Смерть в Латинской Америке

Говорят, будто перед смертью вся жизнь проматывается в голове, а тяжесть собственных свершений придавливает к одру. Quelle absurdite. Определённо, Гныщевич помирал весело. Латиноамериканские мальчики возбуждённо взвизгивали и носились с его поручениями, стуча босыми пятками по полу в солнечных липких пятнах. С мокрыми тряпками приходили пахнущие лимонами смуглые девки — две сумасшедшие сестры с тёмными копнами волос, в которых путались цветы, похожие на пауков. Обтирали тряпками его старое и страдающее тело, потом уселись наконец в ногах, ожидая, когда дух радостно из этого тела выйдет. Обвились руками, похожими на мясистые лианы, одна сестра опрокинула голову второй на плечо, и Гныщевич, закрывая рот и переставая течь пестроватой болтовней, всматривался в её пустые, как у животного, и очень чёрные неблестящие глаза. Латиноамериканские мальчики играли в карты и иногда на плохом британском уверяли, что солнце скоро завалится за цепь гор, взбуривающих небо на юго-западе, мухи перестанут ползать по бедному гныщевичевскому телу и можно будет веселиться и пить вино. — А сейчас почему пить нельзя? — почему-то умилялся Гныщевич. — Porque es malo morir por el dia, — отвечал самый из них непреклонный, с длинным шрамом на темной спине. Гныщевич умирал за тысячи вёрст от страны, в которой родился и которой, по слухам, долетающим по переменно-успешному радио, больше не существовало. Не то чтобы он был как-то впечатлён, или взволнован, или расстроен этим фактом — invraisemblable, да и тон дурной, — но всё же помнил о той смерти, какой не удалось однажды случиться там. Почему-то от всего этого ему хотелось потрясти головой и сказать: вот тогда бы всё было тютелька в тютельку. Правильно аж до тошноты. Старшую сестру звали Мария, у неё не было неуютных животных глаз, и Гныщевич спросил, когда, зевая, она брела с грязными полотенцами из комнаты, где он умирал, в другую — через косую арку, почти сроднившись с темнотой: — Cherie, девочка моя, ты мне скажи: зачем вот я так верю, что надо было умереть ещё... когда тебя на свете не существовало? — Господин европеец, — бросала мимоходом девка, — когда вас уже заберут? Жарко. Латиноамериканские мальчики исчезли, как неуместная аллегория юности. Сгинуть бы в кремационной печи, думал Гныщевич, да только кто же тут с ним будет возиться: похоронят по таврскому обычаю разлагающиеся останки, понудят свою философию и побредут дальше. Про призраков тоже выдумали бред, un delire — но упрямо открылась дверь, и в солнечном свете, весь вычерненный обратно, снова вырос — он, Метелин. Графьё не стеснялось смеяться и не стеснялось быть двадцатилетним, графьё уселось на кровать Гныщевича, который тут умирал. — И где же твой тавр? — спросило графьё без злой насмешки, но и без улыбки, которой запомнилось по последнему своему утру. — Ожидаемо, mon ami, — оскалился Гныщевич. — Даю шанс: попробуй сказать что-нибудь ещё. — Я мог бы сказать, что ты мой душеприказчик до тех пор, пока моя воля, какой бы она ни была, не будет выполнена до конца и в полной мере, но, mon frere, давай без этого. Без обиняков и кокетства. — Давай, графьё. Только запомни: Плеть лучше не трогать. Это я в память о нашей старой дружбе даю совет. — Понял, — легко согласился Метелин. Настоящий бы так не стал. И ещё больший вопрос — стал бы настоящий бросать подушку на умирающего и наваливаться сверху всей своей дурной силой. Да только когда соизволил дать, словно в насмешку, несколько секунд продыху, Гныщевич, глядя в расплывающееся лицо, всё же сказал: — А ведь ты не выстрелил в нашего графа во второй раз. И я знаю почему. Если Метелин и впечатлился, это ему вовсе не помешало залепить старому другу поспешную затрещину. Гныщевич пренебрежительно рассмеялся — бы, рассмеялся бы, не будь ему так больно. Всё прояснилось (les hallucinations?.. предсмертные), и он увидел напротив себя два огромных чёрных глаза младшей сестры — ровно за секунду до того, получается, как она во второй раз плюхнула ему на лицо подушку, горячую, как только что снятая с углей кукурузная лепешка. «Что может быть лучше — умереть от рук девки», — успел подумать он.