когда душа моя выселится, выйдет на суд твой, выхмурясь тупенько, ты, Млечный Путь перекинув виселицей, возьми и вздерни меня, преступника. (В. Маяковский)
Дин завязывает с охотой спустя полгода после смерти Сэма. Коп из не вовремя вызванного соседями полицейского патруля безуспешно пытается превратить его в решето, когда Дин устраивает засаду на парочку сумасбродных вампиров, и одна шальная пуля все-таки находит цель. Попадает в правое предплечье — рвет плоть и намертво увязает в кости. И это дерьмово. Это очень-очень дерьмово. У Дина полный ноль по кредиткам, швах со страховкой и помятая, заросшая морда бонусом. Больница отпадает сразу — Дин пытается вытащить пулю самостоятельно, едва добирается до мотеля. И это уже не дерьмово — это лютый и бесповоротный пиздец. То, что без профессиональной помощи не обойтись, до Дина доходит почти сразу, но он еще с полчаса колупается в развороченной ране из мазохистского упрямства. К врачу обращается только на следующий день, когда удается раздобыть в местном баре немного налички. В итоге Дин обзаводится сгибающимися через раз пальцами и нервным тиком. Рука нерабочая и рабочей никогда уже не станет, и, да, Дин, конечно, тот еще псих, но даже он понимает, что ни с каким более-менее приличным делом разобраться одной левой не получится. Стрельба и мачете отпадают. Слава небесам, для того чтобы держать стакан, ему и одной руки всегда хватало. В неполные сорок три у Дина Винчестера не остается ничего, кроме изувеченной правой руки и серьезных проблем с алкоголем. Ни охоты. Ни Сэма. Он мотается по стране еще черт знает сколько, потом собирается с духом и возвращается в бункер — на этот раз если не навсегда, то очень и очень надолго. С последнего визита к тому времени проходит больше четырех месяцев. Скрипят несмазанные петли, в нос ударяет духом нежилого помещения. Дин осторожно прикрывает дверь и прислушивается. Он не успевает облегченно выдохнуть. — Привет, Дин, — говорит Сэм.***
Впервые это случается через неделю после того, как Дин сжигает тело брата. Больше всего случившееся похоже на грандиозный подъеб: пережить сраный апокалипсис, способствовать запечатыванию Адских и Небесных врат и подохнуть вот так — от полоснувших по горлу когтей оборотня-дохляка. Позорище, Сэмми, ну ей-богу. Дин сжигает тело спустя четыре часа после того, как под пальцами перестает стучать неровный Сэмов пульс. Потому что обещал. Еще тогда, после заварушки с Гадриэлем, обещал. Два дня он тупо пялится в грязно-голубого цвета мотельную стену, на третий надирается прямо в мотеле так, что отходит только через сутки, потом возвращается в бункер. И вот тогда это и происходит. Дин просыпается от настойчивого, но не приносящего никакого дискомфорта давления в районе солнечного сплетения, распахивает глаза и рефлекторно дергается, приходя в себя окончательно. Поворачивает голову — и утыкается носом прямо в неровный грубый шов в считанных сантиметрах от кадыка Сэма. Дин сам штопал еще не успевшее остыть тело брата, прежде чем развести костер. Тогда это отчего-то казалось страшно важным. Рваная рана на шее — особенно. И вот теперь Дин едва не вжимается в черные стежки лицом, а на груди у него лежит Сэмова — потрясающе теплая и более чем ощутимая — ладонь. — Эй, — раздается над ухом хриплое, — Дин? Дина выгибает на простынях, он хватает Сэмово запястье и резко дергает в сторону. Напирает всем корпусом, спихивает на удивление податливое тело с кровати прицельным пинком. Если бы это был Сэм, он бы свалился с оглушительным грохотом — в комнате же по-прежнему висит вязкая тишина. Дина трясет. Уходят долгие две минуты, чтобы отдышаться, еще две — чтобы уговорить себя посмотреть вниз. Когда Дин наконец спускает ноги на пол, там предсказуемо пусто. Дина рвет желчью. Он едва успевает развести колени, чтобы не заблевать джинсы.***
На следующее утро Дин обходит бункер с ЭМП, но тот упрямо молчит, и Дин решает действовать наверняка. Как выясняется через несколько часов, Сэм, несмотря на то, что никогда не считал бункер домом, умудрился проникнуть в каждый чертов угол. Он буквально везде: зубная щетка и одноразовый бритвенный станок в стаканчике в ванной, расчески с запутавшимися волосами, куча записей косым почерком, десятки разбросанных по всем комнатам ручек и карандашей с изгрызенными кончиками и, кажется, целая тонна мешковатых с вытянутыми коленями джинсов и выцветших фланелевых рубашек. Дин сжигает все, предварительно упаковав в три огромных черных мешка, и только тогда понимает вдруг, что футболка, которая на нем прямо сейчас, — все еще та самая, присохшая к животу кровавым пятном, провонявшая потом, алкоголем и рвотой. Провонявшая Сэмовой смертью. Когда-то она принадлежала брату, вспоминает Дин, равнодушно наблюдая, как в специально оборудованной печи в бункере весело полыхает огонь. Просто у Дина однажды кончились все относительно чистые вещи, и Сэм великодушно поделился своей футболкой, стребовав обещание непременно вернуть. Дин не вернул. Для верности он сжигает и свою одежду тоже. В одной из кладовок находятся сложенные стопками однотипные вещи, больше всего похожие на больничные шмотки: штаны с поясом на шнурке и просторные футболки. Даже цвет больничный — болезненно серый. Дин легко подбирает нужный размер. Одежда отсыревшая, и от нее за милю несет плесенью, но он не заморачивается со стиркой — натягивает, как есть. Остаток дня Дин занимается тем, что вылизывает бункер сверху донизу — остаточный едкий запах чистящего средства держится в плохо проветриваемых помещениях всю следующую неделю. Ближе к ночи Дин методично накачивается виски. Он засыпает крепким пьяным сном, но все равно чувствует тот момент, когда появляется Сэм. Широкая знакомая ладонь надавливает на лоб, скользит чуть ниже и накрывает плотно сомкнутые веки. Так и остается. Дин не сбрасывает. На этот раз Сэм молчит. Дин молчит тоже. Наверное, думает он под утро, наверное, мало было сжечь Сэмовы вещи и отмыть бункер. Наверное, чтобы вытравить Сэма из этого места, надо спалить к чертям весь Лебанон. Желательно — вместе с Дином.***
Дин уезжает, едва раздобыв новые шмотки, — он почти не пьет и много охотится. Брат не появляется, и Дин старательно гонит от себя постоянно зудящее под кожей желание скосить взгляд на пассажирское сидение. Когда он возвращается в бункер в первый раз, Сэм все еще там, и Дин ненавидит себя за мимолетную вспышку облегчения. Темный силуэт замирает в дверях, пока Дин смывает с лица засохшую кровь. — Скучал, мелкий? — спрашивает Дин и тут же поправляет себя мысленно: да какой он, к черту, мелкий? Тридцать восемь лет мужику. Осознанием догоняет только минуту спустя — было тридцать восемь. Дин истерически смеется, потому что да, крыша потекла основательно и он уже разговаривает в пустой ванной с месяц как мертвым младшим братом. Сэмми бы посмеялся. Посмеялся бы, Сэмми, да? Да? Сэм не отвечает. Сэма нет, когда Дин все-таки оборачивается. Сэма и не должно быть, но Дина накрывает вдруг таким отчаянием, что перехватывает дыхание — и несколько страшных секунд он не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. И это, мать ее, истерика в чистом виде. Весь мир сужается до элементарной потребности: дышать, просто, блядь, дышать. Это становится почти невыполнимой задачей: Дин широко открывает рот, но воздух как будто не проталкивается в легкие, горло дерет наждаком, во рту сухо. Дин шарит руками в поисках опоры, но пальцы соскальзывают с влажного бортика раковины и, ч-черт… …Дин едва не падает — не падает, потому что в грудь упирается кулак, давит так сильно, точно хочет продавить грудную клетку. — Ти-и-хо. Тихо, Дин, ну. И вот Дин уже снова дышит. Первое прикосновение ложится на скулу — кончики пальцев едва касаются кожи. Дин замирает, и пальцы замирают тоже. Секунда, и они продолжают движение, прочерчивая траекторию от уголка правого глаза к подбородку. Ладонь обнимает лицо, и даже заросшей щетиной челюстью Дин чувствует длинный тонкий шрам по всей длине большого пальца. А значит — Сэм. Дин вжимается лицом в руку, трется по-кошачьи. Большой палец медленно гладит ямку под нижней губой. Виска касается сухой, едва ощутимый поцелуй. Дин плачет впервые после смерти Сэма.***
Сэм не призрак — если бы он был призраком, Дин давно бы уже посолил и сжег все, что нужно. Нет, Сэм — нечто совершенно иное. Скорее всего, просто какая-то хитровыебанная проекция Диновой боли и Диновых же воспоминаний. Под завязку набитая Диновыми эмоциями и Диновыми фразами. В сухом остатке: от Сэма в ней нет ровным счетом ничего. Дин не уверен. Дин давно уже ни в чем не уверен. Дину, если честно, плевать. Он уезжает на день, на два — растягивает временные промежутки, проверяя себя на прочность, но всегда возвращается назад. Сэм никуда не девается, и, наверное, это главное. Эхом шагов где-то в дальних коридорах, шелестом страниц в библиотеке, ночными бдениями у Диновой кровати — Сэм рядом, и Дин всем нутром чувствует ничем не заглушаемую потребность быть с ним. Хотя бы так. В ту ночь, когда Дин возвращается после долгой четырехмесячной отлучки, Сэм прикасается губами к центру его правой ладони. Дин пытается пошевелить пальцами и не может. — Мне жаль, — шепчет Сэм. Дин лежит, закрыв глаза, пока Сэм поднимается короткими поцелуями вверх по предплечью и чуть задерживается у свежего шрама в том месте, куда вошла пуля. Горячий влажный язык скользит в локтевой сгиб, и Дин дергается. — Тебя здесь нет, — проговаривает он медленно, едва ли не по слогам. — Тебя здесь нет, Сэм. Сэм есть — успокаивающим поцелуем под подбородок, знакомой тяжестью, придавливающей к кровати. Дин думает: даже если бы Кас все еще был на земле, даже если бы Дин мог попросить его щелкнуть пальцами и заставить работать бесполезную теперь правую руку, Дин никуда бы больше не уехал. Потому что здесь — Сэм.***
Самое страшное — очень скоро приходит к выводу Дин, — самое страшное заключается в том, что он привыкает. Привыкает и постепенно начинает забывать. В своих не то снах, не то видениях он ловит Сэма частями — ощущением волос между пальцами, строгим взглядом зелено-карих глаз, осторожным, чуть смущенным смешком. Проснувшись утром, Дин пытается собрать брата, как мозаику, приладив между собой фрагменты, но раз за разом терпит неудачу. Сэм ускользает и как будто с каждым днем становится все бледнее. Дин все еще чувствует его присутствие — так же остро, как и месяц, и два назад, но что-то меняется, и это нельзя не заметить. Сэм буквально растворяется в воздухе, перестает быть осязаемым и весомым. Он перестает быть Сэмом, Диновым младшим братом, и становится чем-то совершенно иным, таким же значимым, но принципиально отличным. Он уже не человек — сгусток Диновых отрывочных воспоминаний и эмоций без размера и формы. Сэм теряет очертания, и Дин перерывает весь бункер в поисках фотографий, которых оказывается удручающе мало. Больше чем за тридцать лет совместной жизни — десяток мятых карточек с истрепанными краями. И почему-то ни одной за последние годы. Как будто двадцатилетний Сэм имеет хоть что-то общее с тем Сэмом, который был еще совсем недавно. С тем Сэмом, который улыбался скупо и редко, который вечно носил на макушке очки для чтения и который все еще обитает здесь, в бункере. На самом деле или только у Дина в голове — Дину все равно. …Он засыпает в комнате брата. Призрачное, неощутимое почти прикосновение на доли мгновения задерживается на лбу. Разглаживает глубокую морщинку. Дин улыбается во сне. Сэм улыбается с фотографий. Время стирает его лицо.