Разрисованный занавес

О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг! О, изнеможенье... М. Щербаков

В глазах женщины бился страх, смуглое лицо, посерев, покрылось капельками пота. — Я всего лишь оставлю его на ночь, — как можно мягче попыталась объяснить Марианна. — Только на одну ночь. Прослежу, чтобы он не тревожил рану, а утром сменю повязку, и… — Нет! — ярманка почти взвизгнула и ухватила сына за здоровую руку. — Он должен быть дома! Нечего ему делать… здесь! — и потащила мальчика к двери, путано бормоча под нос какие-то заговоры. Марианна почувствовала, как привычно закипает где-то внутри злость. Тёмная, колышущаяся, скручивающая желудок в жгут. Дерьмо. Чёртово дерьмо. Трижды проклятое чёртово дерьмо. Бесполезно. Невыносимо. Извернувшись, она пнула ногой ящик под столом. Жалобно скрежетнув, отвалилась боковина, выскользнула и грохнула о пол банка с марлей. А вот это плохо. Когда у неё в очередной раз закончатся бинты и придётся идти на поклон к месье Барту, она вспомнит эту свою досадную оплошность. Отчитает себя. Она прекрасно умеет себя отчитывать. Может быть, умеет лучше, чем что-либо ещё. На звук разбитого стекла пришёл Джои. Бочком проскочил в дверь, аккуратно смахнул метёлкой осколки, обеспокоено стрельнул глазами и шмыгнул прочь. Славный мальчик. У него нет матери, у него вообще никого нет — так что некому и бояться за ребёнка, вынужденного оставаться в одном доме с ... ведьмой. Привычной рукой провернув ключ в замке буфета, Марианна нашарила початую бутыль бренди. Вытащила пробку зубами и — к дьяволу стакан — сделала хороший глоток. Обожгло горло — привычно, успокаивающе. Острый запах спиртного перебивал карболку, перебивал даже неистребимые болотные испарения, перебивал гнев и горечь. Ещё глоток. Вот, так-то лучше. Когда Марианна только приехала в Ярму, она не брала в рот ни капли. Когда Марианна только приехала в Ярму, она ухватила мужа за рукав и размахивала рукой, показывая ему на разноцветных воздушных змеев, повисших в безоблачном небе — «Смотри, смотри!». Она чуть не вывалилась из вёзшей их лодочки, и он со смехом отчитал её. Ей казалось, что его глаза до сих пор смеются, глядя на неё с выцветшей фотографии. — Ну что? — спросила она. — Ты доволен? Доволен, чёрт тебя дери? Её юбки хлопали белым парусом — так она бегала первые дни, отчаянная, запыхавшаяся, с горящими глазами. Она вспоминала все аргументы за и против, оставшиеся далеко на западе, вспоминала старушку-мать, вытирающую слезинки с глаз, проклинала все промедления в пути. Она здесь, здесь, и он тоже рядом, рядом его пытливые глаза, и эта складочка на лбу, и горячие руки — одной он обнимает её за талию, другой машет куда-то в чащу: «Здесь мы обустроим больницу». Через месяц стало ясно, что жители Ярмы им не рады. Что медицину ярманцы считают порождением дьявольских богов белых людей, а отравленные дротики в шеи двух новоявленных докторов не засадили лишь потому, что король запретил. Через два месяца Марианна поняла, что одного только её желания недостаточно для того, чтобы вылечить человека. Через три месяца заболел её муж. Он метался по влажным простыням и всё просил у неё какой-то инструмент; она протирала ему тряпочкой лицо и плакала, плакала, а марлевая повязка в её руке промокала насквозь. В комнате, где она держала его, опасаясь впускать кого-либо, кроме себя, стоял тяжёлый дух болезни — месье Барт, с опаской заходивший справиться о состоянии больного, аккуратно прикладывал платочек к носу и смотрел на Марианну с искренней жалостью. «Убирайтесь», — в какой-то из этих визитов закричала она, и сама поразилась вспыхнувшей злобе, — «Вы все только и ждёте, когда он, когда он…». Предки наказали чужака — перешёптывались по хижинам. Наказали, и пусть это станет предостережением каждому… Бойтесь же гнева предков. Ещё несколько глотков. Голова по-прежнему ясная. Первый раз она напилась, когда его не стало. Напилась и кричала, стучала кулаками по груди Барта, и её ненависть к этой чужой стране захлёстывала рассудок так, что темнело в глазах и подгибались ноги. Все ждали, что она уедет. Марианна осталась. И не смогла сама себе объяснить почему. Жалкий повседневный подвиг, усилия, потраченные втуне, борьба, непонятно за что. «Езжайте в Европу» — сказал ей Барт. «Вы молоды и красивы, у вас всё ещё сложится». Ничего не сложится. Её жизнь разлетелась кусочками разноцветной мозаики, часть из которых растерялась — теперь никак уже не собрать. Бутылка опустела на две трети. «Забыть, я просто хочу это забыть» — тупо и привычно промелькнуло в голове, она запрокинула горлышко, поперхнулась, пролила на себя. Неверным взглядом окинула комнату. И снова столкнулась взглядом с НИМ. Муж глядел, казалось, чуть укоризненно. — А-а-а, — злорадно пробормотала Марианна, — господин доктор? Ну, смотри же, смотри! Смотри, что ты со мной сделал! И ведь одного не понимаю — за что ты так со мной, ну за что?! — бутылка полетела в стену. — Ты, ты, — она разрыдалась, безобразно, как последняя истеричка. Внезапно замолкла, прижав ладони к вискам. В дверь постучали. Или это стучит кровь у неё в голове? Марианна поднялась и, чуть пошатываясь, направилась к выходу. Повернув ручку, криво усмехнулась. Что за прекрасный вид откроется сейчас стоящему на пороге: взлохмаченные волосы, опухшие глаза, лицо в красных пятнах и передник – в бурых. Человек за дверью выглядел ничем не лучше. Потерянный, в мятой, перепачканной одежде, с потухшим взглядом и серым лицом. — Габриэль, — она узнала его. — Привет, — он чуть покачнулся и опёрся об косяк, чтобы не упасть. Не пьян, просто смертельно устал. — Мне бы переночевать. — Я и забыла, когда успела прибить над дверью табличку «Гостиница», — проворчала она. Затем махнула рукой: — Любой гамак твой. — Спасибо, Марианна, — серьёзно поблагодарил он. Вежливый мальчик. Не глядя на него больше, Марианна, заплетаясь в ногах и юбке, вернулась в комнату. Села на стул. Посидела. Уронила лицо на стол. Завтра тяжёлый день. Как и всегда. С фотопортрета в бронзовой рамке на спящую женщину устало смотрел доктор. В отблесках керосиновой лампы его лицо казалось строгим и бесконечно печальным.