Everything changed when the birds came

В зале стоит до одури тошнотворный запах пота, дешевого алкоголя, сигаретного дыма и смрада. Хань морщится, когда видит Минсока, сидящего на коленях у какого-то вонючего толстосума и выблевывающего свои внутренности под стол. Папик даже бровью не ведет, только смеется, обнажая желтые кривые зубы (хоть бы потратил бабло на то, чтобы их поправили и отбелили в клинике, вместо вечера в этом гадюшнике), и беззастенчиво шарит рукой у Мина в трусах, оценивая мягкость шикарной задницы и размеры растраханной дырки (как будто бы его «карандаш» мог не поместиться»). Ханя самого тошнит, особенно от завесы дыма, от которой слезятся глаза, и угольная подводка начинает подтекать. Больше всего на свете ему хочется забиться в самый дальний угол и пережить эту ночь. Собственно, как и все остальные. Он опрокидывает в себя водку, которую услужливо подливает Исин – бармен, но в голову ударяет плохо. Хочется лезть на стены, дать по ебальнику тому уроду, который гладит его пониже спины, что-то пытается шептать на ухо. Лу отмахивается от него, как от назойливой мухи, поднимаясь с высокого табурета и бросая взгляд на часы, висящие в самом центре бара. Чтобы шлюхи знали, когда им быть готовыми к унижению и кайфу. - Держи, - сквозь разноцветную и мокрую толпу к Ханю пробивается Сехун, кошмарно улыбаясь и протягивая ему на ладошке таблетку в виде сердечка. – Хочешь немного любви? – добавляет он, по-дурацки хихикая. С виду – наркоман наркоманом, однако Ханю известно, что этому уроду не требуются колеса. Он по жизни редкостный кретин и тупица. - Слишком долго, - недовольно тянет Лу, выхватывая таблетку. – Мне сейчас танцевать... - Прости, - Сехун снова хихикает и рдеет щеками. Хань замечает белесые подсыхающие пятна на майке приятеля. - Ты снова? – Хань закатывает глаза к потолку. Сехун кивает и облизывает пересохшие губы, растянутые в довольную лыбу. Ханя снова скручивает позыв проблеваться. Однако он лишь треплет соломенного цвета выцветшие волосы, и возвращается к бару, прося у Исина нож и ложку. Желтое сердечко превращается в порошок, который тут же Лу вдыхает, шмыгая сопливым, вечно текущим носом. - Лулу, твоя смена, - вопят где-то над ухом. Лу кивает, поднимаясь со стула и слегка пошатываясь. Собственное тело кажется ему слишком легким, а голову оставляют тяжелые думы, становится дико хорошо, отчего к клетке Хань идет, пританцовывая и отвечая жеманным хихиканьем на шлепки по аппетитному заду. Тонкий халат из искусственного шелка летит на пол, а затем изящным пинком отправляется вон из клетки и становится тут же подобранным каким-то жиртрестом с крошками от фисташек вокруг рта, из которого стопроцентно воняет пивом и гнилыми кариозными зубищами. Ханю классно. Он кокетливо щурит глаза и смеется, грозя пальцами этому типу, который с жадностью вдыхает мускусный аромат крепкого молодого и красивого тела, ощущая пальцами еще не вышедшее тепло, нагревшее скользкую блестящую материю. Тот швыряет купюры к его ногам, и Лу, с нескрываемым наслаждением топчет их, выгибаясь в спине и удерживаясь за металлические прутья клетки. На нем туфли на умопомрачительном каблуке, упав с которых, можно свернуть себе шею или отбить копчик, и узкие трусы на размера два меньше, чем надо, из блядского золотого трикотажа, сидящего, словно вторая кожа и демонстрируя каждый изгиб и каждую неровность. Хлопая накрашенными ресницами, он буквально «торчит», извиваясь подобно змее, повисая на прутьях и вертя аппетитными булками. Ему настолько хорошо, что он ластится к рукам, просунутым сквозь прутья, желающим коснуться его плоти хотя бы на короткое мгновение. Масляные глаза, блестящие от пота и жира пальцы не вызывают должного отвращения, Хань млеет под этими касаниями, разворачиваясь так, чтобы ему было приятно. Неровно подстриженные ногти чуть царапают его спину, руки хватают его бедра. Лу разворачивается к особо старающемуся пролезть к священному телу престарелому пидорасу задницей, вжимается щелью между половинками в металлический прут, принимаясь тут же елозить вверх-вниз. Это уебище едва слюнями не затапливает пол, когда шаловливые пальчики Лу скользят себе же в трусы, и, едва сжав себя между ног, продолжают путешествовать по натертой маслом груди, задевая напряженные соски. Четыре часа утра – четыре часа на ногах, ни разу не присев, Ханя едва ли не выдирать приходится из толпы. Его уволакивает Сехун и порядком потрепанный Минсок, швыряют ржущего долбоеба на мягкий диван в вип-кабинке и отчаянно и безуспешно пытаются напоить его минералкой. Вода стекает по его подбородку, по шее и спускается дорожками по груди, а Лу откровенно не хочет сидеть спокойно, подскакивая на месте, смотря и улыбаясь так, словно видит манну небесную, и от этого Мину становится жутко. Сехун что-то лопочет, за что получает ощутимый пинок, не со зла, естественно, но довольно болючий, и уходит, надув губы, оставляя Минсока страдать с обдолбанным Лулу. - Детка, тебя хотят, - в кабинку просовывается голова менеджера. – Ты в норме? - Я прекрасно, - выдыхает Хань, отпихивая Мина от себя. Лу подтягивает неприлично узкие трусы, собирая ткань на заднице в складку так, чтобы они смотрелись как стринги, и походкой от бедра летит к заказчику. Тот оказывается не менее жирным и не менее мерзким, чем остальные, протягивает Ханю тюбик, который при изучении оказывается красной помадой. Лу громко ржет и криво мажет ей, воняющей химией, ярко-алого цвета, губы. В их кабинке музыка приглушена, и интимный полумрак заставляет тело гореть огнем под одержимым взглядом. Лу слышит, как его клиент шумно сопит, часто дышит. Слышит, как у того сбивается дыхание, когда Хань, закусив губу, трогает себя, покачивая бедрами в такт музыке. Он представляет, как у мужика потеют ладони, когда садится к нему на колени и принимается ерзать задницей по вялому члену. Клиент едва не умирает, наблюдая за худым телом, извивающимся волной на его коленях. Смотри, но не тронь, урод. Вип-место внутри его дырки уже занято. Хань покорно вылизывает воняющие сигаретами пальцы и зажимает в зубах купюры. Задница горит от шлепков и рук, с силой сжимающих его мягкие половинки. Помада на его губах слегка размазана, парень облизывает кукольные губки и удаляется, пошатываясь из стороны в сторону, в гримерку персонала, где валится на продавленный диван и прикрывает глаза, чувствуя, что начинает отпускать. К горлу подкатывает тошнота, и в висках принимается стучать отбойный молот, когда Лу чувствует у себя на шее грубые мозолистые пальцы, нежно поглаживающие его набухшие вены. - Пошел на хуй, - шипит Хань, не открывая глаз, прекрасно осознавая, кто стоит перед ним и чего тот хочет. В ответ он слышит лишь тихий смешок, а мгновение спустя его рот заставляют открыться, больно надавив на щеки. - Детка, хочешь немного любви? – тихий бас пробирает до костей, а в рот мгновенно проникает чужой язык, затягивая в пошлый слюнявый поцелуй. Хань приоткрывает глаза на секунду, чтобы уцепиться взглядом за красноту волос его партнера и снова зажмурить глаза, обмякая и позволяя тому творить все, что душе угодно. Он недовольно стонет, когда от него отстраняются. - Так хочешь? – Пак Чанёль умеет уговаривать. Хань знает наверняка. Низ живота стягивает предвкушением неземного удовольствия. Может, виной тому проебанная крыша Лу, а может дурманящий красный в волосах Чанёля, хотя скорее всего это вина таблетки, тающей на его языке, когда Чанёль вновь его целует, проталкивая своим языком скользкую размякающую дрянь – ключ во врата рая. Лу снова стонет, позволяя приходу накрывать его с головой, а Чанёлю стаскивать с него последний элемент одежды и несдержанно покусывая нежную шею. Хань кричит, когда его плоть разрывает чужая, заполняя до краев. Он дергает его за красные пряди к себе ближе, чтобы искусать до крови эти губы. Минсок заходит в гримерную и садится на стул перед зеркалом, смачивая ватный диск средством для снятия макияжа и не обращая никакого внимания на поставленного раком Луханя с размазанной по всему лицу красной помадой, которого втрахивает в диван один из наиболее известных и опасных драг-диллеров. «Красный дьявол» - как зовут его клиенты. «Пак, обдолбанный сукин сын» - как выстанывает его имя Лухань. Мину слышно, как ножки дивана со скрипом елозят по линолеуму. - У тебя помада по всей морде, - говорит он, смыв с себя всю злоебучую косметику, от которой кожа чешется невыносимо, и от которой уже раздражение. - Пошел на хуй, - скулит Хань, вцепившись в подлокотник до побелевших костяшек, не чувствуя, как с колен стирается кожа. *** Все изменилось после прилета птиц. Говоря не романтичным языком, во всем виновата одна злоебучая весна, когда шмотки летели из шкафа, а Хань впопыхах метался по комнате, пытаясь понять, что ему потребуется в новой жизни. Футболки комками засовывались в рюкзак, чтобы быть вынутыми мятыми, как из задницы. Трусов – пара штук, шорты, джинсы и косметичка, честно спизженная у сестры, дабы зубная щетка не валялась рядом с грязными носками. Паспорт, деньги - немного, так, на первое время - и парень стоит спустя пару часов на вокзале, растерянно шаря глазами по расписанию междугородних автобусов. Сердце колотится, как бешеное, а в животе урчит. Не от голода, потому что он благоразумно набил брюхо дома. Последний торжественный ужин, лежа в постели и нарочно кроша на покрывало булкой. Хань вообще не ест хлеб. Воспоминание о доме, греющее сердце – огромная надпись на обоях «пошли на хуй» разноцветными помадами все из той же косметички сестренки, обведенная в сердечко, смятое покрывало в крошках и бардак, словно в его комнатушке три на три трахалась парочка слонов. Дверца шкафа болтается на одной петле. В рюкзаке – полюбившаяся ему за это монтировка. Зачем? Наркоманы, насильники, маньяки, а Лу такой слабый... а против лома нет приема... тяжести там перемещать можно... Короче, своя ноша не тянет, а на душе на пару сотен граммов спокойнее. Хань терпеть не может Англию. Всю целиком. Этих раздутых снобов, которые жирные и похожи на пингвинов в своих деловых костюмах. Боле мерзкие похожи на тараканов. Хочется взять и раздавить. Именно поэтому его выбор падает на Лондон. Совершенно случайно, потому что рейс до него – ближайший, да и объявление о скидке на последние места решает. Экономия, мать ее. Душный автобус, в котором пустых мест больше, чем пассажиров, окна, которые не открыть, потому что какой-то воняющей кошками бабке с какой-то пушистой дрянью в клетке дует. С другого конца автобуса. Потный Хань искренне желает ей сдохнуть, и, выходя, мстительно пинает ее чемодан в совершенно идиотский розовый цветочек, пока она носится с переноской. Немного легчает, несмотря на то что отбит большой палец на ноге (что ж ты там перевозишь, старая перечница?!) Лондон пахнет сыростью, дождями и выхлопными газами. Хань помнит первое впечатление – в жопу романтику. В жопу всю ту чушь, которые пишут в путеводителях и брошюрах для туристов. Обычный город, в котором толпа снует, как муравьи, машины выстаивают в вечерних пробках, а кассирши в супермаркете такие же злые и необъятные, как дома, только акцент немножко другой. «Лондонский» - значит больше спеси и снобизма. Им буквально воняет изо всех щелей, из открытых люков, из форточек на первых этажах, кажется, даже листья на ветру шелестят ему в след «ты не нашего мира, мальчик». Ханю нравится это ощущение, он дышит полной грудью, вдыхая туман упреков этого города. Здесь ему хочется раствориться, размыться в грязных лужах под ногами. Ему нравится быть никем. Быть никем – быть всем и сразу. Смеркается, и Лу долго бродит по темным улицам, в поисках, куда бы прибиться. Дома словно окутаны черной пеленой, которая отталкивает и недобро наблюдает за ним желтыми глазами окон. "Ты здесь никто", - слышится ему буквально в каждом шорохе. В звоне пустой банки, катящейся по асфальту с раздражающим скрежетом, в гудках автомобилей, проносящихся мимо, в тихом шуме дождя. И вот зонт он как раз не взял. Прекрасная идея – надеть на монтировку пластиковый пакет, Хань сам ржет, понимая абсурдность мыслей, зарывается в воротник-стойку на вымокшем пальто и спешит. Куда-то в никуда. В никуда – это быть везде и сразу. Он бродит долго. На небе звезд не видно из-за городских фонарей. Мертвый электрический свет глушит свет небесных светил, которые, возможно, уже перестали существовать. Хань пялится на ночное небо, сиреневое и какое-то ненастоящее. Ему кажется, что быть звездой херово. Мысль от том, что неплохо бы найти хотя бы хостел, застает его около четырех ночи, когда его ноги несут его в очередной квартал. Здесь смог и спесь словно улетучиваются, как сигаретный дым на кухне затягивает в вытяжку. Свет от вывесок и от фонарей не кажется мертвым, он теплый. Хань не чувствует пальцев, когда медленно бредет по китайскому кварталу, с любопытством рассматривая вывески, вертя головой из стороны в сторону, как маленький наивный мальчик, когда теряется посреди огромного магазина игрушек, забывая, что где-то его ищут мама с папой. Рядом с рекламой отеля, который обещает уютные номера по совсем недорогой цене, он останавливается чуть дольше, и едва не теряет сознание, когда сбоку на него наскакивает огромный пес. Познаний о собаках хватает ровно на то, чтобы определить породу – доберман, и закрыть лицо рукой, как раз в тот момент, когда в пальто впиваются острые зубы. - Тотошка, сидеть! – вопит какой-то узкоглазый, подбегая к нему, пытаясь оттащить собаку за ошейник. С попытки десятой ему это удается, когда рукав порядком потрепан, обслюнявлен и в принципе болтается на лоскуте. - Эту тварь зовут Тотошка? – пыхтит Хань. Его голос срывается на дебильный визг. – Ему бы больше подошла кличка «Ганнибал»! - Да пошел ты, - выплевывает узкоглазый, завязывая узлом поводок. Хань замечает, что застежка сломана и погнута. - А где извинения? Это твоя дрянь между прочим сделала! – Хань тыкает парню рукав под нос, но едва услышав рык, отскакивает в сторону. - Можешь засунуть их себе в задницу, - добродушно отзывается хозяин монстра, способного пережевать твои кости и выплюнуть, как какое-то дерьмо. Хань никогда не думал, что именно так он заведет первого друга в чужом городе. *** Минсок любит разноцветные жвачки, любит надувать из них огромные липкие пузыри, которые лопаются и некрасиво размазываются по всей морде. Хань любит сидеть на драном диване, на котором можно задницу распороть острой пружиной. Любит сидеть, закинув ноги на спинку и наглаживая теплый бок Тотошки (господь всемогущий, хоть бы Мин не просек, что за глаза Хань величает его не иначе как Сатана), который в общем-то милая и ласковая псина, когда не пытается сожрать тебя вместе с три дня не менянными трусами. Минсок, набивший морду Ханю в первые десять минут их общения, кудахчет и собирает дитятку на работу – в закрытый гей-клуб. Элита помоек, куда тащат свои зады долбанные снобы, которые днем просиживают в офисах штаны до катышков на брюках, а потом, озираясь, едва ли не на цырлах гарцуют в заведение, где смазливые мальчики трясут своими булками, собирая чаевые под резинку трусов. Хань там – новая восходящая звезда, любимчик публики с его мальчишеской угловатостью, упругой попкой и едва заметным кубиками пресса, которые выделяются сильнее, когда их натирают вонючим маслом. Лу предпочитает пидорский гель с блестками, и не считает свою работу дерьмом. Лухань, к слову, пидорас. А Мин – его лучшая бабочка-подружка, открывшая люк в канализацию, куда Лу прыгнул ласточкой, сложив ладошки, как профессиональный ныряльщик, окунаясь в дерьмо с головой. Она же – показавшая все прелести экстази. Конечная станция. Дно. Следующая станция - «тот свет». Собственно именно там, в убогом клубе, в его рот запихивают таблетку экстази в слюнявом поцелуе, обещая, что сейчас Лухань познает любовь во всех ее аспектах. Минсок засовывает ему язык чуть ли не до глотки, пока Хань мнет его упругие булки, пьяный в дерьмину. Хань познает любовь. Настолько, что утром просыпается в незнакомой комнате на разложенном скрипучем диване голый с саднящим задом и потеками спермы на животе, заднице и щеках. Кстати, в анусе тоже что-то подозрительно хлюпает. Пока Хань с раскалывающейся на части башкой рассеянно ковыряется двумя пальцами в жопе, пытаясь уточнить природу хлюпающих звуков, в комнату заходит голый парень с волосами яркого красного цвета – первое, что бросается ему в глаза. Второе – смирно висящий член размеров таких, от которых слюна непроизвольно начинает собираться, несмотря на адовый сушняк. Рожу он изучает в последнюю очередь, и та его немного пугает хищной лыбой и расширенными зрачками огромных глаз. - Детка встал? – хриплый бас пробирает до костей. Красноволосое обдолбанное уже с утреца (какое сейчас вообще время суток?!) нечто играет бровями, скалясь и кивая на вечную утреннюю проблему всей членоносящей половины, которая выпирает так нехило. Хань не знает, что тут можно сделать или сказать. Красноволосый решает проблему радикально – заползает на кровать с грацией бегемота и отсасывает так, что у Лу глаза на лоб лезут. И плевать, что после бурной ночи у него болит жопа, а его еще и разворачивают и нагибают снова. После оглушительного оргазма Хань понимает, что слюнявит и грызет чужую простыню, распластавшись на диване, выпятив кверху задницу, и стонет в голос. Диван скрипит в такт толчкам. Знакомятся они только через неделю, когда его вытаскивают из клетки какие-то оболдуи-шкафчики, не смотря на то, что рабочее время еще не вышло, и тянут в сторону вип-кабинок. Там ушастое красноволосое нечто пытается грациозно пить самое дорогое вино в этом гадюшнике из высокого бокала. - Смотри, но не трогай, - говорит ему Лухань прежде, чем начать приватный танец для особенного клиента. - Да иди ты нахуй, - нагло отвечает ему Пак, запуская свои лапищи ему под резинку трусов. И Хань не может сказать нет. Поцелуи с экстази, тающей на языке, становятся чем-то обыденным. Ведь так классно, когда твой ебарь – драгдилер. - Круче только яйца, - хмыкает Лу, потягивая из горлышка пиво, наблюдая, как Пак выгоняет из «офиса» (огромный стол, шкаф, сейф и кресло) своих шестерок. Он не боится красного от злости лица, обводит пальцами вздувшиеся вены на виске и прижимается к ним губами. Позже его выебут на этом столе во всех позах, но сейчас Чанёль лишь устало откидывается в кресле и рассеянно трет глаза. - Хочешь немного любви? – тянет Хань, усаживаясь к нему на колени. Таблетка «от всего» забывается на столе, когда его тянут на себя и просто обнимают. Лапы привычно мнут ягодицы, но без подтекста, скорее машинально, и Лу зарывается руками в шелковые алые пряди на затылке, прижимая его голову к своей груди. - Хочу, - Пак сжимает и разжимает пальцы, а Хань буквально чувствует запах красного вина, который заставляет кровь в венах закипать и пузыриться, как шампанское. Запах Пака. Краснота, запутавшаяся в пальцах. Ханю хочется выть. Потому что он тоже хочет любви. *** Лу долго и пристально изучает разукрашенное шрамами лицо Сехуна, который сияет, как начищенный медный тазик. - Опять с Чонином трахался в подворотне? – раздраженно тянет он. - Вообще-то у него дома! – Се выделяет последнее слово, горделиво выпятив грудь. Хань хмыкает. - Да у него дома побывало столько швали, - цедит он небрежно. Сехун поджимает губы и мотает головой. - Он любит меня! – упрямо заявляет он. Ханю остается лишь вздыхать и качать головой, уповая, что когда-нибудь добрый волшебник подарит Сехуну мозги. Еще больше ему хочется въебать его матери, когда та приходит к нему и протягивает трясущуюся синюшную руку с выделяющимися венами, чтобы забрать очередную подачку. "Ты мне жизнью обязан, выродок", - говорит она. "Ты сделала его выродком", - говорит про себя Хань. Не вина мальчика в том, что он отстает в развитии на добрый десяток лет, спасибо хоть слюни не пускает (в прошлом году перестал, как сказал Минсок тихим шепотом). Не его вина в том, что шакалята из китайского квартала чуть не забили его в подворотне, и возвращаясь домой, побитым и с сотрясением, он не удержался на лестнице и полетел вниз, собирая ступеньки ребрами и встречая разбитым лицом осколки оконного стекла, сваленные внизу. Мать отвешивает сыну подзатыльник ни за что, тот только вжимает голову в плечи и жмурится, как нашкодивший щенок. Лу интересно, как он вообще выжил здесь. Он втихаря интересуется у Чанёля, нельзя ли продать ей дозу побольше, чтобы сдохла уже в конце концов. Пак хрипло смеется, обнимает его и ерошит непослушные вихры. "Не суйся", - говорит он. И Хань успокаивается. Чонин – бессердечная мразь, который не вдул лишь ленивому. Ну и Ханю, потому что того вовремя застолбили. И босс - Чанёль, вынужден выслушивать тонны нытья на этот счет, когда тот привозит вырученное бабло и забирает очередную партию. - Сехун такой добрый, мне его жаль, я не достоин его, - ноет Чонин, развалившись в кресле и потягивая виски. – Ведь мне от него нужна только подставленная задница, в которую можно хорошо засадить, а он любит меня. - Сдохни, ублюдок, - приветствует его Хань, ужом проскальзывая в офис и ненавязчиво заползая к Паку на колени. – Доброе утро, милый, - мурлычет он. Чанёль хмыкает, видя, что Хань излишне ласковый неспроста – его расширенные черные зрачки говорят сами за себя. Лу ерзает и постанывает, дразнит любовника прикосновениями и легкими поцелуями, куда придется. - Умри от СПИДа, - скалится Чонин, за что получает толстый словарь (на кой хуй он сдался Паку) прямиком в шнобель и жалобно скулит, тут же шмыгая им и вытирая потекшую кровь. - За языком следи, - ласково говорит Чанёль, швыряя ему пакет с дурью. – Свободен! Чонин уходит, ощупывая перегородку, чтобы вычислить, насколько его смазливая внешность пострадала, на прощание демонстрируя средний палец ржущему Луханю. - Ты тоже подохуел немного, - Чанёль шлепает того по заднице и спихивает с колен. – Отстань, мне работать надо. - Ты меня совсем не любишь, - канючит Хань и снова ржет. – Ты никого не любишь, сука ты бесстыжая, - в его голосе проскальзывают истерические нотки. – Вот нахуя все это тебе? Мало смазливых пидорасов? Почему я? Почему я, отвечай? – Лу размазывает по лицу выступившие слезы вперемешку с соплями. Чанёль не отвечает, только сверкает глазами и тащит рыдающего парня в комнату, швыряя его на диван. Хань грузно плюхается и продолжает биться в истерике, а Пак подхватывает куртку и уматывает из квартиры, бросая небрежно «протрезвей» через плечо. Отходняк у Лу протекает жестче с каждым разом. И это начинает выбешивать. В клубе на его коленях вертится какой-то мальчишка, а несколько минут спустя, Чанёль заставляет ему отсосать, и это не настолько круто, как делает его Лухань. Кончает он быстро, размазывая сперму по щекам парня, а потом сидит пару часов, потягивая вискарь, и ни о чем не думает. Вернувшись домой в четвертом часу ночи, он застает Лу в темноте, свернувшегося на диване в кокон из одеяла, только голова торчит. - Отпустило? – интересуется он, зашвыривая ботинки куда подальше. Хань кивает и ежится, кутаясь сильнее. Пак подходит, обнимает ком и тянет к себе, кусая выглядывающее ухо за хрящик. - Мой малыш скучал? – ответом служит молчание. Чанёль кусает настойчивее, подбираясь к нежной шейке, пестрящей засосами разной давности. – Или нет? – он пробирается руками под одеяло, но Хань отпихивает от него и уползает на другой конец их скрипучего дивана. Несколько десятков минут они сидят молча, так и не зажигая свет. - Чонин и Сехун... – начинает Пак. Хань равнодушно смотрит в стену, не подавая никакой реакции. – Они любят друг друга. Оба. - Ага, - хмыкает Хань, не отрывая взгляда от стены. - Сехун искренний, - Чанёль откидывается и ложится, незаметно подтягиваясь чуть ближе к Ханю. – А тупой из них двоих Чонин, который ни черта не знает, что такое любовь. - А ты будто знаешь, - язвит Хань. Чанёль резко делает рывок, заваливая Лу и оказываясь сверху, прижимая его за руки к дивану. Его взгляд не говорит ни о чем хорошем, и Ханю впервые за все то время, которое они знакомы, становится жутко. Даже в темноте видна краснота его макушки, и глаза... холодный и злой взгляд, от которого хочется съежиться, забиться в угол и подвывать. Чанёль медленно приближается к его лицу. - Знаю, - внезапно хрипло выдыхает он прямо в губы Лу, когда тот успевает зажмуриться от страха. Чанёль едва касается губами его губ, ведет ими по щекам, мягко целует в лоб. От этой неторопливой нежности Ханю страшно втройне, потому что так еще сложнее, еще запутаннее. Потом, конечно же будет секс, жесткий и страстный, как обычно бывает, только вот без очередной таблетки рот в рот, Хань будет ощущать так, как оно есть на самом деле, не подогретое и усиленное дурью. И почему-то его кроет сильнее, чем под кайфом. Он дрожит в мускулистых руках, крича и срывая голос, полосуя широкую рельефную спину ногтями до крови и вжимая дрожащими ногами, скрещенными у Пака на пояснице, того в себя как можно сильнее. Перебирая шелковые алые волосы спящего любовника, Лухань слишком много думает. Слишком много думать вредно. *** Хань чувствует, как к горлу подступает приступ тошноты. Он отталкивает Пака, вбивающегося в него сзади, и несется к туалету, где запирается и рыдает в голос. Чанёль с голой задницей вьется вокруг закрытой двери, слушает глухие рыдания и не ебет в душе, что здесь можно сделать. - Я хочу-у вернуться, - за стеночкой подвывает Лухань. У него откат, и бесполезно убеждать, что Чанёль на куски порвет кого угодно, лишь бы его мальчик был доволен. В данный момент он искренне хочет вырвать себе язык и переломать пальцы, потому что гребаная дурь, на которую подсел Лу, и сломанный стоп-кран. Сам-то он и без этого дерьма живет спокойно. - Малыш, выйди, - устало просит Чанёль. Он знает, что сейчас последует за его словами. Так и есть, в стену летит стаканчик с зубными щетками, и куча баночек сносится с полки одним движением. Лухань беснуется в ванной, ломая вещи и пытаясь разодрать полотенца. А Пак смотрит на висящий на стене календарь и считает. Год. Все изменилось после прилета птиц. Ханю кажется, что он сильный. Такой сильный, что способен выжить, находясь даже в самом последнем дерьме. Ему кажется, что море по колено, океан по причиндалы, однако не замечает, что начинает захлебываться в посредственной грязной луже. За самоуверенностью и бесшабашностью лежит дикий пещерный страх, который Лу давит посредством наркоты, закручиваясь, словно в водовороте. В моменты отката Чанёль кажется ему жутким, едва ли не самым главным мучителем, который зацапал его в свои когти и играется с ним, выжидая момент, когда можно будет его раздавить. Хань закрывает глаза, представляя алый шелк волос в пальцах, и задыхается от осознания собственной беззащитности. - Ненавижу, - орет он, и голос дрожит, срываясь на противный фальцет. – Ненавижу! Лу ощущает себя жертвой. Жертвой, которой хочется бороться до конца. В своих мыслях он рисует Чанёля грозным, опасным и дьявольски жестоким, хотя на деле тот грызет ноготь, смиренно сидя на полу у двери, которую на самом деле он бы вынес без проблем. Деревяшка хлипкая. Пак мощный. Мы сами рисуем себе страхи. Лу засыпает на полу в ванной, Пак – в коридоре на коврике, и наутро сонный и помятый Хань долго матерится, пытаясь оттащить грузную храпящую тушу на диван. Туша просыпается некстати и валит его на себя, не давая сказать и слова. Они немного борются, потому что Хань внезапно упрямится и вертится в объятиях, убегая от настойчивых губ. - Чанёль, слушай, я хочу вернуться... - Нет. Это простое и спокойное «нет» бьет набатом в висках. Чанёль словно закрадывается ему в подсознание, нашептывая свою песню, которая баюкает и заставляет конечности неметь. Хань обмякает и послушно подставляет замученную шею, чтобы тот мог с нескрываемым удовольствием ее облизывать и покусывать. Каждый поцелуй – шелковая нить паука. Каждый укус – яд, разливающийся по телу и усыпляющий жертву. - Пожалуйста, - умоляет Лу, стоя на коленях и обхватывая чужой толстый член с узором из вен тонкими пальцами. – Отпусти... - Нет, - Чанёль резко дергает его за волосы, приближая лицом к паху. Кукольные губки привычно скользят по стволу, обильно смачивая слюной. - Пожалуйста, - умоляет Лу, вцепившись в красные локоны, как утопающий хватается за веревку. Чанёлю больно, а боль распаляет сильнее, но он сдерживается, имея Лу с такой нежностью, на которую вообще способен. Не отпускай... *** - Все в порядке. За эту фразу Чанёлю хочется набить ебало. Даже за услышанную от случайного прохожего. Ему хочется выкинуть телевизор в окно, и он делает это, когда на каком-то канале тупой сериал, а герой слишком похож на Лу. Тот, к слову, как раз возвращается домой, когда об асфальт разбивается новенькая плазма. Лу выбирает другую тактику – игнор всего, что может достучаться до него. Смелый лев слишком трус. Лу включает забастовку тогда, когда Чанёль запрещает ему подходить к дури ближе, чем на километр. Хань вначале ржет, потому что их квартира буквально нашпигована ею. Однако, когда он прошаривает все возможные нычки, не находит ничего. Офис Дьявола переезжает. Толкачи шарахаются от него, как от прокаженного, и даже тупой Сехун не способен дать ему дозу. Его маленьких мозгов хватает понять, что Луханя это убивает. Дело не в дури. Хань до дрожи боится любить кого-то, потому что это слишком сложно. Слишком больно. Лу боится боли и бежит, как последний мудак, несмотря на то, что Чанёль тысячу раз давал понять, что любит его. Не говорил вслух, но давал понять каждым касанием губами к коже, оставляя после себя черную дыру, которая засасывала жалкие останки увядающей души. Красное на зеленом – Пак лежит на новом покрывале. Хань сидит в кресле поодаль, поджав под себя худые ноги с коленями в подтеках и ссадинах. Ему кажется, что тот похож на мак. Розы не в почете у обоих, потому мак всплывает в голове первым. Лу вспоминает сказку про Волшебника из страны Оз, где было маковое поле и уснувшие в нем путешественники, которых, если бы не спасли, ждал вечный сон. Хань боится раствориться в нем, так же, как те герои, уснуть и больше не проснуться. И проблему он решает так, как уже привык давно. - Я ухожу, - роняет он, когда решается собрать вещи и купить билет на автобус до родного города. Чанёль копошится в телефоне, просматривая лондонские новостные сводки. - Нет. Расплывается ртутью по венам, и Хань, стискивая кулаки, упрямо мотает головой. - Я сказал, что ухожу. Чанёль отрывается от телефона и долго и пристально смотрит тому в глаза. Жертва и охотник. Удав и мышь. Хань чувствует, как у него слабеют колени. Пак встает и идет к нему, кладя руки тому на плечи. Лу кажется, что каждая весит тонну. - Ты дьявол, - шепчет он, когда Чанёль встает на колени и обнимает за пояс, утыкаясь носом в теплый живот. Хань зарывается пальцами в красные пряди и перебирает их. Кажется, что кровь всех сдохших от передоза, впиталась в его волосы. - Я знаю, - голос Пака звучит гулко. Он задирает растянутый полосатый свитер и покрывает поцелуями кожу вокруг пупка. – Люблю тебя, - резко вскидывает голову и смотрит на Лу, внезапно криво ухмыляясь. Хань тонет в омуте опаловых черных глаз. И ему больше не хочется бороться, чтобы выплыть. Он захлебывается в грязной луже.