Когда надежды нет

Все в этих камнях, четырех стенах темницы, так же, как там, давно, в Денериме: впитан в них чужой пот, слюна, кровь. Отпечатки смертей, болезней, потерь — в тенях. Сквозь решетку падает свет, блеклый и немного зеленоватый. С миром слилась Тень. Тедаса почти не осталось. Его совсем скоро не станет. Теперь нет и верховной жрицы Джустинии, нет Доротеи — она погибла на конклаве, и у Лелианы не было времени её оплакивать. Та женщина, что некогда олицетворяла божественное вмешательство, волю Создателя во плоти — спасительница с благими намерениями, мягким голосом и чистым сердцем, — она мертва. А что до Героини Ферелдена… Она приходит каждый день. Или ночь. Больше нет рассветов и нет закатов. Больше нет песен у костра, «милая», «дорогая» и поцелуев в висок перед сном. Есть Старший, скверна и красный лириум. Есть красные глаза, искривленный голос и серая кожа мертвеца. Есть Серый Страж, а Амелл давно мертва. Гниет в собственном теле, как в гробу — и некому сложить погребальный костер. Цепи стирают в кровь запястья. Лелиану вешают на них в одно и то же время, как оленью тушу на крюк. Ни вздоха, ни крика, ни страха. Сестра Соловей не поет ни радостных, полных надежды, ни пронизанных мукой песен. Они — венатори, хотят выжать из неё слова, но получают плевки. Хотят увидеть слезы, но видят бесстрастность. Тогда они нашли Её, и Лелиана почти сорвалась. Почти сорвалась на истошный крик. Но сдержалась, укусив щеку до крови. Эстер Амелл — черные, спутанные космы, покрытая серыми струпьями кожа и кристаллы лириума, красными стрелами торчащие из плеч, шеи, груди, живота. Стекло вместо ясных расчетливых глаз. Музыка Корифея — вместо сознания. Сломанный герой павшего Ферелдена. Каждый день как часы — инструменты для бальзамирования, скверна и кровь. В Лелиану закачивают эту дрянь, что жжет ее изнутри: ее нутро, ее душу, ее тело. Закупоривает сосуды, перекрашивает внутренности, заставляя их чернеть. Руководит ими Эстер. Лелиана не смотрит, потому что сердце ее рвется от одного взгляда на Амелл. Когда она в первый раз попыталась откусить себе язык, ей заткнули рот. Когда она почти перерезала себе куском отколовшейся плитки горло — её стали приковывать к стене и в камере. Лицо и руки Лелианы после этих пыток-экспериментов дубели, покрывались морщинами и серели. Ей было страшно смотреть на свое отражение даже в луже под решеткой, оставшейся после дождя. Она становилась монстром. Она хотела умереть. *** Однажды Эстер бросили в её камеру, всю покрытую красной дрянью, похожую на скелет — обтянутый кожей череп, висящая изорванная броня. Лелиана слишком долго на неё не смотрела, но тогда — не удержалась. Соловей заглянула в её красные, безумные глаза. И увидела свое отражение. — Я умру на рассвете, — сказала Эстер, внезапно, своим голосом. Пронзенным скверной, хриплым, затухающим, но своим. — Они думают, что моя смерть надломит тебя сильнее, — засмеялась она, кашляет, сплевывая серо-алым. — Но ты будешь жить. Ты спасешь этот мир. Это все — сон. И мы еще встретимся. Лелиана, прикованная к стене кандалами, не говорит. Всхлипывает и рыдает. — Рассвета больше не бывает, — дрожащим голосом выдавливает Лелиана. Внутри нее — много вопросов и много ненужных слов, которые уже поздно говорить. Она подошла к пленнице: этот скелет, уродливый, обезображенный, тень красоты прошлой Эстер Амелл. Но Лелиана, наверное, выглядит не лучше. Лелиана не хотела даже знать, как она выглядит. У Эстер тонкие, как пергамент, губы, а у Лелианы они серые и твердые, как панцирь. Этот поцелуй никого не спасет. Ничего не значит. Только то, что перед смертью её Эстер здесь. Что не все еще кончено. — За долгой ночью придет рассвет, любовь моя, — напела Амелл, смеясь, и кашель надламывает её так, что она оседает на грязный холодный пол. На рассвете, как и говорилось, Героиня Ферелдена умрет. Но теперь Лелиана поверила, поворачивая затекшую шею в сторону маленького решетчатого окна… В то, что этот рассвет будет не настоящим.