Все под контролем

Илья говорит ей: «Ты не понимаешь», — и он так серьезен, что Габи никуда не деться, не пошутить и не отпрянуть, не кинуть в него чем-нибудь и не отступить на худой конец. Между ними — его одежда и его голодный взгляд, Габи, и без того прямая до звона, чувствует, что спина у нее выпрямляется еще сильнее. Габи хочет сказать, что она давно уже не школьница, и вряд ли он сделает с ней что-то хуже, чем те парни на вокзале в восточном Берлине, да и то — разве она не найдет, чем ответить, как ответила тогда? Габи хочет сказать, что он идиот и раздувает из мухи слона. Что она понимает, в конце-то концов, ведь знала, на что шла. Но Илья все еще смотрит на нее — брюки со стрелочками, глухая водолазка под горло, часы затянуты так, что вены на левой руке проступают. Для него это не шутки, и у Габи получается только покачать головой и потянуть его за руку к себе: «Дурачок ты, иди сюда», — и она обнимает его, и прижимает к груди, чувствуя, как сосок царапает его щетина. И целует в макушку, и гладит по напрягшейся спине. Илья такой — каменно твердый и до треска напряженный даже во сне, и Габи осознает, что причиной тому — она. И то, что он скромно называет ее «потребностями». «Потребности» — это чтобы его грубые ладони у нее на боках, чтобы ощущать его щетину шеей и грудью, чтобы он касался ее откровеннее, чем сейчас. Чтобы он был — на ней или под ней, чтобы она чувствовала между ног не только его язык, но и член. Габи говорит ему все это. Сперва она говорила: «Я хочу быть ближе», — и они стали ближе, и он хорош в ласках, и черт его знает, где он учился делать вот это все — пальцами и губами, но Габи гложет, что пока она извивается от удовольствия и лягает его на самом пике, потому что ее всю, живьем, до боли скручивает судорога отчаянно сильного удовольствия, Илья — не снимает даже водолазки. Спасибо, что без куртки и кепки. Потом Габи говорила ему: «А как же ты?», «Мне это не совсем понятно» и «Трахни меня». Она пыталась его коснуться — но Илья всегда ловил ее ладонь. Всегда цедил это свое: «Не надо», — красный до ожога, и снова пристраивал ее голову на подушке, а свою — между ее бедер. Илья говорит ей: «Я понимаю твои потребности», — сдержанно, но за этим очень многое. Габи чувствует дрожь в его пальцах и под водолазкой. Когда Габи целует его, он все чаще говорит «не надо» и бросается в эти самые «потребности» так, что на десятый раз у Габи сводит болью весь низ живота. Когда Габи закуривает и спрашивает о его «потребностях», Илья молчит. Когда Габи говорит, что ее «потребности», уже очень давно, кстати — это обоюдное удовольствие, Илья все еще молчит. Когда Габи говорит, почти срывается и почти кричит, что ну никак не верит, будто бы в КГБ ему не приходилось никогда трахать кого-нибудь на заданиях… «Никогда, — спокойно отвечает Илья, — у меня всегда были другие методы». «А если…» «Посылали кого-нибудь другого», — и уходит. Не то чтобы он на нее обиделся. Но ночует он в соседней комнате. Когда Габи слабенько ударяет в стену, то боится, что не услышит ответа. Но Илья стучит. На следующий день он говорит ей, что она не понимает, и Габи баюкает его, гладит по шее и, если совсем честно, просто сходит с ума. «Ты душишь своих партнерш?» — спрашивает она спустя полчаса тишины, за которые он не расслабился. Илья не отвечает. «Бьешь? Выдираешь им волосы? Или у тебя член полметра длиной? Или ты…» «Первое», — отвечает Илья ей в грудь. Единственное хорошее в этой ситуации — Габи все еще чувствует, что он хочет — о да, постоянно, когда они вместе. Это у него во взглядах, прикосновениях и в том, как он идет навстречу ее «потребностям». Илья говорит ей: «Я не смогу остановиться», — без «боюсь» или «думаю». Потом он говорит: «Еще я могу укусить», — и Габи в это верится. Он говорит: «Я не хочу тебя обидеть», — и это звучит так… похоже на него. Не «травмировать», не «сделать больно» — «обидеть». Габи берет его за щеки, осторожно целует — сначала в лоб, потом в губы, поддающиеся ей не сразу. «Есть идеи? Были же», — спрашивает она, когда голова перестает кружиться. Илья предлагает ту самую «идею». Полчаса назад Габи поинтересовалась бы, не накачал ли его кто, но Илья говорит ей: «Я говорил с Соло» и «Он не против». А потом: «У него все равно получится лучше». Габи спрашивает, как он себе это представляет. Она, вообще-то, не девица с Де Валлен, и задница у нее для других «потребностей», чуть более естественных (пока, по крайней мере, но с Ильей она готова и на это согласиться, лишь бы он был готов). Илья говорит ей: «Он будет держать меня за горло, если понадобится». А потом: «Хотя бы в первый раз… не знаю. Попробовать, или как это называется?» И еще: «Если ты не согласна я скажу Соло, что напился. Он поверит, потому что я и впрямь напился, когда к нему пришел с этим разговором». Габи вздыхает. Если от нее и требуется какое-то другое согласие, то исключительно для проформы. «Надеюсь, ему хоть в чем-то хватит такта…» Габи старается не вспоминать о том, как сама иногда смотрит на Соло. И как он смотрит на нее — все время, что Ильи нет рядом. Вспоминает его: «Габриэлла!» — и вот оно, предательское, колкое ощущение, от которого и спасает-то только взгляд Ильи и его руки. Илья говорит ей: «Хватит». Десять секунд спустя, с запинкой: «Я умираю, как хочу тебя», — и Габи верит, что Соло даже не пытался язвить или уйти от разговора, или оглушить его чем-нибудь для надежности. В его голосе есть что-то на границе с отчаяньем. «Лад-но», — думает Габи про себя, это и впрямь вряд ли хуже, чем тогда, на вокзале. Это оказывается лучше. И Соло действительно так хорош, как иногда рассказывает Габи. «Позорище какое, а ведь мы с ним под Шардоне обсуждали всех его пассий», — думает она и прикусывает губу. Нагота ее не смущает – Соло уже видел ее голой. И даже более открытой, чем сейчас. Наполеон отлично ее чувствует. Он трогает ее — жестковато, в чем-то властно, угадывает, что примерно так она себе представляла это с Ильей и так этого хотела бы. Он гладит ее, шепчет ей: «Расслабься уже», — и все это — не поворачивая к себе лицом. Габи благодарна ему за это отдельно, потому что иначе рассыпалась бы от стыда кучкой пепла. И все-таки — да, это хорошо. Это как-то… долгожданно, что ли. Сладко. Вызывающе приятно, наверное, потому что Илья смотрит на нее и одновременно разговаривает с Наполеоном одними взглядами, но так громко, что Габи это слышит. Например, как Соло коротко говорит ему: «Не мешай ей, идиот», — и в ту же секунду он как-то… по-особенному кладет руки ей на бедра. Намечает движение, чтобы ее тело нашло положение само, и вскользь, как-то небрежно (не как Илья) проводит пальцами между ее бедер, готовит ее, растягивает, делает что-то еще — черт знает что, но она кусает от этого губу, прогибается — и подается вперед, хватается за плечи Ильи и дрожит, дрожит каждую секунду. Охает и подается вперед, когда Наполеон двигается в первый раз, спрашивает: «Не больно?» — и не ждет ответа, продолжает, зная, что лучше уж немного больно, чем бросить ее… такую. Водолазка Ильи комкается у нее под пальцами, кажется, еще немного — и порвется. Габи неловко тянет ее вверх, путается в ней, в рукавах, из которых Илья выбирается не сразу, в своих ощущениях и в том, что кожа у Ильи под водолазкой — именно такая, какой она представляла, заскорузлая от всех шрамов, настолько приятная, что Габи аж передергивает от удовольствия, до гримасы, до стона Наполеона, которого она сжала всеми мышцами. «Тише, дети, тише», — слышит она где-то у себя над ухом. Наполеон тянет ее на себя, прижимает спиной к своей груди, трет ее клитор пальцами, хотя нужно ли заводиться еще сильнее, прижимается щекой к ее шее и поддерживает одной ладонью под грудью, которой не касается. «Ты молодец, дыши», — напоминает он Габи. Илье он говорит без слов: «Смотри на нее», — и Габи видит, что сердце Ильи бьется так, что почти выбухает под кожей. Она тянется к нему. Обводит касаниями соски. Притягивает к себе ближе. Сама не помнит, когда успела запустить руки к нему в штаны. Охает от того, что делает Наполеон (господи, этому вот всему есть ли название вовсе, если не «чудовищный разврат»?). От этого ощущения — и мурашки, и дрожь, и судорога, внутри и снаружи — она не столько берет член Ильи, сколько хватается за него, сжимает и вынуждает его сделать еще полшага ближе. Она кладет руку Илье на шею, целует его жадно, еще более жадно, чем он ее. Поскуливает, когда Наполеон меняет ритм, угол и… ох, еще, черт, мать твою, как это вообще… Она кусает Илью. Царапает одной рукой за загривок, начиная от уха и к самой лопатке. Кровь в поцелуе (ее немного, совсем немного, но голова от нее идет кругом) — еще более горячая, чем он сам. И Илья сам начинает ей помогать, кладет свою ладонь поверх, подсказывает ей ритм и сам толкается в кулак, и Габи кажется, что потным трясущимся запястьем она чувствует не только жесткие волоски, но и шрамы. Даже там — шрамы. «Тиш-ше», — целует ее куда-то в плечо, в родинку на нем, Наполеон. Выскальзывает из нее на секунду, чтобы она протестующее замычала, и говорит уж вслух: — Не заводись. Полегче, полегче… так, да. Молодец. Габи вдыхает так резко, что воздух обжигает ее до самого желудка. Руку на своем горле она не почувствовала, но видит руку Наполеона на шее Ильи. Он сжимает ее всерьез. Спрашивает — опять одним взглядом. «В разум вошел?» — и Илья долго-долго смаргивает ту муть, которая заволокла его глаза. Рассеянно кивает, и только тогда Соло отпускает его. «Помоги мне», — шепчет он переводящей дух Габи. Берет ее, как игрушку, под локти и разворачивает к себе лицом, обводит большим пальцем ее губы. — Она не… — пытается сказать что-то Илья, но Габи успевает встать на четвереньки сама. Сама же она берет член Наполеона в рот, может быть, даже слишком поспешно, слишком глубоко и слишком жадно, вздрагивая от собственного вкуса и от того, что делает — водит языком по кругу, шершавое-гладкое, снова шершавое, и у Наполеона тоже есть шрам, который ребрится у нее под языком. Габи почти сучит ногами от всех этих ощущений. Подается назад, раздвигает колени и буквально слышит, как Илья сглатывает и стискивает кулаки до треска в костяшках. — Погоди, — слышит она и не останавливается, потому что понимает: это не ей. — Теперь — можно. Габи почти давится членом Наполеона, до выступивших слез и глухого кашля. Стонет так, что Соло в ответ тихонько шипит — даже у него слегка сдает самообладание. Она чувствует руки Ильи на своих бедрах, чувствует его внутри — много, даже слишком много, каждый толчок — стон, от каждого толчка ее передергивает так, что локти подкашиваются и сжимаются пальцы, и страшно, что она вот-вот клацнет зубами, и… Рука Наполеона у Ильи на горле. Габи чувствует это, когда они оба кончат — практически одновременно, практически сразу вслед за ней. Руки Ильи слепо шарят по ее спине, царапают ее и на самом деле — тянутся к ее горлу, но не находят его. Это длится что-то вроде… целую бесконечность, наверное. Габи не выдерживает и практически падает первой. Член Наполеона задевает ее щеку, и ей вдруг становится стыдно, что она залила его кровать слюнями, соплями и еще бог весть чем. Она падает набок. И почему-то совсем не удивляется, когда Наполеон достает из тумбочки платок и протягивает ей. — Ты как? — спрашивает он, кажется, у них обоих сразу. — Нормально, — через силу отвечает Габи, хотя если бы это было нормально для нее, то папа в гробу перевернулся бы. Илья ответ рассеянно мычит — этот звук отдается у Габи аж в корнях зубов, потому что он упал набок сразу вслед за ней и прижал к своей груди. Наполеон садится рядом с ними и закуривает. Габи слышит, что немногословный Илья буквально рассыпается в благодарностях — опять же, через взгляды. В основном это просто «Спасибо», конечно, но тем не менее. Самой ей нечего ответить — слишком томно, слишком хорошо, просто вытянуться бы во весь рост и лежать, и, Нап, бросай уже сигарету и ложись рядышком. Наполеон докуривает — и в самом деле ложится рядом, спиной к ней, позволяя себя обнять. Габи чувствует, что он, по-своему, напряжен даже больше впервые на ее памяти расслабившегося Ильи. «Для первого раза прошло не плохо?» — спрашивает она за всех. И за всех же тихо кивает самой себе. Она не сомневается, что однажды Илья дорастет до ее «потребностей» самостоятельно, и у него это ох как получится… Но не с первого раза. И едва ли со второго.