего дома – проверенного счастливого места. Почему она, Линн, а не кто-то другой? Ответа нет. А Корбетт останется. Там. Без них. Корбетт справится, Линн точно знает. Чужая жесткая широкая ладонь гладит Корбетт по голове. Кто-то говорит: «Теперь все будет хорошо. Ну же, не реви». Линн скорее отдала бы руку на отсечение, чем оставила бы дочку с кем-то незнакомым. Но теперь она бессильна что-нибудь изменить. Корбетт теперь – совершенно точно – чужой ребенок.