Завтра вымощенные бледно-розовым полупрозрачным мрамором до блеску навощённые полы скроются за сотнями пар туфель, ботинок, челси, белых конверсов, лодочек и сапог. Тучные леди в платьях, восхитительно ровно сидящих на всех их складках животов, и с невыпусаемыми из рук брошюрами с программой на сегодняшний вечер в коротких липких пальцах разбредутся по театру, осматривая фото минувших представлений и беседуя о свои давно сдохших подругах; дамы, больше похожие на селёдок, с их высохшими шеями, которые обвивают нитки жемчуга или подвески из красного золота, уйдут в холл, чтобы собраться небольшими группками, в то время как их супруги, лёгкая седина которых весьма не от возраста, пойдут выпить пару глотков бренди за беседой о кампании Трампа; парни с подворотами на классических штанах и приколотыми к воротнику клетчатых рубашек бабочками уведут девушек в шортах и разноцветных колготках в ближайший Старбакс, чтобы настрочить там посты в блогах; пожилые леди с джентльменами спокойно и с искренней гордостью, присущей годам, удалятся на негласное чаепитие в дальнем углу буфета театра.
С усталым, но не сломленным блеском в зелёных глазах, Гарри проходит по этому полу, стуком каблуков вызывая эхо в огромном пустом холле, где горят все лампы, отчищены от пыли резные светильники, а петли дверей смазаны, хоть их придётся повернуть всего два раза.
— Стоп.
Из пучины мыслей об отвратительных красных коврах, которые, слава богу, убрали месяц назад из-за их вони и без которых холл действительно выглядит симпатичнее, Стайлса вышвыривает сварливый и мерзкий надтреснутый голос, раздавшийся где-то сбоку. Гарри поворачивается и видит за маленьким столиком, по типу таких, которые бывают у смотрителей в музеях, огромных, попросту гигантских размеров женщину в опять же маленькой красной жилетке, и выражение лица у этого создание каменное, веки полу прикрывают свинячьи глазки; Гарри уверен, что одно из любимых слов женщины — бе-зап-пе-ля-ци-он-но.
— В зале проходит…
— Я Гарри Стайлс, мне…
— …генеральная репетиция, вход воспрещён.
Она говорит, даже веками не подрагивая, огромная туша мясными кольцами вздымается от размеренного тяжёлого дыхания, голос категоричен и безапелляционен.
— Я Гарри Стайлс, — он предпринимает ещё одну попытку. — Мне нужно, — он медленно показывает пальцем на дверь, — туда.
— Ничего не знаю, — упёртая сука напоминает жабу-секретаря из «Корпорации Монстров».
Гарри открывает рот, чтобы сказать, что он
Стайлс, но раздаётся звук открывающейся двери, большой массивной двери, и пространство оглашается слегка едковатым мужским голосом, который Стайлс в принципе рад слышать всегда.
— О! А вот и мой протеже, здравствуй, Гарольд! — Гримшоу пересекает холл и вычурно протягивает ему руку, задрав высоко нос.
Гарри скептически смотрит на протянутую ладонь, потом в серовато-зелёно-голубые с крапинками ржавчины глаза.
— Грэта, свет моей жизни, огонь моих чресел, какого чёрта ты доёбываешься? — с самой очаровательной улыбкою спрашивает Ник, хотя взгляд у него акулий.
— Меня никто…
— Я сказал тебе утром, что…
— …ни о чём не предупреждал.
Гарри хочется засмеяться от всей комичности этого создания, правда, после того, как он воткнёт во все её сорок подбородков по спице и повернёт по часовой стрелке. В любом случае, Ник взмахивает руками, кивает, улыбается Грэте и показывает на дверь, с выражением на лице, говорящим «ну, дерьмо случается, что я могу сказать», и Стайлс машет строптивой побеждённой мразоте рукою, с бессовестной усмешкой на губах.
— Юный Гарольд сегодня работает! — Гримшоу восклицает радостно и возбуждённо, и в этом искреннем потоке только хорошо знающий Гримми распознает поощряющую издёвку. — Тебе даже заплатят!
— Да. Как раз заправлю машину, — очаровательно скалится Гарри, и мужчина закатывает глаза.
Стайлс толкает тяжёлую дубовую дверь с вырезанными на ней вьюнками, металлические вставки тускло поблескивают позолотой, и они входят в зал исполинских размеров, в котором прохладно и пахнет Декабрём: открыто каждое окно в театре, каждая дверь, ни один закуток не останется со своим спёртым пыльным воздухом. Вычищенные от сизых налётов шторы большими, словно вылепленными из воска, складками свисают вниз у краёв кажущейся миниатюрною сцены: по сравнению с пустым залом с его алеющими сидениями, аккуратными ложами, с повёрнутыми в самые разные углы под потолком висящими прожекторами и люстрами, которые ярко вспыхнут шестью сотнями лучистых огоньков, когда первые люди начнут подниматься по каменным ступеням, всё кажется ничтожным.
— Заставишь меня коробки с платьями перетаскивать? — Гарри выгибает бровь дугою, обведя взглядом величественное молчание зала и вернувшись к глазам Ника.
— Гарри, это несерьёзно, — он усмехается, но говорит твёрдо. — Ты просто будешь помогать мне с репетицией, чтобы твой отец не смог придраться хотя бы к исполнительной части, — его вздох уже определённо смирившийся.
— Он засрал постановку сразу после того, как ему в руки положили сценарий, — парень фыркает. — Поверь, пара косяков с исполнением не спасёт тебя от бездонного котла с дерьмом.
— Во-первых, — Ник разворачивается и идёт к спускающимся вниз, к сцене, ступенькам, — он сам захотел посмотреть. Во-вторых, меня не особенно тревожит то, что ему не понравится, потому что, мы все знаем, что, даже будучи гомофобом, сексистом и расистом Дес Стайлс не теряет своих потрясающих способностей к маркетингу; так что, — он идёт вдоль сидений, проводя длинными пальцами по спинкам сидений, — он согласился. Это значит, шоу состоится. И произведёт фурор. Это будет возмутительно. Это будет скандал. Представь себе: линия о трансгедерном брошенном гомосексуалисте и его сущности. Часть публики будет кричать об аморальности, чуть меньшая — повизгивать гордыми словами о равных правах у каждого человека.
— А искусство?
— Твой отец не думает об искусстве.
— А ты?
Ник оборачивается через плечо и смиряет младшего прищуром:
— А ты думаешь, я выбрал именно это из-за прибыли? Гарольд, ты сам сегодня увидишь, что твой папаша обложался с расчётами о том, что особой пропаганды «грязи» не будет. Искусство пленяет и, знаешь, не только юные разумы.
— Если ты не отгонишь Лиама от Зейна, у твоего Аида будут сломаны нос и пара рёбер, — прежде, чем Гарри успевает что-то ответить, со сцены спрыгивает невысокий парнишка в безразмерном чёрном свитере с большой надписью «Чайковский» на ней и полустёртыми синими вансами на ногах. Его лучистые глаза с прищуром смотрят на Гримшоу, тонкие губы сжаты в линию, выпирающие скулы придают лицу ещё больше раздражённости.
— Что снова стряслось? — Гримшоу спрашивает со вздохом.
— Да я просто хотел спросить, нужна ли помощь, — из-за кулис сначала выходит высокий парень с густыми бровями и лицом, больше похожим на пирожное, чем на что-то с костями и мышцами. Его дешёвый пафос манеры общения сразу начинает раздражать.
— Ты с синяком на лице или царапиной никому не нужен, так что, будь добр…
— Пошёл нахуй, — заканчивает за Гримшоу парень в толстовке, вознаграждаясь усталым взглядом.
Появляется всё больше людей. Ник представляет парня в вансах как Луи, он написал сценарий. Чмо с лицом-пирожным — Лиам, он исполняет главную мужскую роль. Бэн — звукорежиссёр, и ещё несколько актёров, имена и роли которых нужно запомнить, но Стайлс в любом случае этого не сделает.
Он просто стоит рядом с Гримми или следует за Гримми в течение сорок минут, то слушая объяснения о том, что к чему в системе движения сцены, в которой три ячейки с разными декорациями, которые будут меняться дважды; то отправляясь за гримёром, или отправляя сообщение осветителю, то делая выговор уборщикам, но это не выговор, а просто «закройте, пожалуйста, окно, Элис боится простудиться: у неё слабый иммунитет, спасибо». В конце концов Стайлс закатил глаза на просьбу Луи сходить за кофе, потому что «я вам не ассистентка», хоть он и является ассистентом-протеже Ника на сегодняшний день. Гримшоу подходит к Гарри, прекрасно осведомлённый о характере Стайлса, и говорит, что репетиция начинается через десять минут и нужно поторопить Зейна. Стайлс, конечно же, понятия не имеет, кто такой Зейн, но идёт по указанному направлению к гримёркам, лишь бы не поправлять прически на актёрах и давать советы по нужным экспрессиям, чем самозабвенно занимался Ник, когда Гарри покидал зал.
За кулисами не так суетно, как обычно показывают в короткометражках на БиБиСи. Каждое движение команды отработано, платформы со сменою декораций расставлены по разным углам ровно на точках, от которых тянутся большие указатели направлений, в которых их нужно катить; четыре пары визажистов спокойно играют в карты за своими столиками, на которых разложен грим; в помещении пахнет стиральным порошком, металлом и выглаженной одеждой.
Дальше по коридору — гримёрки: четыре личные для основных актёров театра и одна большая, общая, где уровень мусора под конец рабочего дня переваливает уровень мусора на Таймс-Сквер в субботу. Гарри стучит в дверь с прибитой красной восьмёркой на ней, думая о том, что ему хочется фраппучино — нужно попросить кого-нибудь сходить за ним, какого-нибудь второго ассистента. Приходит смс от Гримми, что его отец уже приехал и готов метать раздражённые холодные взгляды на сцену, и Гарри стучит во второй раз, улавливая едва слышную музыку из-за двери. Он узнаёт Massive Attack, и это даже неплохо, только терпеливостью, если она не нужна, чтобы выбесить Деса Стайлса, Гарри никогда не отличался, и он с поджатыми губами открывает дверь, в следующую секунду замирая, потому что стоящая перед ним девушка точно не Зейн.
А может быть и Зейн.
Это андрогин в чёрном платье, покрытые красивой пеленою разнообразных татуировок руки которое пытаются застегнуть. Первое, что видит Гарри — это руки. Потом — ключицы, на которых вытатуированы арабские символы, затем длинная шея, ровный подбородок, выточенный, казалось бы, из того же камня, что фигуры на площади перед парламентом в Вене, очерченные губы, по цвету напоминающие розы, которые дарят мальчики в пятнадцать отказывающим им девочкам. Тонкий нос и скулы, но не выточенные, а вылепленные из мягкой сирийской глины крепкими знающими пальцами. И с высокомерным прищуром смотрящие глаза, тёплые по цвету, но не по выражению, так и опускающему тебя куда-то ниже земной мантии, прямо в раскалённое ядро, цвета мускуса — его скорлупы с жёсткими волосками -, в обрамлении густых чёрных ресниц, создающих глубокие тени над веками, что делает взгляд ещё более пронзительным.
— Пялиться некрасиво, — голос человека точно мужской, но такой, который нельзя сразу понять, нельзя сразу распробовать, лишь определить сильный северный акцент по с придыханием произносящимся согласным и поглощающимся гласным. Он насмешливый и властный, и проходит ещё мучительных для мозга Гарри десять секунд до того момента, как комнатка оглашается им ещё раз: — Ну ты поможешь мне или нет?
Стайлс приподнимает брови, потому что он не десятиклассник, впервые в жизни почувствовавший желание. Он медленно подходит к парню, смотря тому прямо в бездонные, действительно бездонные, глаза, в которых багровым отсветом играются краски в комнате.
— Волшебное слово? — он смакует каждый звук, с удовлетворением видя, как слегка темнеют тёплые радужки.
Но андрогинный принц поворачивается к нему спиною, гладкой, изогнутой спиною, придерживая каскад длинных черных волос и обнажая вытатуированного под основанием шеи павлина, желание поцеловать, искусать и облизать которого с пульсирующей силою несётся к члену Гарри. Хрупкие плечи сдвигаются назад, когда Стайлс аккуратно поднимает молнию на платье, с сожалением отмечая, что помогать этому человеку одеваться так же отвратительно, как, например, отказываться от минета молодого Кристиана Бэйла или дрочки Миранды Керр. От по тону схожей с мороженым с нугою и колотыми орехами кожи пахнет Light Blue, и это именно
тот запах: такой же бесполый и обаятельный, и ещё Гарри улавливает едва слышный запах пены для бритья у висков, когда застёжка молнии доходит до конца.
Локоны угольно-чёрных волос, выглядящих как реальные женские волосы, опускаются на левое плечо, и теплота тела, которую можно чувствовать на расстоянии пары сантиметров, что и практиковал Стайлс, исчезает в двери за вольными движениями кудрей.
Актёры в театрах обычно…не такие. Они сплочёнными группками смеются над шутками друг друга и пьют в гримёрных разливной Бад из бара снизу. Они приветствуют каждого нового человека, кто бы то ни был, улыбками и дружелюбными рукопожатиями. Они делятся с тобою сплетнями и жвачкой. Они абсолютно точно не настолько обворожительны, как Зейн.
В комнате алые обои и большой коричневый диван с пледом и кучей подушек, на стенах старые афиши со странными заметками вроде «фонарный столб», «лист того алюминия, СРОЧНО» и «укладка, сравнить с Бабэттой» округлым ровным почерком. Вешалка с парой юбок и чёрными платьем, они все сшиты на заказ, что не странно: такая изящная вытянутая фигура вряд ли будет выгодно выглядеть в чём-то из бутиков. На стуле небольшой ворох из пары джинс и футболки. Напротив двери туалетный столик с большим овальным зеркалом в вырезанном из светлого дерева обрамлении; по поверхности стола разбросаны ручки и карандаши, запечатанный тюбик с тушью — ещё бы она ему была нужна -, розовая и красная помады, бутылочки с парфюмом. На углу стола в неаккуратной стопке книги: Моби Дик, Большие Надежды, трагедии Шекспира и Ярмарка Тщеславия в бумажных переплётах, а в двери звонко кашляет Томлинсон, отчего Гарри сразу приходит в себя.
— Я линзу потерял, — он говорит обыденным тоном, продолжая осматривать поверхности.
— Ты не носишь линзы, — Томлинсон, хмыкнув и скрестив руки на груди, произносит, провожая колким взглядом каждое движение Стайлса.
— Неужели, — Гарри усмехается, доставая из нагрудного кармана пачку линз и выходя из комнаты в уборную, где, наконец, нет никого.
Он вертит в пальцах коробочку с линзами, в который раз признавая, что его мозг не подводит даже в ситуациях, где приходится лихо импровизировать. Правда, не когда возник этот человек, который должен выглядеть смехотворно в маленьком чёрном платье с пышной едва обхватывающей зад нижней юбкой, с париком и отшлифованными ногтями в ансамбле с тонким, едва ли не тощим телом, да и ещё покрытым татуировками разных цветов, выполненных в совершенно разных стилях. Но он не выглядел смехотворно. Ни капельки.
Гарри определённо точно хочет эту бесполую принцессу.
***
Когда он входит в зал, поправляя свои кудри, всё лезущие в глаза непослушными кольцами, репетиция ещё не началась. Где-то в середине второго ряда сидит Дес Стайлс, одним своим шевелением губ напрягающий атмосферу во всём пространстве. Ник сидит рядом с ним, он терпелив, как чёрт, так что на его лице нет и грамма раздражения или желания ударить мужчину по огромному носу.
Луи с Зейном, который опёрся на ящик за сценой, тем самым демонстрируя худые длинные ноги в чёрных туфлях-лодочках, от которых напряжённые икры более округлые и ровные, говорят о чём-то, словно старые друзья. Гарри хочет развернуться и уйти за грёбаным фраппучино, как слышит сзади гогот и разговоры, и появляются несколько актёров, в том числе Лиам, который, увидев Зейна, сразу направляется к нему.
— Ну привет, маленькое чёрное платье, — его голос похож на дешёвое пиво, дешёвое кислое пиво, которое можно найти в барах за каждым углом.
Зейн поворачивает к нему голову, на его лице отчётливо написано презрение. Стайлс думает, что, если бы этот взгляд был адресован ему, было бы понятно, что наказание за все его грехи таки пришло.
— Всё хотелось спросить: он специально выглядит как деревенский конюх в безвкусном сером костюме, да? — Зейн интересуется у Луи, который с наигранным сожалением разводит руки.
Столько высокомерия, столько грации и очаровательного презрения Гарри не видел ни в одном человеке, включая самого себя. Фраза произнесена с плавными остановками после каждого точно подобранного слова, а на лице не раздражение, которое бы ещё больше завело этого ублюдка, а мягкая, почти расположенная жалость. Гарри хочется аплодировать, а потом отдать всё, чтобы Вероника его объездила.
Лицо Лиама приобретает сереющий, как и его действительно безвкусный костюм, оттенок, и его дружки начинают оценивающе исследовать тело Зейна, отчего хочется им врезать.
— Всё бы отдал за то, чтобы ты меня обскакал, — от безвыходности буквально выплёвывает это чмо, довольное своей шуткой.
— Скакать не на чем, — доброжелательно улыбается Зейн в ответ, как раздаётся громкий хлопок.
— Так, всё, хватит грызться, — Ник спешит подняться на сцену к остальным, завершая небольшое представление. — Отыграйте и больше никогда не увидитесь ни в одном из представлений, давайте, по местам, — он пару раз хлопает в ладоши, и Лиам кидает последний взбешённый взгляд на Зейна, на лице которого на пару с Луи жалостливые усмешки, перед тем, как зайти за кулисы.
— Мой сын тут вообще что-нибудь делает?
Это раздаётся низкий и вечно осуждающий голос Деса с его места, и Гарри не может не растянуть губы в ослепительной улыбке, махая ему пальцами.
— Он помогал с актёрами и установками, — Ник устало отвечает, прерывая свой разговор с Томлинсоном.
Отец смотрит на Гарри оценивающим взглядом исподлобья, скрестив руки на груди.
— Застегни рубашку. И волосы нормально уложи. Выглядишь как павлин, — он, наконец, изрекает.
— Мы в театре, тут это приветствуется, — Гарри огрызается со всё ещё очаровательной улыбкой, зная, что его кудри уложены великолепно, а расстёгнутая на три пуговицы рубашка выглядела бы ботанской по-другому. А ещё, его отца выбешивают две ласточки чуть ниже ключиц, которых парень набил две недели назад, а из-за сочетания с крестом, свисающим на рёбра, Дес считает это богохульством. Придурок.
Не желая дальше препираться напоказ, как и всё, что делает старший Стайлс, Гарри разворачивается и идёт на выход, натягивая на плечи пальто.
***
Вернувшись из маленькой кофейни на углу, где его выбесила напыщенная рождественская атмосфера, едва ли словленная едва ли рукодельными куколками эльфов и носков с кофейными зёрнами внутри, Гарри обнаруживает Ника и Деса в полутёмном зале, весь свет на сцену, где…впрочем, где нет Зейна. Стайлсу хотелось бы посмотреть всё представление, и он почти подсаживается к Гримшоу, чтобы узнать, что он пропустил, как слышит эти идиотские слова из уст отца, о том, что это аморально и вульгарно, о том, что гомосексуализм — это болезнь, о том, что это не люди; и в его глазах чернеет ненависть к этому всему, к этой вечной грязи, ничем и никак не обоснованной.
— А вот я считаю, что агрессивная гомофобия — это признак латентной гомосексуальности, — слова вырываются из его рта чуть раньше, чем Гарри может подумать о последствиях хотя бы дальнего упоминания хотя бы дальней принадлежности его отца к «педикам».
В следующую секунду зал оглашается взорвавшимся яростным выкриком Деса, сопровождаемым несдерживаемым хохотом Ника, который тоже вскочил со своего места и теперь преграждает выбешенному мужчине путь к бессовестно улыбающемуся сыну, спокойно проходящему к сцене, по ступенькам всходящему на неё и минующему замеревших в растерянности на своих местах актёров.
Возмутительно.
Стайлс садится на высокий стул, с которого открывается вид на всё происходящее на сцене, и заводит беседу с Мэтти, парнем, который за звуки отвечает, о том, что их сегодняшний гость просто немного расстроен и просто нужно чуточку подождать.
— Мы начинаем заново, — раздающийся в ропоте тихих разговоров голос не звучит раздражённо или агрессивно. Гарри поворачивается на него и видит Гримшоу, со скрещенными на груди руками подходящего к ним с Мэтти. Тот ухмыляется. — Доволен? — поднимает брови Ник.
Гарри улыбается широко и невинно, зелёные глаза сверкают. Он кивает.
— Обязательно было так его выбешивать? — Ник устало качает головою и вздыхает, присаживаясь на стул рядом с Гарри.
Действительно хочется сказать о том, что Дес первый выбесил его гондонскими высерами и смачной грязью, также направленной и на Ника — открытого гея, по причине высокого уровня профессионализма и этики игнорирующего яростные выпады -, но слушать долгую речь о разных мнениях разных людей ему не хочется.
— Я не знаю, почему он взбесился, я, как нормальный человек, высказал своё мнение, ни в кого не тыкая пальцем, и…
—
Нормальные люди, Гарольд, не называют своих отцов-ультрагомофобов латентными геями, — Ник выделяет каждое слово, то повышая, то понижая тон, и от этого фраза звучит даже поощряюще. Потому что он расхохотался тогда в зале, а не рассердился. Потому что он не мудак.
— Я хотел посмотреть представление с самого начала, но не знал, как попросить, — Стайлс решает пойти иным путём — самыми тупыми оправданиями, и у него получается. Гримшоу саркастично хлопает ладошами, пока сцена погружается в полутьму, а пара девушек готовится выйти на неё, поправляя волосы и чуть хихикая.
Только через минуту после начала, Гарри понимает, что в паре метрах от них сидят Луи и Зейн, молча слушая всю их беседу. Их позы можно определить как расслабленные, а огоньки в глазах — развлечёнными, и, только когда Ник просит Амандлу поправить Зейну блеск на губах, кудрявый отворачивается, так и не успев сказать, что пялиться некрасиво.
***
Её зовут Вероника, и впервые Гарри видит её в сцене, где всем нужно с нею поговорить. Вероника не имеет ничего общего с Зейном. У неё быстрый голос с американизированным английским, она насмерть перепугана, её гонит общество; Вероника, растерявшая всю свою суть после операции по смене пола, умирает в своём брошенном мире.
Луи, севший на место Ника после того, как тот ушёл в зал, оказался довольно сварливым собеседником, но это восполняется его энтузиазмом и количеством мыслей, которые Томлинсон во что бы то ни стало намеревается озвучить. Проще говоря, сценарист представления оказался раздражительным болтуном, разговоры которого не мешают вникать в игру. Он обычно выплёскивает всю армаду предложений в сцены, не имеющие сильной нагрузки или особенной красоты. Не имеющих Вероники, в большинстве своём.
Он говорит о персонажах, только о них. Ни о Зейне, ни о Нике, ни о ком другом речь не заходила. Гарри слушает внимательно, иногда вставляя комментарии или уточняя о роли или характере, потому что вопросы при
просмотре истории всегда возникают.
Это довольно быстро проходящие полтора часа, и, когда тяжёлые бархатные шторы застилают сцену, на которой рыдает Вероника, которую Гарри пожирает взглядом, становится странно от прошествия такого количества времени.
Луи соскакивает со своего места и быстро идёт к Зейну, который закатывает глаза на что-то сказанное Томлинсоном. Он вальяжно идёт мимо всех остальных в свою гримёрную, оставляя шатена с поджатыми губами рядом со Стайлсом.
— Вы разве не лучшие друзья? — он спрашивает, потому что ему скучно. От скуки приходят вопросы.
— Я и
он? — Луи полу усмехается, качая головою. — Я с ним тут познакомился. Вообще, я думаю, мы приятели, но хуй знает, что у него в голове. Капризная сука.
— Никого не напоминает? — задаёт вопрос многозначительный тон голоса Ника.
Луи смеётся и спрашивает о Стайлсе старшем, на что Гримшоу с беспросветной миною фыркает.
— Тебе сегодня нельзя домой, импульсивный самоуверенный подросток, — он обращается к кудрявому. — Если только не научишься общаться с людьми так, чтобы после беседы не хотелось свернуть тебе шею.
— Он уедет?
— Завтра. В Пекин.
Приедет, и всё будет по-старому. Командировки охлаждают его вечно подгорающий на сына темперамент.
Из-за холодного декабрьского воздуха нос Гарри сразу закладывает: он всё не может избавиться от назойливой простуды, шествуя по улицам с пальто нараспашку и открытой шеей. По блестящему от недавнего холодного дождя, малиновому и красному в отражениях афиш асфальту проносятся машины, потрескивают огни лампочек на щуплых лондонских деревьях, призванные нести рождественское настроение. Закутанные в бесконечные шарфы прохожие бросают восхищённые взгляды на освещённый прожекторами, привлекающими внимание к премьере, театр, у них раскрасневшиеся щёки и облачка пара вырываются из сухих губ.
Ник сразу же закуривает, выдыхая путающийся в ночном воздухе едкий дым, Луи кладёт в рот сигарету, когда они встают у поворота в проулок вдоль театра. Стайлс видит своего отца, который спускается по величественным ступенькам с видом, будто перед ним играли фигуры из прогорклого дерьма и впаривали какую-то дичь; впрочем, когда дверь его машины захлопывается, все трое понимают, что по его мнению так и было. Гарри сердечно надеется, что он сгниёт там, подавившись своими предубеждениями.
— Что ж, — анонсирует Ник. — Его хватило на первый акт.
— Похвально, — Луи с мнимым впечатлением на лице провожает чёрную машину, смешивающуюся с отсвечивающим красным потоком, пока Гримшоу пожимает плечами и двигается с места в проулок.
Они идут по тёмной аллее в молчании, раздаётся звук касающихся мокрого асфальта подошв ботинок и выдыхаемого двумя дыма, поскольку Гарри не курит: пытается бросить, чтобы хоть как-то спасти свои лёгкие. Ник заворачивает за угол, где оказывается небольшой узкий проход во внутренний дворик театра. На разнообразных предметах, вроде автоматов из девяностых, диванов, переделанных под семнадцатое столетие, всевозможных ящиков и комодов, корзинах с лентами и разбитыми фарфоровыми куклами, вороха тканей и дорожных указателей, уже наложен отпечаток облезлости и потрёпанности, что вкупе с мутным освещением одной-единственной издающей перламутровый свет лампочкой и воздухом, до того холодным, что в нём слышится, как прикасается к асфальту подошва ботинок, как трётся ткань штанов на бёдрах, как воздух вылетает из ноздрей, это образует довольно симпатичное,
использованное место.
Ещё более симпатичным его делает Зейн, вытянувший ноги и полусидящий на старом покерном столе. Он поворачивается на шум шагов, и Гарри на пару мгновений встречается с ним взглядом, после этого оглядывая парня с ног до головы. Он всё ещё в маленьком чёрном платье, в котором был на сцене пару минут назад, вот только не в лодочках на высокой шпильке, а в чёрных незашнурованных мартенсах; широкие плечи не обнажены: на них потёртая кожаная куртка, из карманов которой тонкие пальцы достают пачку сигарет. Чёрные густые волосы не спускаются вниз крупными локонами; они собраны голубым платком на манер старлеток пятидесятых — на макушке неряшливый узел, волны кудрей выбиваются из-под повязки.
Томлинсон с приветственным разговором о том, что он был бы счастливейшим из людей, пойди Вероника с ним на выпускной четыре года назад, садится рядом с Зейном, Ник спрашивает Гарри о том, есть ли у него где переночевать.
— Хочешь снять меня? — спрашивает Стайлс, задней мыслью вспоминая, что из-за безответной подростковой любви к Гримшоу ещё в школе начал вести себя более развязно и вызывающе, как вели себя все парни, с которыми шлялся мужчина. Кудрявый быстро вошёл во вкус.
— Только об этом и думаю, юный Гарольд, — он никогда не позволяет себе не по-ханжески блокировать выпады парня, впрочем, потом закатывая глаза на ответ о том, что отец ушёл, но не его кредитная карта. Гарри всё равно ночует в отелях больше, чем в доме.
— Шлюхи курят в одино…о-о, привет, — из двери, ранее незамеченной по причине стоящей у неё огромной оконной рамы, показывается Лиам, но быстро скрывается обратно, а за ним и его плотоядные друзья, которым не удалось оригинально пошутить.
— Так, всё, — Гримшоу бросает окурок на землю. — Он выводит меня из себя.
— Ох, ну наконец-то, — звонко вскрикивает Томлинсон, вскочив со стола. — Отпиздишь его? — он счастливо улыбается.
Мужчина поджимает губы, в который раз закатывает глаза, но кивает, удаляясь с Луи за дверь.
— Почему тебя так не любят? — Гарри спрашивает Зейна, становясь напротив. Напряжение, не совсем ясного характера, усиливается отрешённым взглядом парня. Тени от носа и ресниц падают вытянутыми обрезанными линиями на скулы и щёки; он облизывает губы.
— Репутация. Всем нужно пугало, — он пожимает плечами, моргая длинными ресницами. — Ну, половину я трахнул, — он объясняет. Голос вплетается в гул шляющегося по крышам над домами ветра. Зейн делает затяжку.
— А вторая половина? — Гарри облизывает губы.
— А вторая половина трахала меня.
Он ответил с едва заметной усмешкой, выдохнув особенно светлое облако дыма в полу тёмное пространство. В голосе нет сожаления, или обиды, или смирения, или ещё чего-то, что может показать остатки морали. Гарри понимает этот голос. Что нежелательно, потому что это создаёт слишком много…лишнего, слишком много сбивающих дыхание кудрявого картинок в голове, слишком много покорного желания.
Дверь распахивается снова, звуком разрывая накалившийся зрительный контакт между двоими.
— Вероника, любовь моя, скоро второй акт, тебе нужно попудрить носик, — издевательски говорит Луи, слишком розовощёкий и довольный.
Зейн делает последнюю затяжку и встаёт, обдавая Гарри крепким запахом, но так и не встречаясь с ним взглядом.
Стайлс недоволен. Его не замечают. Впервые.
***
Луи убил Веронику дозой героина в обоссаном клубе спустя четыре месяца её скитаний по комнатам, номерам отелей и бесконечным развилкам разума. Гарри не дышал, он забыл, как это делается, когда Зейн рыдает на кафелем выложенной сцене.
Вот, что произойдёт, если ты будешь искать понимания. Гарри не ищет понимания.
А чего?
Не думая, он встаёт со стула и быстро идёт в гримёрную, к человеку, к единственному человеку, который ебал и понимание, и мораль, и всё, чего лишилась Вероника, но так страстно пыталась вернуть.
Распахнув дверь, Гарри видит вытянутую у столика с зеркалом фигуру. В длинной юбке-карандаше, утягивающей бёдра и плоский аккуратный зад. Стайлс видит прищуренные чёрные глаза в отражении зеркала, видит очерченные тенями скулы. Он видит впадинку между ключицами, потому что вырез простой белой рубашки довольно глубок.
Когда дверь громко хлопает, Стайлс уже разворачивает Зейна к себе, впившись в выступающие под чёрной тканью тазобедренные косточки пальцами, а в пухлые мягкие губы своими губами, крепко зажмурив глаза и позволяя солоноватому мягкому запаху кожи окутать и мысли, и всё сознание.
Это грубый, властный,
плотоядный поцелуй, в котором ведёт страсть, раскалённая добела. Гарри чувствует язык Зейна, всё отталкивающий его и развязно позволяющий себе слишком блядские движения, из-за этого противостояния губы словно в огне. Такие же властные пальцы оказываются у него в кудрях, и Гарри чуть ли не вскрикивает от того, как сильно они вцепляются в волосы. Он сжимает талию до онемения, железной хваткой пригвождая к столу, а значит, и к себе, чувствуя тёплую грудь с осатанело бьющимся сердцем прямо под своими рёбрами.
Это можно было предсказать с их первого взгляда друг на друга несколько часов назад.
Он оттягивает нижнюю губу Зейна зубами, на что тот всхлипывает и обдаёт горячим дыханием рот Стайлса, который одной рукою скользит по тонкой осиной талии, хрупкой и напряжённой, прижимая тело ещё ближе, а другой поднимается по позвоночнику, большим пальцем нажимая на каждую выступающую косточку, отчего парень сам прогибается, чуть поскуливая от боли, и тем самым не оставляет ни единого намёка на пространство между двумя объятыми желанием телами.
Гарри медленно доходит до основания шеи, нажимая на шейный позвонок Зейна, из-за чего тот расколото, разорванно стонет, запрокидывая голову и хватая поалевшими и ставшими ещё пухлее губами разряжённый воздух между ними. Он, наконец, обнажает нежную дрожащую кожу на шее, на длинной шее оттенка крепкого кофе с большим количеством карамельного молока. Гарри немедленно кусает чуть слева, едва касаясь зубами, но этого достаточно, чтобы маленькая комната огласилась громким стоном, отчего кудрявый не может сдержать улыбки. Впрочем, она быстро сменяется хищной ухмылкой:
— А мы чувствительные, не так ли? — он полу шепчет в шею Зейна, через мгновение всё же вскрикивая из-за боли у корней волос.
Он мстит жестоко, кусая и с силой засасывая тёплую кожу, его пальцы удерживают Зейна за парик, надёжно прикреплённый к голове, и отчаянные тщетно скрываемые всхлипы возбуждают ещё сильнее,
потому что вряд ли есть что-то приятнее, чем заставлять упрямых скотин стонать и выгибаться, чем делать их беспомощными от их собственного желания.
Он хочет видеть больше. Он хочет навсегда запомнить эту безысходность, это отчаяние, и поэтому быстро находит застёжку на приталенной юбке. Он расстёгивает её, покрывая влажными, мокрыми поцелуями красную, наливающуюся оттенками насыщенного бордового и даже пурпурного, шею, спускаясь до выпирающих хрупких ключиц, до глубокой ямочки между ними, и, когда Гарри на коленях перед Зейном, тот в одной белой расстёгнутой рубашке, костяшки пальцев белеют, накрепко вцепившиеся в край стола, пока губы Стайлса передвигаются по плоскому животу, по вытатуированным корявым буквам на тазовой косточке. Когда Гарри немного пригибается, чтобы оставить цепочку ярких засосов на внутренней стороне бедра, нарочито избегая вставший член парня, Зейн громко ахает, и его пальцы снова в кудрявых волосах.
Гарри понимает, что ему безумно нравится оставлять диких размеров отметины по всем участкам нежной кожи, до которых он может дотянуться. Его не интересует премьера спектакля через два дня, его не интересует количество грима, которое придётся наложить на это восхитительное тело, пахнущее солью и жимолостью, чтобы скрыть все эти синяки, которые к тому времени посинеют самым благородным оттенком. Его не волнует, как сильно будет болеть голова и челюсть завтрашним утром, потому что он редко отсасывает, но тот звук, который издаёт Зейн, когда Гарри таки берёт его истекающую головку к свои губы, стоит любой мигрени. Он посасывает развратно, с мокрыми тягучими звуками, прежде чем взять член до половины и сомкнутыми губами провести обратно до конца, пытаясь не задеть его зубами. Его кудри растрепались и теперь спадают на лоб влажными запутанными локонами, щёки горят, на них перемещаются пальцы Зейна, на которого поднимается взгляд жадных зелёных глаз, когда Гарри берёт так глубоко, как только может.
Отсасывая в быстром ритме, чувствуя, как слюна течёт по подбородку, Стайлс не сводит глаз с Зейна, с его груди, покрытой темнеющими пятнами, он выглядит изумительно, с этим андрогинным выгнутым телом, плоским, так как вкладки для маленькой груди Вероники крепятся к рубашке, и тёплым, в этот момент принадлежащим каждым своим движением только ему, Гарри, моргающему, чтобы выступающая на глазах влага не мешала смотреть на это лицо, обрамлённое кудрями и объятое удовольствием. Огромные чёрные зрачки закрыли собою зелёную радужку в глазах кудрявого — настолько приятно быть опущенным на колени, но при этом владеть опустившим.
Гарри встречает взгляд Зейна, черный и горящий, и через секунду тот кончает, с гулким и диким стоном, в рот Стайлса, который проглатывает практически всё, отстранившись и тяжело дыша. Сперма стекает по его подбородку, тёплая и вязкая, и Зейн отпускает волосы Гарри, перебираясь пальцами к воротнику его рубашки, поднимая того с колен. Он притягивает парня, заставляя чуть ли не навалиться на себя, и Гарри снова обхватывает его талию, своим ноющим членом потираясь о бедро. Они не сводят друг с друга ошалевших взглядов, вдыхая воздух губами.
Зейн наклоняется к Стайлсу и слизывает мутный полупрозрачный подтёк на его подбородке влажным горячим языком, пробуя себя на вкус, не сводя чёрного, абсолютно чёрного взгляда с замутнённых глаз. В следующую секунду Гарри целует его, более чувственно и глубоко, нуждаясь в этих прикосновениях, в мягкости, но напора сухих губ, пока он не отстраняется из-за недостатка кислорода в лёгких. Пальцы Зейна опускаются на ширинку Гарри, уже справившись с рубашкой, расстёгивают её, заставляя парня стонать от нетерпения, и тогда Зейн выдыхает ему на ухо сбитым ломаным шёпотом:
— Ящик стола, быстрее.
Гарри разворачивает ослабленное тело спиною к себе, быстро доставая из указанного места бутылочку со смазкой и презервативы. Он, наконец, сдёргивает основательно помятую белую рубашку с худых плеч куда-то на стол, обнажая изящную спину с ровной гладкой кожей, без единой родинки на выпирающих лопатках. Эта спина — криптонит Гарри, он впивается зубами в дрогнувшее плечо, чувствуя на языке уже знакомый мягкий вкус этой кожи.
Он кусает и наслаждается отрывистыми всхлипами Зейна, пока просовывает смазанные пальцы в призывно выгнутый зад, другой рукою удерживая бедро парня на месте. Тот давится воздухом, вцепляется пальцами в раму овального зеркала, чтобы удержаться на месте, и выгибается, чуть расслабляясь и насаживаясь. Гарри не может остановиться, и через минуту, в течение которой Зейна довольно глубоко трахнули пальцами, по лопаткам, между ними и по мягкой линии позвоночника огромными июньскими анютиными глазками расцветают засосы.
— Садист, — голос Зейна не растерял свою очаровательную интонацию, лишь украсившись безнадёжной сдавленной хрипотцою, и Гарри ухмыляется, краем глаза замечая на краю стола полароид.
Он не может не потянуться за ним и под возмущённое фырканье сделать быстрый снимок, потому что у него в комнате целый рой квадратных снимков и собирать из них истории уже вошло в привычку, в следующую минуту уже вытаскивая свой член и раскатывая по нему презерватив, чтобы уложить руки на талию и под шипение начать насаживать парня на себя.
— Посмотри на себя, — шепчет Гарри, не сводя взгляда с постепенно исчезающего в Зейне члена. — Ты так хорошо меня принимаешь, детка…
— Я тебе не детка, — очень и очень сдавленным голосом полу всхлипывает-полу стонет Зейн, ломаясь в области рёбер, чтобы чуть облегчить проникновение.
Он стонет, когда Гарри резко выходит и толкается под другим углом, чуть сместив бёдра, от которых всё ещё не сводит взгляд. Ему нравится смотреть, как о них бьётся плоский зад Зейна, как туго обхватывают его член мышцы, как они сокращаются на собственном животе, на вытатуированной бабочке, как красиво сочетается собственный молочный цвет кожи со смуглым тоном Зейна, как его татуировки — роза у изгиба локтя, русалка, корабль на плече, сердце, чуть ниже — смотрятся с татуировками на руке Зейна. Павлин у основании шеи парня, который не дал Гарри спокойно жить в самом начале дня, уже раскрашен, очень старательно и качественно раскрашен малиновыми отметинами от зуб и сиреневыми синяками, и это заставляет кудрявого вдалбливаться стройными бёдрами в прогибающегося под ним парня ещё ожесточённее, ещё глубже, пытаясь заполнить того полностью.
Когда Стайлс, наконец, поднимает глаза, приподнимая голову от безумного наслаждения, он видит лицо Зейна в отражении. У него широко закрытые глаза, приоткрытый рот, из которого слышатся блядские стоны, но не развратные, а разбитые; брови сведены, образуя небольшую складку над переносицей, густые ресницы отбрасывают тени на румяные скулы, и рядом с его лицом — лицо Гарри, ошалевшего и потерянного, со всколоченными кудрями, яркими вспухшими губами и подтёками от спермы на шее, щёки горят лихорадочным алым, а глаза кажутся полностью чёрными.
Он двигается быстро, остервенело, таз начинает болезненно ныть от силы, которой Гарри трахает сжимающегося с каждым попаданием по простате парня. Он выходит и входит практически полностью, длинными долгими движениями, не короткими отрывистыми; чтобы Зейн чувствовал каждую венку, каждый миллиметр длины Гарри отдавался спазмами и завтра, и послезавтра, и на каблуках, и в мартенсах, и босиком, в кровати, в душе, на сцене, в машине, метро, автобусе — везде.
Зейн распахивает глаза и встречает взгляд Стайлса, на мгновение шокировано замерев, но через мгновение громко вскрикнув от мощного толчка, кончая себе на живот, брызги ложатся на поверхность стола, заливая рубашку, раскиданные листочки и ручки. Гарри не может сопротивляться этой картине, этому трахнутому и растерзанному Зейну, чувству его тёплого, взмокшего тела подле собственного, кончая следом за ним, не вскрикивая, но шепча едва различимое «Зейн» в изгиб шеи перед ним.
Их дыхание сливается в частые хриплые вдохи и выдохи, Зейн разжимает пальцы, прижимаясь спиною к груди Гарри. Пахнет влагой и солью, тонкий запах парфюма едва ли остаётся в спутанных длинных кудрях.
— Блять, — Зейн выдыхает спустя несколько мгновений. — Сука.
Он смотрит на часы и отталкивает Стайлса, шипя, когда тот покидает разгорячённое тело.
Гарри не понимает слегка смутное поведение парня, когда тот разворачивается и проясняющимся взглядом заглядывает в его глаза.
— Снимай рубашку.
— Что? — Гарри тупо спрашивает, позволяя Зейну стянуть с себя светло-голубую рубашку.
— Моя немного запачкана, — он объявляет, всовывая руки в рукава и быстро застёгивая её, оставляя раскрытой на три первые пуговицы.
— Что…
Гарри провожает взглядом движения Зейна, когда тот в один момент натягивает на себя юбку, заправляя концы рубашки, которая чуть ему велика.
— Но это…
— У меня поклон, — он кидает, находя на полу лодочки и надевая их, пытаясь ещё уложить волосы, и всё это морщась и прикусывая нижнюю губу.
Зейн вылетает из гримёрной, оставляя Стайлса в бардаке чувств и эмоций. Он просто всунулся в рубашку Гарри, унёсся на свою грёбаную репетицию, будто ничего не было, будто бы это просто…хотя, это и был просто секс. И чувство использованности не должно так сильно давить на рёбра, потому что с этим чувством Гарри оставляет бесчисленное количество людей на протяжении двух лет.
Он проглатывает вязкую слюну и моргает, осматривая груду одежды на стуле. Он выбирает чёрную футболку с потёртым логотипом Роллинг Стоунз. Она, должно быть, велика Зейну, потому что сидит идеально. Может, она вообще не Зейна.
Но запах отметает последнюю мысль, обвивая Гарри своею приятной использованностью. Кудрявый берёт проступивший на маленьком квадрате бумаги снимок, где смутными пятнами разукрашена спина этой невыносимой скотины, проводит липкими пальцами по волосам и уходит, надеясь больше никогда не вернуться в этот театр, где произошло слишком много неоднозначных вещей, о которых неприятно вспоминать, но неизбежно грезить.
***
Он стоит на обжигающем холоде, провожая взглядом выходящих со счастливыми лицами и цветами под мышкой людей и прокуривая нахуй свои лёгкие. Если курить со жвачкой во рту, тошнотворный привкус шестой или восьмой сигареты не такой уж и хуёвый.
Кончики ушей покраснели, нос забит, пальцы онемели, сжимая в одной руке стебель розы, в другой — фильтр, который, даже нагреваясь от затяжки, не спасает от обледенения. Рой мыслей, самых тяжёлых и противоречивых, уже второй день потрошат бедное сознание Стайлса, и от этого не избавиться ни вагинами, ни членами, ни виски или маленькими белыми таблеточками.
Под действием ли всех своих попыток, или это просто врождённый идиотизм, но Гарри стоит на предпоследней ступеньке перед громадным освещённым входом театра и сгорает от унижения, от чувства риска и мороза, что довольно жалко смотрится.
Он вмиг узнаёт одинокую худощавую фигуру в кожаной куртке и мартенсах, хотя на Зейне нет парика — вместо этого на голове беспорядок чёрных волос, руки заняты большими плетёными корзинами с букетами из орхидей, в основном, но там и розы, и нарциссы, и лилии в шелестящих на ветре обёртках. Парень видит Гарри и на секунду замирает, но потом приподнимает бровь и поджимает губы, то ли в усмешке, то ли в попытке не улыбнуться.
Не льсти себе, Гарри.
Он идёт медленно, ровной, но чуть усталой походкой, пока из дверей всё выходят и выходят люди, смеющиеся и радующиеся успеху представления.
Зейн останавливается в метре от Стайлса, и, если бы не цветы, он бы точно скрестил на груди руки.
— Я за рубашкой, — лжёт Стайлс, приподнимая подбородок и удерживая себя от мыслей о том, что он полный придурок. Оставленное в счастливом пятнадцатилетии чувство.
Он сжимает руку в кулак и в следующую секунду шипит, уколовшись о шипы розы в руке. Это не так больно, потому что у него точно обморожение пальцев или вроде того, но достаточно неприятно.
Зейн моргает и подходит ближе, прислоняя корзину к груди Гарри, и тот понимает, что её нужно взять. Он обхватывает едва ли слушающимися пальцами ручку, и вздрагивает, когда тёплые пальцы черноволосого касаются его руки, сжимающей цветок.
Через пару мгновений Стайлс навьючен охапками цветов, пока Зейн высокомерно полу улыбается с одной лишь белой, с едва проступившим румянцем на концах лепестков, розой.
— Я так и понял, — говорит он, несомненно, о рубашке, разворачиваясь и уходя вниз по лестнице, пока Гарри не понимает, что ему делать.
— Поможешь донести мне это всё, — он слышит в гуле ветра и шуме проносящихся машин, и, как бы сильно не выводит кудрявого из себя этот утвердительный властный тон, было бы враньём сказать, что это не покоряет его в который раз.
Он идёт за Зейном в холодную декабрьскую ночь, впервые чувствуя себя не одиноким.
