the sharpest lives are the deadliest to live

Уже апрель, а никаких намёков на листья даже нет. У нас всегда так - холодно, ветренно и сыро. Как будто наш город застрял в осени, которая всё никак не хочет уходить. В той осени, когда я потерял тебя. В моём кармане лежит пачка сигарет, о которой я даже не думаю. Какой смысл курить, если это не успокаивает ни моё тело, ни душу? Я как будто ходячий труп, мертвое сознание, которое всё еще отрицает то, что тебя больше нет, что я не успел спасти тебя. Прости, ведь это я виноват. Ты всегда, что бы не случилось, просил не винить себя в чем-либо, ведь тогда бы я замкнулся, пока моя совесть поедала бы меня. Но в тот раз все оказалось хуже, чем раньше. В этом виноват я, и только я. Сказать по правде - я раскаялся в содеянном слишком поздно. Я был обижен и пьян, она - тоже. Мне было плевать на то, что я изменил тебе, ведь я всегда знал, что ты меня поймёшь. Да, ты действительно меня понимал, каждый раз, когда это происходило. Я не хотел замечать боль в твоих глазах, когда ты снова заставал меня в одной постели с какой-то девушкой, имени которой я уже не помнил наутро. Но так нельзя было поступать. И я виноват в том, что понял это в последний миг, когда ты уже стоял на краю моста. Как там говорится - сберегательный банк не сберёг чудо? Я не сберёг тебя, мое солнце. Теперь в моей жизни есть лишь блёклые звезды, которые всё ещё напоминают мне о тебе каждую ночь моего грёбанного, бессмысленного существования. Ты простил меня, ведь так? В искупление, я прихожу к твоему надгробию и кладу рядом с ним светлые нарциссы, как ты и любил. Ты - мой нарцисс, самовлюбленный цветок, который в душе всегда был очень раним. Говорят, что могилы самоубийц должны находиться за пределами кладбища, они - падшие души, которые не достойны быть рядом с другими. Видишь, даже в загробной жизни ты оказался одинок. Почему я говорю "даже"? Потому что я знал, как ты одинок, но не пытался изменить это. Ты любил меня, а я забывался в тоннах алкоголя. Ты страдал, а я впивал в свои вены что-то слишком крепкое для хрупкой жизни. Ты был безнадёжным романтиком, а я бесчувственным хулиганом. Я знал, что ты поймёшь, знал, что ты примешь... Я тоже любил тебя. Всё ещё люблю. Но ты этого не знаешь, потому что я говорил это как бы невзначай, не так, как это должно было быть. Это я должен был умереть из-за всего дерьма, что впускал в свой организм, во имя твоих страданий и боли от этой убийственной любви. "Сделай мне инъекцию для того, чтобы помнить, а ты мог бы забрать всю эту боль. Лишь один поцелуй - и я сдамся, ярчайший образ жизни - слишком губительный для того, чтобы жить". И я всё ещё помню, как ты тащил меня-никакого до своего чертового дивана, чтобы я мог заснуть хоть на пару часов, перед тем как снова очнусь и начну бормотать статичные извиняющиеся фразы. Перед тем, как ты снова меня простишь. Мой "ярчайший образ жизни" должен был погубить меня, а не тебя. Я никогда не задумывался о том, как бывает тебе тяжело со мной, я просто жил в своё удовольствие. А удовольствие даётся слишком большой ценой. Я узнал бы твой голос из тысячи других, и, кажется, сейчас именно ты зовёшь меня к себе. Пока я шел по холодной улице до опустевшего дома, пока я бесконечно поднимался по, казалось бы, короткой лестнице; пока обессиленно, лёжа на кровати, вводил в себя очередную порцию морфия. "Я действительно был на попойке – это трудно не заметить. Так почему ты не пошлёшь мне воздушный поцелуй, пока она не ушла?" Прости, может ты хочешь, чтобы я жил, но я слышу именно то, что ты зовешь меня, а не то, как отговариваешь. Наверное, теперь я стал таким же романтиком, как и ты. Был. Так что я просто добью себя, о'кей? Жди меня там, я скоро приду. Только дождись, ещё совсем немного... "... Give me a shot to remember, And you can take all the pain away from me, A kiss and I will surrender, The sharpest lives are the deadliest to live..."