***
Мы сидим на сцепе двух вагонов. Эта холодная железяка подо мной, она ходит ходуном, и мне приходится ногой опираться о стену вагона позади Джерарда. Одно неверное движение — кто-то из нас всмятку. Джерард крепко прижимает к себе эту огромную шляпу, подранную и грязную, и пытается прикурить от спички, зажигалка уже потеряна на путях. Я смотрю на его плотно сжатые губы, на свою ногу у его плеча, на шатающийся из стороны в сторону вагон. И говорю: — А начерта? И я правда имею в виду: начерта? нахрен? зачем? какого хера? А Джерард выбрасывает спичку, она исчезает под вагоном и остаётся там — на прогнивших деревянных шпалах, поправляет волосы, и говорит: — Затем же, зачем угонять машины, принимать наркотики, трахаться на крыше небоскрёба. Я говорю, что это было весело. В смысле наркотики, угнанные тачки и перепих на Крайслер-билдинг. Ну, мне понравилось. В этих вагонах, между которыми мы сидим, — уголь, песок и щебень. Мы едем на сцепке двух вагонов товарного поезда, мгновение — смерть. Это не весело.***
Джерард Уэй, тогда, когда я только услышал о нём от него самого, выглядел самым нищим из всех нищих Нью-Йорка. Весь пыльный, в одежде, накрахмаленной грязью, в огромной шляпе, которую, как потом выяснилось, он снял с чучела где-то в Небраске, лохматый, с бутылкой паленой водки в костлявой руке, он меня не впечатлял. Я ожидал большего от того, о ком должен был слышать, проживая в Джерси. От Джерарда Уэя. И тогда, когда я не впечатлился, даже напившись с ним, когда я решил, что все, спрашивающие меня о нём, — просто придурки, он сказал: — А ты мне нравишься, пошли погуляем. На его пальто конца шестидесятых не было пуговиц, в некоторых местах оно было попросту протёрто, но было что-то в нём самом, в его манере говорить, в голосе, в жестах, это лёгкое сумасшествие, передающееся всем вокруг, или же просто алкоголь в моей крови, но я пошёл с ним гулять. И тогда, той ночью, на дорожке в Центральном Парке, под фонарём, который мы разбили, глядя в чёрное беззвёздное небо, с алкоголем вместо крови, я был рад, что услышал о Джерарде Уэе. В три часа до полудня, сжимая руку нового знакомого, с его костлявыми пальцами и обгрызёнными до мяса ногтями, я чувствовал, что живу. Чувствовал, что нашёл то, ради чего приехал — мелких камушков, впивающихся в спину, облачек пара изо рта, ночей, пьяных до объятий с необъятным, и человека с душой, похожей на его пальто, — без пуговиц и нараспашку.***
— …вот зачем это всё. Я резко перевожу взгляд с голубого неба между вагонами на Джерарда, и понимаю, что снова отключился. Меня будто вбрасывает в реальность, и я чувствую холод перекладины под собой, запах сигарет Джерарда, подрагивающую стенку вагона, и говорю: — Блин, что? — Чтобы не быть мистером Смитом, вот что. О чём он вообще? — Ты думаешь, что ты Фрэнк Айеро, но ты Джон Смит. Или Роберт Джонсон — что больше нравится. Мы все — просто Джоны Смиты, Фрэнк. Ты рождаешься, ходишь в начальную школу, клеешь модель самолёта, придумываешь кличку своей собаки, заканчивающуюся на «ки», ездишь к бабушке и обдираешь колени, падая с велосипеда, играешь с друзьями в индейцев — как все дети Америки, Джоны Смиты. До меня начинает доходить. Эти его монологи ни о чём — они жутко утомительны, но он слишком любит говорить. О мире, о Нью-Йорке, Америке, космосе, водорослях, фермах, кедах, гитарных струнах, о Керуаке, о пластиковых стульях, фастфуде, Курте Кобейне, о Джонах Смитах и Робертах Джонсах — обо всём. Моя нога у плеча Джерарда жутко затекла, но сдвину хоть на дюйм — потеря равновесия и сломанный позвоночник. — …и этого бы никогда не сделал Джон Смит. Или Роберт Джонсон — что больше нравится. Смиты и Джонсоны, им не нужна жизнь, им нужная безопасность, высокооплачиваемая должность, уверенность в завтрашнем дне, они приезжают в Нью-Йорк или Чикаго, в Вашингтон, им больше не хочется быть лётчиками и космонавтами — они будут серьёзными и ответственными юристами, менеджерами и экономистами. И вот зачем я это делаю: мешаю в себе метадон с кетамином перед экзаменом, сплю с парнями на крышах, запрыгиваю на ходу в поезда, пишу баллончиком гадости про Обаму — чтобы не быть Джоном Смитом или Робертом Джонсоном. -…потому что Смиты и Джонсоны не ищут нового, они ищут своих миссис и своих детей, ищут собак, которым придумают имя, оканчивающееся на «ки», ищут удобную тёплую одежду, дом с садом и повышение. Им не нужна новизна — нужна стабильность. Я лишь поинтересовался: какого чёрта мы тут рискуем жизнью, сидя на подвижной сцепке вагонов, а получил развёрнутый ответ об устройстве мира.***
Вот что не надо делать, если хочешь оставаться адекватным или хотя бы избежать риска повреждений коры головного мозга: Не мешать бензедрин с кофе. Не мешать виски с пивом. Не покупать траву на углу западной сорок пятой и восьмой авеню. Не проводить сутки в Гарлеме. Вот что сделал Джерард. И потом он просто пришёл ко мне, обнял мои колени и начал: — Фрэнк Айеро. Айеро Фрэнк. ФрэнкАйеро. Фрэнкайерофрэнк. Айеро Фрэнк Айеро. ФрэнкФрэнкФрэнкАйеро. Пускал слюну на мои джинсы. Около часа непрерывно: — Фрэнкайерофрэнкайерофрэнкайеро. А потом отключился. Просто лежал на полу, до белого бледный, в своём грязном пальто и рваных брюках. И я просто надеялся, что блохи с его пальто не переберутся на мою кровать. И потом он говорил, как любит меня, какой я прекрасный и милый, как он без меня теперь не может, я просто сказал ему: — Ты мне не нравишься. В смысле, парни меня не привлекают. И мы переспали.***
…- вот зачем мы всё это делаем, мой юный Не Джон Смит. Типа чтобы не как все? — Типа чтобы как Фрэнк Айеро и Джерард Уэй. Какая разница? Все хотят быть не как все. Сотни Фрэнков Айеро и Джерардов Уэев до нас и после нас — наркотики, поезда, незащищенный секс, вандализм, мелкие кражи. Каждый год — в Нью-Йорк или Чикаго, в Вашингтон — Фрэнки Айеро и Джерарды Уэи — напиваться, носиться по ночным улицам, сидеть пять суток за бродяжничество — не быть Джонами Смитами. Или Робертами Джонсами — на выбор. Мы типа живём, типа пробуем жизнь на вкус, не просто тратим время и деньги, не портим здоровье и по-мелкому нарушаем закон — не-е-ет, мы Живём. И каждый раз, каждый год, каждому Фрэнку и Джерарду надо больше. Что-то более ужасное и извращенное, чем предыдущим Уэям и Айеро, что-то более вставляющее, громкое, что-то заявляющее о нас, как о Не Джонах Смитах. Что мы необычные, что мы не как все, что жизнь, сама её сущность, — в нас, в молодых и безбашенных, через край. Мы с ним, сидящим напротив, мы просто Джоны Смиты Джерардов и Фрэнков, мы — обычные среди якобы особенных. Всё это не имеет смысла — быть особенным или обычным, Джоном Смитом или Фрэнком Айеро, пешком обойти Америку или сидеть на парах по географии — какая к чёрту разница? И Джерард, сидящий напротив, рядом с моей затёкшей ногой, просто морщит нос и закатывает глаза, и говорит: — Я думал, ты хотя бы под кетамином будешь менее занудным. Он говорит: — Тебе, блять, двадцать. Ты сидишь, накачанный наркотиками, на сцепке двух вагонов грузового поезда, рядом с парнем-бродягой, и вместо того, чтобы просто наслаждаться ситуацией, ты говоришь, что мы придурки. И что всё бессмысленно. Я просто пожимаю плечами. — Вот ты, Фрэнк Айеро, — реально Фрэнк Айеро среди других Фрэнков Айеро и Джерардов Уэев. Особенный своим занудством. И я пожимаю плечами.***
И Джерард, он весь, повёрнутый на маниакальных идеях, парень, с блохами под огромным пальто, с биполяркой и зелёными глазами, он просто был моей жизнью. И я его за это ненавидел — за бессонные ночи, запах дыма, за костлявые руки и свой язык в его рту, за то, как приятно было прижимать к себе его худое тело, за дешёвый алкоголь и краденые чипсы, за ненависть к общественному транспорту и шуму, за глупые истории о его путешествии на запад, за то, что он наизусть знает «В дороге», за то, что он Джерард Уэй и я о нём всё-таки услышал. И я ему говорил: блять, Джерард, отвали, мне завтра в универ, дай поспать. И ещё: мне не нравятся парни. Говорил: блять, господи, иди сюда. И: сними уже эти ебаные джинсы. Он просыпался в пять после полудня и ел гамбургеры, потому что Джоны Смиты так не делают. Потому что это вреднее, чем бекон и яичница в восемь утра, и — конечно же — это гораздо круче. Джерард — просто придурок, с неисчерпаемым потоком энергии и слов, с потрёпанным Керуаком в дешёвой бумажной обложке, с блохами и запахом жженых листьев от одежды, лезущий не в своё дело и не в свою жизнь. Если меня снова спросят, слышал ли я о Джерарде Уэе — я не слышал, и очень даже рад этому.***
-…я просто чувствую себя крутым. Пристально смотрю на него, пожевывая губу. — Ну, знаешь, рассказываю тебе бредовые суждения о всяких Джонах Смитах, сижу на заднице, рискуя жизнью, курю — и чувствую себя крутым. Типа как в фильмах? — Скорее как у Керуака. Так вот что он делает — просто пытается чувствовать себя крутым. Как герой книги, о которой тебе рассказывает твой прыщавый друг из средней школы. Вот кто он — парень, о котором «а ты слышал?» или которого «а ты его знаешь?», он не ищет истины и смысла бытия на дне бутылки или в фильтре сигареты, ему не нужно извращеннее, громче и безумнее, даже особенным не хочет себя чувствовать — только крутым. Состав с углём, щебнем или песком, начинает сбавлять скорость, железяка — как она вообще называется? — подо мной, начинает трястись сильнее, мне приходится уцепиться за неё одной рукой, стенка за спиной — ходуном, и Джерард просто хватает меня и прижимает к себе, упираясь ногами по обе стороны от меня. За визгом тормозов и дребезжанием подвесок, я не слышу его смеха, но ухом чувствую, как его грудь вибрирует, и ворчу ему под пальто: — Я, блять, чуть не умер. Он продолжает смеяться. — Ну или чуть не сломал себе что-нибудь. Он крепче прижимает меня к себе, всё ещё не умолкая. — Короче, это было не круто. Он целует меня в макушку и говорит, что не позволил бы мне свалиться, что я — ну конечно — умру на его руках, но не таким образом. Состав останавливается, Джерард не собирается меня отпускать. Его руки, обернутые вокруг меня, и сцепленные на спине, начинают перебирать ткань джинсовки, а дыхание греет макушку. Мышцы начинают затекать, уху уже больно, но мы так просидим ещё час, может, два. Может, до заката или до следующего утра. Вот что мы будем делать — сидеть и обниматься там, где обычно не сидят и не обнимаются. Мне не нравится Джерард Уэй, мне не нравится его громкий смех и дебильные идеи, его тупое хихиканье и длинные монологи ни о чём, мне не нравится с ним напиваться и принимать, не нравится спать под лавочками в парке, разбивать фонари, околачиваться в Гарлеме, не нравится прогуливать пары и портить здоровье, чесать укусы блох, просить его запахивать пальто в ветреную погоду, мне абсолютно точно не нравится заниматься тем, чем я который месяц занимаюсь, но это не значит, что я прекращу подделывать рецепты на антидепрессанты, что перестану перебирать его запутанные сальные волосы, это вообще ничерта не значит — мне просто не нравится. Эффект от кетамина уходит, голова перестаёт кружиться, мысли уже не носятся от одной стенки полого черепа к другой, но я полулежу на груди у Джерарда, не шевелясь. Спина начинает болеть, но я просто целую открывшуюся мне часть шеи, крепче прижимаясь. Я думаю, какой он придурок, какой вообще-то не крутой, почти злюсь на него за то, во что он — я не при чём — превратил мою жизнь, думаю, что он мне совсем-совсем не нравится — как и парни, в принципе — и приподнимаюсь, легонько целуя в подбородок.