…О да, бог этого города — плоть. А плоть их была прекрасна, И они веселились. Все вокруг веселились — Закидывались, подкуривались, торчали, Музыка так гремела, что отдавалась в костях, — Так было… А после вдруг начались убийства. По-тихому. © здесь и далее цитируется стихотворение-рассказ Нила Геймана «Неовульф» в переводе Н. Эристави
Никто больше не зовет его Дэнни. Как отрезало. Теперь в основном по фамилии. Или: «Эй ты!». Или — Дэниел. Дэнни он остается только для матери, как будто он ребенок, который никогда не вырастет. Последним из предметов, представляющих угрозу, что ему пришлось держать в руках, была ржавая ножовка, перечеркнувшая горло тому психу-здоровяку в том сортире. Когда Дэнни готовился покинуть гостеприимные стены реабилитационного центра для подростков, мать маниакально вычистила дом от всего, что, по ее мнению, несло опасность. Приглядывать, но не опекать. Ненавязчиво поддерживать. Мать с ее ненавязчивостью вдруг заполнила весь дом — при ее-то чудом сохранившейся талии в двадцать четыре дюйма. Забота в некогда захламленной гостиной — когда отец был жив, ему и матери похуй было на порядок, если у них находилось время поговорить, то они орали друг на друга. Участие в кухне — Дэнни давится им вместе с обедами, завтраками и ужинами. Мать когда-то неплохо готовила — и вот недавно снова начала. Сочувствие на заднем дворе, куда Дэнни выходит, когда хочется побыть одному. Вот именно — одному! У матери крайне странные понятия о ненавязчивости. Она бы и в сортир за ним ходила, но вот уж чем его не удивишь: в чертовом Центре везде были понатыканы датчики, глаза и уши в каждой стене. Иногда Дэнни думает, а не оставила ли мать ненароком какую-нибудь «радионяню» в его комнате. Он не проверяет. Ему на самом деле наплевать. ***** Дэнни вовсе не собирается умирать. Вся та хрень («Цени свою жизнь!» и прочее) как-то прошла стороной. Он не стал относиться хуже или лучше к самому факту своего существования. Может, просто пока не знает, что делать дальше. Ходит в школу и почти не прогуливает. Слава Богу, уж там к нему не слишком внимательны. Бывшие дружки, в смысле. Никто не посягает на его место за последней партой. Даже школьный психолог не открыл на него сезон охоты. Пара муторных бесед с директором. Готов ли ты вернуться? Да, черт возьми. Дэнни больше никуда не ходит вечерами. Приятели научились прекрасно обходиться без него еще в то время, когда он торчал в Центре. На данный момент в жизни Дэнни не осталось ничего и никого, чтобы он мог бы сказать: «Мне тебя не хватает». Исключение: отец. Ну, так он больше и не в этой жизни. А здорово они в последний раз поговорили, ничего не скажешь. ***** Дэнни никогда бы не поверил в такую глупость, но теперь он и вправду куда чаще читает. Даже ту хрень, под которую раньше преспокойно дрых на уроках английской литературы. Несколько десятков страниц в день — все больше, чем вообще ничего. В его комнате постоянно включен телевизор — так, фоном. Певички что-то чирикают и потрясают упругими сиськами. А подрочить на них рука не поднимается. У мисс Аманды Янг таких сисек и вполовину не наблюдалось. От одного воспоминания о том, как чертова сучка волокла его за собой, до синяков вцепившись в руку, Дэнни до сих пор передергивает. Но ему снится всякое такое, отчего Дэнни старается встать как можно тише и осторожно, чтобы ничего не сшибить по пути, пробраться в ванную. Парень из параллельного подсел на героин. Дэнни с приятелями — так, баловались иногда по ерунде, трава да таблетки, ничего особенного. Ну, это он так думал, что ничего особенного, родители, когда им удавалось его заловить, отчего-то забывали про свои непримиримые противоречия и орали на него — то хором, то строго по очереди, хоть бы раз сбились. Так вот, про парня этого, Фила, ходили слухи — мол, дает за наркоту. Ну, если не дает, так отсасывает — точно. И лучше всякой девчонки. Сталкиваясь с этим торчком в коридорах, Дэнни старается на него не смотреть. Вот уж кто точно дошел до края. Противно даже представить. ***** Предметом, представляющим угрозу, оказался пульт от телика. Дэнни перескакивал с канала на канал, пока не наткнулся на вечерние новости. Хотел было переключить, да было поздно. Снова — знаменитое дело «Пилы». Новые имена. На экране: гомонящая у выхода из здания городского суда толпа репортеров. Высоченный мужик в костюме, волокущий за собой заплаканную черноволосую тетку. Без комментариев. Особо ушлая журналистка сует плачущей дамочке микрофон прямо в нос. Приговор. Что-то там бла-бла. А вот — какие-то комнаты, самый обычный дом. Более-менее терпимая обстановка, но заметно, что рано или поздно обитатели дома плавно перетекут через порог, за которым — неохватные владения «белой швали», населяющей Богом забытые городки и трейлерные парки. Крупный план — фотография мальчишки. Ровесника, если Дэнни еще не разучился определять возраст. Ну или на год постарше, не больше. У Дэнни в голове застучало, и он больше ничего не слышал. Знаменитое дело «Пилы». Ах, блядь, и как же его не хватало! Дэнни знал, что мать хранит все газеты, где это чертово дело упоминалось хоть словом. Вывалив всю пачку из шкафа с инструментами, Дэнни взял те, что сверху. Он никогда не читал ничего из того, что писали о Джоне Крамере. Но тот пацан его зацепил. Пацан — и то, что про него сказали по телику. ***** И вот газеты. Центральные полосы — в первые дни, конечно, задолго до оглашения приговора. Парень-то по виду из тех задротов, кто подножки, пинки и макания в толчок в школьном сортире перестает считать уже в младших классах, ибо по математике такие числа проходят только в старших. И тут такое. В том чертовом зоопарке камеры тоже были понатыканы — как в Центре. Ну да, реабилитационный центр был тот еще зоопарк. Камеры были, а потом нашлись и записи. Не все, правда. Некоторые кто-то увел — может, кто из копов расстарался, чтобы продать подороже. Но тех, что остались, вполне хватило для того, чтобы парень по имени Брент из клетки в зоопарке скоренько оказался в зале суда. Репортер по фамилии Селсби распинался долго и со вкусом, но если кратко: парень убил человека. Да так убил, что от одного описания Дэнни затошнило, а в ноздри полез непонятно откуда взявшийся запах пережаренных гамбургеров; спасибо печке и тому хрену по имени Оби. У парня был выбор — и он его сделал. Сестра убитого (тоже репортер, особо отмечал Селсби) просила не делать этого, не убивать ее брата. Допросилась, блядь. А потом клетка, где сидел этот Брент со своей мамашей, открылась — в отличие от клетки с репортершей, которая так и осталась сидеть в своей (в обществе второй емкости с кислотой). Особый кайф, судя по всему, репортерша испытала в тот момент, когда Брент и его мамаша спорили, выпустить ли ее оттуда, или прикончить так же, как братца-страховщика. Мамашу, видно, раздирали противоречивые чувства: ее сынок только что отмочил неслабый фокус, прямо у нее на глазах грохнул мужика, но имел шансы выйти сухим из воды, если уже опробованным способом избавиться от свидетеля. Вон и рычаг, за который можно дернуть. Проверить, так ли это, помешали прибывшие на место копы. Особенно хорошо вышли кадры, где как мамаша повисла на руке у сыночка. Может быть, потом она об этом жалела. Жалела, скорее всего, — когда сыну зачитывали приговор. А сынок, как писал Селби, хоть бы шелохнулся в суде. Вот уж неожиданно для такого хмыря. Судя по роже, этот Брент должен был сопли лить с первой же минуты и искать, во что бы такое вцепиться взамен мамашиной юбки, как за всю жизнь привык. Но нет. Дэнни смотрел на фотку, на которой Брента вели к машине. Долго смотрел. Сосредоточенное лицо человека, который сделал именно то, что хотел. Сделал — и все. И знает, что придется за это заплатить. И как заплатить, тоже знает. Хрен его разберет, может, этот Брент разнылся сразу, как только копы дверь за ним захлопнули. А может, и нет. Судя по статье, у парня с его отцом были совсем другие отношения. Совсем другие. Но сделал бы он, Дэнни, то же самое? Не защищая себя и суку Аманду, как там, в подвале. Нет, совсем не так. Когда кто-то просит о пощаде и обещает всякое. Я изменюсь. Я все сделаю, поверь мне. Я больше никогда… И так далее. Страховщик обещал. Эта часть записи особенно вдохновила газетчиков. Еще как. А парень взял и сделал. Нажал на рычаг — и Уильяма Истона распополамило. Типичный тихоня, магнит для пинков от первого класса до выпускного — взял и сделал. Долбаный мамочкин подъюбочник с губищами словно специально для отсоса за наркоту — взял и сделал. И потом еще шел к машине с таким видом, словно все школьные красотки теперь позволят полапать себя за сиськи. Фила бы из школы сюда — вот уж кто поржал бы как следует. ***** Хренов Брент снится Дэнни вторую неделю. Во сне: потоки кислоты, разъедающие внутренности, ржавые решетки, перекошенное злобой и страхом лицо маменькиного сынка. Тощие неожиданно сильные руки — Дэнни хочет перехватить его, чтобы Брент не нажал на рычаг и не грохнул этого чертова воротилу страхового бизнеса. Не получается. Вообще выходит хуйня какая-то. Задрот вжимает Дэнни лицом в решетку и на ухо шепчет: «Смотри, что я сделал». В соседней клетке заливается криком репортерша. Страховщик распадается на части. «Смотри. А ты так можешь?». И Дэнни смотрит как завороженный. Вот только зачем долбаному Бренту лезть к нему в штаны? Наяву: рука в трусах — его собственная. Стараясь не будить мать, Дэнни идет в ванную. После того, как кончит, ему каждый раз неудержимо хочется проблеваться. Каждое утро под бубнеж ведущих ток-шоу Дэнни говорит себе, что больше эта дрянь ему сниться не будет. Ведь все в полном порядке, как обещали матери спецы из Центра. Все и было в порядке — до недавних пор. =+=+=+=+=+= 2.Глазом моргнуть не успел — а десяток серьезных стволов Целят уже мне в сердце и между глаз. И я сказал: «Эй, я не монстр. В смысле — Не монстр, который вам нужен. Пока что».
Беспорядок отличает его комнату от тюремной камеры. Придает ей жилой вид. Брент Эббот не прячет лица и не скрывает имени. Время — вот самая надежная защита. Никто не говорит о нем: «Это тот самый!», никто не тычет пальцем. Стоит пропасть с первых полос газет, исчезнуть из выпусков новостей в прайм-тайм — и ты никто. И даже не «тот самый». Ты — снова всего лишь ты, если еще не успел забыть, кем был раньше. Если он вдруг забудет, то всегда может посмотреть на свою нагрудную табличку. Там написано: «Брент». Но пока в этом нет необходимости. Брент все прекрасно помнит. Теперь его фамилия известна разве что в отделе кадров. А, да, не стоит забывать про офицера по надзору. Но тот им доволен. От Брента Эббота хлопот никаких. Местные сплетницы из числа медсестер сначала были довольны не очень: материала для пересудов новый санитар им не доставлял совсем, и, вяло пообсуждав пару дней, гомик тот или нет, после тюрьмы-то, замолчали. Больница, где он проводит треть своей жизни, пахнет так же, как та, где умер отец. Так же, как те, куда он попадал в детстве, будучи крайне болезненным ребенком. Наверное, так пахнут все места, где время от времени кто-то умирает. Вероятно, более дорогие и пахнут получше, но в таких Бренту не приходилось бывать. ***** Никто не говорит о Бренте «Это тот самый!». Может, теперь даже Джон Крамер, воскресни он из мертвых, мог бы спокойно зайти в супермаркет или в аптеку. Или в церковь. Никто бы внимания не обратил. Наверное, сам чертов Хоффман со своей разодранной щекой мог бы продефилировать по любой из центральных улиц. Никто из рядовых прохожих не потрудился бы порыться в своей памяти, отмотать ее на семь лет назад и вспомнить — ах да! Разыскивается! Очень опасен! Никто из тех, кто с удовольствием останавливается поглазеть на аварии — но не для того, чтобы помочь. Никто из тех, кто, рискуя опоздать на работу, подолгу торчит у высотных зданий, ожидая, пока с крыши сиганет очередной неудачник, а если тот все же отказывается от своих намерений, подолгу бурчат в перерывах на ланч, что их ожидания обмануты. Может быть, это как раз правильно. Может, это как раз азы науки выживания. Проходи скорее мимо. Не лезь не в свое дело, целее будешь. Тех, кого эта история действительно коснулась, осталось не так и много. Память у них крепкая, но с точки зрения статистики просто так встретить их на улице — крайне маловероятно. ***** Дэниел Мэттьюс, рядовой клерк крупной строительной фирмы, поступает в приемный покой больницы, где работает Брент, после полуночи. Часа в два утра, когда основная масса народа валит из баров и подобных заведений. Ему накладывают швы на лоб, обрабатывают разбитую губу, вправляют выбитый палец на правой руке и накладывают лубок на левую. У стойки дежурной мнется парочка таких же костюмно-галстучных недотеп. Бренту не нужно долго рыться в памяти: за годы в тюрьме он сумел выстроить в ней идеально упорядоченный архив. Сегодня двадцать восьмое июня. У Дэниела Мэттьюса день рождения. Двадцать четыре года, если память не врет. Часы начали отсчет очередного бесполезного года. Киснуть за письменным столом, часами висеть на телефоне, выезжать на объекты, терпеливо сносить шутки «истинных работяг». Вот как чувак отдает дань памяти своему папаше. Знай тот, как все будет, сам бы голову себе обо что-нибудь расквасил, если бы не помогли. А может, наоборот, порадовался бы, что сынок сумел сделать шаг в сторону со скользкой дорожки, по которой когда-то гулял не год и не два. Кто знает? ***** То, что со всеми ними случилось — это судьба? Судьба свела их всех в этом огромном муравейнике, судьба познакомила их родителей друг с другом и через положенный срок всучила каждой паре по истошно голосящему свертку? Судьба — каждый их последующий шаг, всех пешек-марионеток-игроков в этих, мать их так, «играх»? Тогда Джон Крамер — судьба? Или, может, судьба — вшивый Уильям Истон, ведь с него все началось, разве нет? Тогда он, Брент Эббот, судьбу определенно прикончил, да так, чтобы наверняка. Чтобы с гарантией. В восемнадцать вряд ли кому по зубам бодаться со страховым гигантом, это вам не чертов роман Гришема, это сраная реальность. Но именно эта реальность дала ему шанс, и Брент его не упустил. Памеле Дженкинс Брент не сказал: «Извините». Перед ним-то никто не извинялся за смерть отца, это уж точно. ***** Брент отчетливо — до секунды, — помнит, как лязгнули, открываясь, запоры на дверце их с матерью клетки. Мать вытолкнула его через порог и только потом вышла сама. На какие-то секунды они и впрямь думали, что им ничто не угрожает. А потом в своей клетке заорала мисс Дженкинс. Точнее, не заорала, потому что она и не замолкала после того, как кислота разъела ее братца, а завыла, как раненое животное. Брент попытался вывернуться из рук крепко держащей его матери. Несколько драгоценных минут ушли на споры. Мать говорила, что нельзя больше никого убивать, ведь она себе не простит… Брент и не стал — из-за нее. Плевать было на журналистку. А потом просто слишком много всего случилось. Они ведь не знали, как выбраться. Вот да, клетка раскрылась — но куда потом? Коридор обрывался железной дверью. Что ждало за ней — хрен разберет. В десятый раз оглядевшись, Брент допер, как выпустить журналистку из ее клетки, но не понял, как выбраться из чертова коридора. Брент вздрогнул, мать вскрикнула, а Памела Дженкинс в своей клетке, наоборот, заткнулась, когда дверь приоткрылась, а потом и распахнулась, впустив более яркий свет и здоровенного мужика с залитым кровью лицом. Только потом Брент узнал, что это, собственно, и был чертов Хоффман. Тот пробубнил что-то вроде: «Выпустить. Успел…», и свалился головой вперед, выставив перед собой руку с зажатым в ней стволом. Брент только успел отскочить, а мать присела на корточки и, что-то торопливо бормоча, попыталась выдрать пистолет из накрепко сжатых пальцев упавшего. Никто ничего не успел. Все помещение заполонили копы. Их было столько, что у Брента в глазах зарябило. Копы и ФБР. Журналисты нетерпеливо подпрыгивали за ограждающими линиями, как первоклашки, жаждущие ответить у доски. Памелу Дженкинс, наверное, потом хлопали по плечу и повторяли что-нибудь вроде: «Ну ничего себе! Что ты узнала? Ты ж там первая оказалась!» Кто и сколько раз за это получил по роже, в газетах не напечатали. А тот мужик, что с разодранной щекой, Хоффман, оказался на подозрении у копов, и как-то смылся из больницы. Что с ним потом стало — никто не знает до сих пор. ***** Все это Брент не раз перебирал в памяти. Времени на то было предостаточно. С тех пор знаменитое дело «Пилы» заглохло. Убийства прекратились. Не нашлось даже достаточно способных подражателей, и пресса быстро потеряла интерес даже к уже мертвой к тому времени вдове Джона Крамера. И к нему самому. Бренту прекрасно знакома история санитара Зепа Хиндла. Какая ирония — в той самой больнице, где работали печально известные доктора Гордон и Денлон, а также сам Хиндл, постоянная текучка кадров. Его офицер по надзору ржал как конь, говоря, мол, в чертовой больничке опять нужна пара санитаров и кто-нибудь на должность хирурга, но вакансию для своего подопечного все же подобрал в другом богоугодном заведении. ***** Судьба или нет — всякий, кто работал или работает в больнице, имеет к ней отношение. Кто попадал туда — тоже. Если ты врач: не захочет ли твой бывший пациент сыграть с тобой в одну из этих «игр»? Что там жалобы и иски: ножовку в руки, хочешь жить — действуй! Если ты санитар — не суй нос не в свое дело, а если суешь — будь добр, расплачивайся. Сдаешь анализы — твоя кровь поступает в лабораторию. Затянутые в латекс руки лаборанта на какое-то время для тебя — руки Бога. Что там, в густой темно-красной жидкости, которая еще не так давно текла у тебя внутри? Все твои пороки — как на ладони. Алкоголь, наркотики, злоупотребление сладким и жирным, беспорядочное траханье. Каков будет результат? Пока ты там кусаешь локти в ожидании, кто взвешивает твои шансы? Что бы с тобой ни случилось — попав в больницу, ты оставляешь следы, о которых не думаешь. Их как будто нет. Нет, а столько народу имеет к ним доступ. И твое счастье, что для большинства из них ты просто статистика. Как и у копов. Засветился хоть за самое мелкое правонарушение — оставил след. Именно так детектив Хоффман вылавливал для Джона Крамера всех этих «игроков». ***** Бренту охота посмотреть, какие выводы для себя сделал Дэниел Мэттьюс. Этого на рентгеновском снимке не разглядишь. Смена заканчивается в три. Повесив сумку на плечо, Брент плетется к кофейному автомату. Небольшая передышка перед дорогой домой. Это был еще хороший день — когда слова и взгляды других людей не оставляли на нем шрамов. Проглоченные слова и взгляды в спину он научился чувствовать еще в тюрьме. Может, поэтому и был жив по сей день. А Мэттьюс, оказывается, не ушел. Сидит в приемном, опустив голову, как будто разглядывает очень умеренно чистый пол. Где же дружки? Ну, на некоторые вопросы ответы можно получить прямо сейчас. Бросив смятый стаканчик в урну, Брент останавливается прямо перед мальчишкой. — Да уж, досталось тебе. Что праздновали? — День рождения, — осторожно двигая челюстью, отвечает Дэнни. — Мой. Заранее начали. — А где те, что привезли тебя сюда? Дэнни усмехается разбитым ртом: — У них всякие дела. А у тебя разве нет? Он смотрит на Брента — слишком внимательно. Так на него уже давно никто не смотрел, он уже отвыкнуть успел. — Ты Брент Эббот, так? Это даже не вопрос. — Так. А ты Дэниел Мэттьюс, — в тон ему отвечает Брент. — Вот что, Дэниел Мэттьюс. Вызвать тебе такси? Или нет. Вот еще что. На мотоцикле как, удержишься? Могу подвезти. — Не думаю. Лучше на моей тачке. Она где-то на стоянке, Пит был самый трезвый и даже нормально запарковался. Далеко не новый, видавший слишком многое «Форд». — Чего не возьмешь что-нибудь поновее? — Тачка папашина. Осталась мне. В то время, когда отец был жив, ни за что бы не согласился пользоваться чем-то, что от него…ну, понимаешь. Поехали. Брент устраивается на водительском сиденье. Устраивается в своей новой жизни. Потом он это поймет — годом позже, когда вторая, а затем и третья случайная встреча сведет их снова. Случайная ли? Дэниел Мэттьюс словно создан для того, чтобы его калечили. Во всех смыслах. Их третья встреча тоже будет почти случайной, потому что в одну из особенно жарких ночей уже после своего двадцатипятилетия Дэниел Мэттьюс будет долго думать, как поступить, а потом подкинет просто монетку. =+=+=+=+=+= 3.Даже у зверя есть мать, — что тут такого? Матери есть у многих. Лет пятьдесят назад матери были у всех. Она оплакивала сына, вопила и причитала, Она спросила: «Как ты мог быть столь жестоким?»
Дэнни много лет лет (кажется — тысячу, но меньше, конечно, меньше, даже не десяток) никому не позволяет такого: чтобы его взяли за руку или за шиворот, и отвели куда надо. Чтобы кто-нибудь решал все за него. Живи или умри, например. Как когда-то Аманда Янг. И столько же лет Дэнни засыпает в душной и липкой темноте, как тогда — в сейфе, если спит не один. Изо всех сил борется со сном и все-таки отрубается на какое-то время. Ни у одной из своих временных подружек он не остается до утра, старается побыстрее одеться и свалить. Он не может позволить себе заснуть в тесном кольце чужих рук — слишком это похоже на заточение в долбаном сейфе. Ночами Дэнни не может вынести звука чужого дыхания рядом — оно оглушает, как оглушало его собственное, когда он сидел, скрючившись в три погибели, с кислородной маской на лице, и ждал, когда кончится воздух. И, уж конечно, если спит не один, Дэнни не может оставить свет включенным, потому что нормальный человек, по его мнению, с боязнью темноты расстается раньше, чем с молочными зубами. Ему нужен кто-нибудь, кто бы все это понял. И такой человек есть. Он совершенно точно это все понимает, хотя они виделись всего дважды и не особенно тратили время на трепотню. Нет, он вовсе такого не говорил Дэнни. Но нахуй слова. Дэнни вообще тогда в основном спал — на заднем сиденье своего «Форда», или сквозь наплывающую дремоту смотрел на расцвеченный ночными огнями потолок. Или смотрел, как те же самые огни разукрашивают в самые панковские цвета шевелюру сидящего за рулем. Должен же был кто-нибудь привезти его домой из больницы. И как хорошо, что в последний раз он записал номер Брента. Он подкидывает монетку, смотрит, какой стороной та приземлилась. И берет телефонную трубку. ***** В квартире Брента — скрипящий раздолбанный кондиционер. Брент почти никогда его не включает — в тюрьме ему жутко не хватало ночной тишины. Он не жаловался. Он сделал то, что сделал — и готов был платить. Дэнни мирится с дикой жарой. Новое лето пытается свести их с ума. Их пот перемешивается, и тела склеиваются. В жизни у Брента сейчас пока все самое дешевое. Кроме Дэнни. Брент так ему и говорит. Дэнни это устраивает: на какие-то другие слова рассчитывать не приходится. Тем более если это касается такого, как Брент. В тюрьме он был не особенно разговорчив, а потом так и не смог отвыкнуть от этого. Не волнуйся. Не спрашивай ни о чем. Ходи на работу. Втягивай голову в плечи в кабинете начальника. Сиди с коллегами в пабе. Смотри и слушай внимательно. Сколько минут понадобится, чтобы пересуды об очередном падении самолета или перестрелке в школе умолкли, и кто-нибудь потребовал переключить на музыкальный канал или футбол? Можно все делать правильно, но за какие-нибудь несколько секунд вся жизнь полетит к чертям. Тогда — какого черта? Налей еще одну. ***** Иногда Брент читает газеты. Порой даже вслух. Кто там говорил про точку в деле «Пилы»? Как видно, никакая это не точка. Снова убийства. Бывшую стриптизершу Флору Дигби находят утопленной в бочке с нечистотами. Мусор и содержимое городской канализации. Ну и запись, конечно, находят. Чтобы освободиться, Флоре было нужно всего-то выпить пару литров того, в чем она в конечном итоге и утонула. Репортер расстарался и раздобыл расшифровку диктофонной записи. Оказалось, полгода назад Флора дала в суде показания, позволившие ее бойфренду и дальше гулять на свободе. А что он сделал? Да только и всего — утопил в ванне двухлетнюю дочку Флоры, которая своим ревом мешала ему смотреть телик. Родственники бойфренда оказались очень даже уважаемыми людьми, и на адвокатов не поскупились. Флора тоже получила солидный кущ и составила уроду алиби, рассудив, что ребенка все равно не вернешь, а кушать хочется — и будет хотеться еще не один год. Флора не смогла выполнить задание: всю жизнь во всех смыслах глотала дерьмо и не только дерьмо, оно же извергалось из ее грязного рта ложью, но тут не справилась. Через минуту после начала испытания весы не показали никаких изменений в ее массе — и Флора со связанными за спиной руками снова ухнула в бак с вонючим содержимым. Двадцатилетнего Майка Хэммета извлекают из-под автомобильного пресса на свалке. Голова его раздавлена (фотографии прилагаются — ну точно кто-то наступил ногой на перезрелую дыню!). И снова — запись. В прошлом году Майк обвинялся в пособничестве уличным грабителям. Тощий, малорослый, похожий скорее на девчонку, он должен был изображать сбитого машиной пешехода. Когда какая-нибудь сердобольная дамочка останавливалась, чтобы помочь и выходила из машины, его сообщники били ее по голове и забирали все, что находили. Ну и машину, естественно. Били качественно — из жертв выжила только одна. Родители Майка были людьми небедными, и выродка своего, очевидно, любили. Семьям потерпевших выплатили неслабую компенсацию, единственная выжившая жертва получила еще больше, свидетелей никаких не нашлось — так Майк не расстался со своей свободой. Сидел тише воды, ниже травы, но расплата все равно его достала. Изъеденный помехами голос на пленке поведал, что в год, когда была поставлена та самая пресловутая точка в деле «Пилы», Майк стоял в толпе, наблюдавшей за испытанием двоих парней, и снимал все на мобильник, чтобы потом выложить все в сеть. Десятки тысяч просмотров. Его испытание не заснял никто — но хорошенького понемножку, свою минуту славы Майк все-таки получил, пусть и посмертно. ***** Когда Брент, после смены пробираясь по больничной стоянке к своему мотоциклу, останавливается, чтобы добыть сигареты из кармана куртки. Иногда все решает какая-нибудь долбаная доля секунды. Краем глаза Брент успевает заметить движение; к нему будто бросается его собственная тень и прижимает к лицу воняющую химией тряпку; он совсем не удивляется. Нет, не так. Он удивляется тому, что ничуть не удивлен. Это судьба или как там ее? Сознание угасает. Брент знает, что проснется. Не знает только, надолго ли. Он приходит в себя и пытается пошевелиться. Напрасно — руки и ноги были надежно привязаны ремнями. Он лежит на столе, распяленный как какая-нибудь морская звезда. Брент поднимает глаза — под потолком, ровнехонько над его животом, пока еще безвредная, подвешена печально знакомая конструкция. Когда-то он читал про это. «Пила убивает устройством-маятником». Наш старый приятель маятник. Прямо перед глазами — монитор. Дэнни Мэттьюс. Может быть, он прямо за этой стеной. Может быть, в сотне миль отсюда. Это не имеет значения. Все, что важно сейчас — слова прячущегося за страхолюдной марионеткой существа. Дэнни ни к чему такому устрашающему не привязан. Просто заперт в комнате без окон. Просто заперт. Пока никакой угрозы для жизни. Комната слишком велика для того, чтобы в ней быстро кончился воздух. Но в дальнем углу комнаты — крестообразное ложе, оснащенное шипами. Если кратко, Брент, твоя жизнь сейчас в руках Дэниела Мэттьюса. Если он захочет спасти тебя, ему придется пожертвовать собой. Шипы проткнут его тело в нескольких местах — руки, ноги, живот. Болезненно, но для жизни не опасно, если вовремя получить медицинскую помощь. Ему решать. Не тебе, Брент Эббот. Брент на монитор не смотрит. Пусть решает судьба. Пусть Дэнни делает так, как сочтет нужным. Что-то со свистом рассекает воздух. Что-то, ага! Это просто маятник пришел в движение. Маятник опускается. Громадное лезвие все ближе. Все правильно. Все так как и должно быть. Дэнни выживет. А он сам — ну зачем такому говну топтать землю? Брент не хочет больше смотреть. Не хочет знать, видит ли его Дэнни сейчас. ***** Оковы на руках и ногах с щелканьем распадаются. Значит, Дэнни все-таки сделал это. Пожертвовал собой. Брент еле успевает скатиться со стола, прикладывается головой об пол, и все пропадает. Он просыпается, снова привязанный. На этот раз — к стулу. Прямо под носом — вонючий кусок ваты. Прямо по курсу — девчонка. Ее длинные светлые волосы щекочут ему шею и нос, когда она наклоняется над ним. Если честно, девчонка — последняя, кого он ожидал тут увидеть. Память неохотно расстается с глубоко упрятанными данными. Ее зовут Корбетт Денлон. Сейчас ей девятнадцать. Или уже двадцать, он точно не помнит. И ей совершенно нечего тут делать. — Очухался, наконец. Я уже волноваться начала. =+=+=+=+=+= 4.…спросил: «Да откуда он взялся?» Я стал натягивать шмотки, усталый от преображенья. «Из мяса и химикатов», — шепнул я. Он знал — я солгал, но волк рожден, чтобы лгать. Я сел на песок и стал любоваться заливом И утренним небом, в котором рождался день. И мечтал о дне, в который смогу умереть.
Все, что в нескольких кварталах отсюда: предрождественская суета, толпы на улицах, распродажи, шум, суета, — представляется Бренту каким-то нереальным и вообще, наверное, не существует. — Девчонка говорит, не замолкая. Наверное, слишком долго молчала — до того. Передышке он только рад. Скосив глаза, Брент видит на своем боку повязку. Наверное, маятник все же успел чиркнуть по коже. Ах, это, — говорит Корбетт. — Это ерунда. Я сама все тебе обработала. Я умею. Твоему другу помог один мой знакомый врач. Если посмотришь сюда, на монитор, убедишься, что я не вру. Дэнни сейчас ничего не угрожает. Брент скашивает глаза на монитор. Вокруг Дэнни неторопливо пританцовывает какая-то хромающая тень. Глаза Дэнни закрыты, но грудь вздымается — чуть реже, наверное, чем надо, но он жив и дышит. И это самое главное. — Дэнни ничего не угрожает. Я вовсе не хотела, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое. Раны заживут. Этому доктору я верю как себе. Давай лучше поговорим о тебе Брент сначала отделывается какими-то междометиями, пытаясь собраться. Нужно выиграть время. — Зачем ты все это делаешь? Что, тоже подыхать собралась, как Джон Крамер? — Я не больна и не умираю. Даже не собираюсь. То есть не планирую умереть в ближайшее время. А так — мы все потихоньку движемся в сторону ямы на кладбище. Кто-то быстрее, кто-то медленнее. Теперь ты будешь помогать мне. Если, конечно, не хочешь вернуться туда, где провел пять лет. Только не надо говорить, что ты исправился. Никто не исправляется. — По себе судишь? — Ну так и я не исключение. Но мы сейчас говорим о тебе. Пару месяцев назад кто-то пробрался в палату к Билли Дэшу, которого доставили в больницу после аварии на шоссе. И отчего-то вдруг аппарат искусственного дыхания оказался выключен. Сам по себе? Не твое ли имя чаще всего фигурировало в бумагах, когда до тюремного начальства все же доходило, что Билли Дэш кого-то избил или что похуже? А ведь Билли вышел раньше тебя. Какие-то доброхоты в тюремной системе не хотели для себя лишней возни. Как ты проник в больницу, где не работаешь, можешь не рассказывать. Я сама эту систему знаю изнутри не хуже. Все ходы и выходы. Ты ушел незамеченным. Точнее, так, — ты ушел неузнанным. Тебя не проверяли, но если проверят, все посыплется. Есть один свидетель, просто следствие до него не добралось, если честно, оно было крайне поверхностным. Кому нужно такое говно, как Билли Дэш? У него ведь даже нет богатеньких родственников. Итак, Брент. Еще недавно твоя жизнь была в руках Дэнни. Он свой выбор сделал. Может быть, ты захочешь, чтобы все это было не зря? Брент говорит себе, что теперь уж точно понимает, что чувствуешь, сидя в больничном коридоре, когда за закрытой дверью решается твоя судьба. Чьи-то руки взвешивают его шансы. Это изящные девичьи ручки с коротко подстриженными ногтями. — Хорошо, — отвечает Брент. Хотя нихуя хорошего в этой ситуации нет. — Я все сделаю. — Вот и отлично, — говорит Корбетт, поднимаясь. Брент больше не может смотреть ей прямо в глаза. И от этого легче. — Я знала, что мы сумеем договориться. Видишь ли, мне очень нужен помощник. Наш доктор, как ты мог заметить, сильно хромает, да и я не со всяким сумею справиться. А Марк слишком далеко отсюда — возвращаться ему опасно. Ты мне нужен. Очень нужен, Брент Эббот. я все буду делать по-другому. Не так, как Джон Крамер и его Аманда. «Ну, а как же Джон Крамер и его Хоффман?]», хочется спросить Бренту, но говорит он совсем другое: — Ты? По-другому? Что-то я никак…ладно, дело твое. Но почему? — Не думаю, что ты правда способен понять. Ты убил двоих — из мести, Брент. Здесь другое. Тебя не готовили для этого. А меня — готовили. Поверь мне, я много в чем разбираюсь. ***** Брент живет. Жаловаться особенно не на что. Ему даже интересно. Магия созидания — под его руками из разрозненных деталей, более всего напоминающих кучу мусора, возникают совершенные устройства для отнятия жизни. Жизни прошлой — пройдя этот путь, человек меняется. Или жизни вообще. Бренту все равно. Он жив, и у него есть Дэнни. И этого достаточно. Спустя несколько месяцев они с Корбетт даже могут спокойно разговаривать. — Ты знаешь, я была на похоронах Майка Хэммета. Когда-то училась с ним в одном классе. Его мать плакала на моем плече — на моем, потому что из всех наших туда пришла только я. Она ревела и спрашивала, как такое возможно, что же за мать родила чудовище, убившее ее сына. Пришлось сказать, что мне очень жаль. Она не поняла, конечно. Сказала, что я хорошая девочка. Это был крайне интересный опыт, Брент. Детектив Фиск — помнишь его? — помог мне устроиться на эту работу. Секретарь в суде — никто тебя не замечает, зато к тебе вся информация стекается. Так я нашла Флору Дигби. Фиск очень меня жалел и помог по старой памяти. А кто пожалел бы его? Брент помнит детектива Фиска. Как ни странно, тот очень ему сочувствовал, хотя сочувствие не помешало бы самому Фиску: все из отдела мертвы, а единственный выживший — Хоффман, — из пострадавших вдруг мутировал в основные подозреваемые и исчез. Было отчего растеряться. Но детектив Фиск сумел остаться хорошим человеком. — Мне нужно было выбрать одного из вас. Никаких людей со стороны — только причастные. Только те, кто уже играл в Игры и уже совершил убийство. Если бы Дэнни позволил тебе умереть, я бы держала его — этим. Они уже не враги — тот отрезок пути давно пройден. У Брента нет ненависти к Корбетт, в конце концов, они оба сделали одно и то же, а это сближает сильнее всего, сильнее общих увлечений — музыкой, спортом, кино и выпивкой, и прочей херней. Когда-нибудь Корбетт его отпустит. Должны же ей когда-нибудь надоесть эти «игры». ***** Они рассказывают друг другу такое, что никому другому не выложишь, потому что знают — существует гарантия, что это не просочится дальше. Корбетт Денлон говорит, и Брент представляет, как все было, как улыбается одиннадцатилетняя девочка — на восемь лет моложе и на голову ниже нынешней Корбетт. Как Хоффман держит ее маленькую ручку в своей, затянутой в черную кожаную перчатку. И как Корбетт своей рукой, утонувшей в лапище Хоффмана, проводит по механизму, который Марк построил для Джилл Так. Корбетт тоже в перчатках — в белую, розовую и черную полоску с дурацкими кисточками. Эти перчатки — из ее детства, куда уже нет возврата. Все это из детства — уроки, школа, необходимость возвращаться домой вовремя, а не то тетка всех на ноги поднимет, как же, пропала доченька горячо любимого брата. Все это из детства — и только мешает. Девочка улыбается. Хоффман криво скалится в ответ. Детство осталось далеко позади. Маленькая девочка от него убежала. Спустя несколько лет Корбетт Денлон — совсем уже не маленькая девочка. Пять футов, четыре дюйма. Корбетт никогда не выглядит так, словно одевалась наспех и впотьмах. Она приветлива, неплохо учится, исполнительная и аккуратная. Умеет не привлекать лишнего внимания — ей очень не нравится быть видимой. Безупречная и чрезмерно элегантная для своих лет, никакой вполне уместной подростковой растрепистости, надежно укрытая в несколько слоев одежды и собственную уверенность, что уж теперь совершенно точно все будет хорошо. Вернее, все будет так, как она захочет. Корбетт сможет жить с чем угодно. Хоффман никогда больше не приближался к ней так близко, как было тогда, когда он вынес Корбетт из «Гидеона», как бы сильно она того ни хотела. Их слишком давно разделяет чертова куча границ. Даже, наверное, парочка государственных. Неужели Марк думал, что она его испугается, потому что он такой же, как все остальные, те, кого маленькие девочки должны бояться? Когда-нибудь она обязательно спросит Марка об этом. Однажды он узнает, что она делает. В том числе и ради него. Да он уже знает, она уверена. Марк Хоффман обо всем узнает и вернется. Вернется к ней. Корбетт верит. Она была ребенком, когда пережила горе, которое сломало бы и взрослого. Каждого второго — уж точно. А Корбетт справилась. Она молодец. Именно так Марк ей и скажет. Нужно просто набраться терпения и ждать. ***** Эта Денлон — просто какая-то новая порода. Может быть, и он тоже. Спроси кого-нибудь — скажут, люди как все. Две руки, две ноги, голова. Туловище. Лица — обыкновенные. Они такие, как все — рожденные от отца и матери, в предусмотренные природой сроки научившиеся ходить и говорить; в толпе затеряются без труда. У него и девчонки — никаких особых примет, ни одного видимого глазу шрама Зато внутри — сплошная рубцовая ткань. Иногда Брент представляет, как Корбетт, оставшись в одиночестве, вставляет в себя сразу три или четыре пальца без всякой предварительной подготовки, чтобы все было как в тот раз, когда у нее там все было совсем сухо и очень узко, потому что она еще совсем девчонка. Когда Хоффман впервые ее трахнул. Брент не знает, что этого не было. Вообще ни разу — ни в тогдашние одиннадцать, ни в теперешние почти что двадцать один. Корбетт просто ждет. Этого или чего-то еще. Как и он сам — живет в постоянном ожидании. Нового дня, следующей недели, другого года. Шрамы Дэнни побледнели и стали почти незаметными, но исправно ноют к перемене погоды. О тех, кого он выслеживает и доставляет Корбетт, Брент заранее думает, как о мертвецах. Мертвецы ходят на работу, закуривают на стоянках, забивают багажники продуктами, движутся, как механические куклы, по кем-то за них выбранному маршруту. Поэтому-то все они и мертвецы. Наверное, как и он сам. Внутри черепа плещется что-то темное, но не затопляет полностью, Брент пока понимает, кто он такой, и понимает, ради кого он все это делает. Порой Брент даже наблюдает за испытаниями вместе с Корбетт. Ему интересно, что там у нее на лице написано, но куда интереснее смотреть, как жизнь покидает тела. Жизнь или душа — как угодно. Всегда — ничего такого, чему можно было бы удивиться. Только что был человек — и вот уже огромная бездушная кукла. Никаких трагедий. Когда все заканчивается, у него возникает чувство облегчения, что кто-то другой решил за него трудную задачу. Теперь можно ехать домой. Можно вернуться к Дэнни. Можно жить дальше. Брент готов к любым сюрпризам, потому что самое худшее с ним уже случилось. Его самого до сих пор поражает легкость, с которой он отправил в расход свою прежнюю жизнь. Теперь он, если допустимо так говорить, счастлив. У него есть будущее. Потому что будущее есть у Корбетт Денлон, а ему остается лишь хвостом ходить за ней, пока она не придет, куда надо. А Корбетт точно знает, куда идти. Более целеустремленного человека он еще не встречал. ***** Иногда Брент видит сны, которые заканчиваются его смертью: полиция и ФБР окружили здание, он выходит с поднятыми руками — и получает очередь прямо в грудь, и во сне испытывает облегчение — как всегда, когда понимает, что очень даже неплохо, если кто-то выбирает за тебя, и хорошо бы все было сном, что все — и его отец, и козел-страховщик, и Билли Дэш, с которым он и не знаком вовсе, остались живы, что он всего лишь восемнадцатилетний задрот, которого крутые ребята макнут в унитаз, когда только представится возможность. Бренту очень хочется всех спасти, как будто они тонут, а он стоит на берегу; но нет. Все они топят друг друга сами. С каждым происходит то, что уже случилось однажды. Ему остается только смотреть. И помереть потом, сознавая собственную бесполезность. После таких снов Брент просыпается от собственного крика, а спящий рядом Дэнни — нет. Брент храпит, орет, когда видит кошмары, и всегда вырубает свет перед сном, но вот уже почти два года Дэнни спокойно засыпает в кольце его рук. В почти полной темноте. У Дэнни болят шрамы к перемене погоды. У Брента иногда болит нечто совсем другое, глубоко внутри, неосязаемое, любые врачи и обезболивающие тут бессильны; эта боль — фантомная, как в давно отрезанной конечности. Поэтому лучше пореже думать о той жизни, которую он мог бы прожить, но не проживет, так что нужно радоваться тому, что есть. Брент лежит и ждет наступления следующего дня. Вспоминает слова Джона Крамера. «Цени свою жизнь». Брент улыбается в темноте. = Вот и сказочке конец, а кто слушал — сам виноват! =