За границей тьмы и света

Микеланджело спешит домой. Сегодня его ждут, опаздывать нельзя. Он и так задержался на пятнадцать – почти двадцать – минут, ещё пять минут старшие могут ему просто не простить. Он их поймёт, конечно же. Он не знает, как они всё-таки согласились отпустить его одного. Не то чтобы они ни разу так не делали, но сейчас времена такие. Такие, когда даже в канализации чёрт знает что происходит. Для Майки, конечно же, не новости, что люди тут, внизу, тоже пропадают. Кажется, пару раз даже кости находили. И настоятельные рекомендации Донателло не ходить вниз – то есть, ещё ниже, чем они ходят обычно, ниже, чем они находятся – не могли не насторожить. Майки глупцом, может, и был, но многие вещи понимал. Особенно если о них говорили с тревогой. Особенно если они тревожили всех сразу. Должно быть, в нижних уровнях канализации, там, где они лишь единожды были – детьми – на самом деле происходит что-то. Возможно, дрожь под ногами иногда именно из-за этого появляется? Майки не знает и старается об этом не задумываться. У него и без того хватает причин волноваться и быть осторожным. Дело не во времени, в котором он с братьями живёт. Время в их жизни. Сейчас особенно, когда вечером не знаешь, наступит ли утро, а засыпая не можешь быть уверенным в том, что все проснутся. Младший из черепах ловко перепрыгивает через ограждение и проскальзывает в тёмный тоннель, который уже по привычке подсвечивает себе фонариком в телефоне. Он не просто так ограждён, здесь на самом деле пахнет не лучшим образом: часто тухлятиной и иногда – кровью; но за всё то время, что он тут ходит, он заметил разве что несколько крыс да дохлых кошек-собак, и ни разу не столкнулся ни с чем иным. Так что ходить здесь ему, может, и страшно всё-таки, но не настолько, чтобы он искал себе другой путь. К тому же, так намного короче, а лишние несколько минут в запасе таковыми точно не будут. За те пятнадцать минут его по голове вряд ли погладят. Так что Майки даже не задумывается, когда ступает в темноту и разрывает её ярким светом фонарика. Он бы мог пройти здесь и с закрытыми глазами, настолько маршрут уже вбился в его голову, но рисковать лишний раз не хочется. Поджав губы, младший понимает, что рискует в любом случае. Может, раньше тут ничего и не было, но кто знает, какая тварь прячется тут теперь. Вместе с мусором могло принести что угодно, или кого угодно. И свет фонарика может привлечь незваных гостей, но. Но отступать уже нет времени. Майки спешит вперёд. Он старается издавать как можно меньше шума, следит внимательно, куда ставит ноги и за что хватается руками, и верит в то, что успеет увидеть, если что-то на него всё же нападёт. Но никого нет, вокруг тишина и единственные шорохи, которые он слышит, издают крысы, пробегающие тут и шмонающие вокруг, да капли воды, падающие с труб, что где-то наверху, над головой. Покореженных, сожранных коррозией многолетней. Нунчаконосец пробирается сквозь вязкую темноту с чётким ощущением, что в этот раз тут что-то не так, что-то не то, не так, как всегда. Он чувствует враждебность и опасность, и уже рассматривает вариант вернуться и пойти более длинным путём, пусть даже по шее получит от старших, зато хоть цел останется, как вдруг чувствует прикосновение к лодыжке. Оно холодное и скользкое, и младший даже взвизгивает, подскакивает на месте и тут же кидается обратно к тому коридору, из которого он пришёл. Не успевает только. Примерно за три с лишним метра до полоски рассеянного света он чувствует сильный скользящий удар по панцирю и отлетает в стену, что сбоку. Основной удар приходится на локти рук, которыми он успел прикрыть голову, и на колени со стопами, которым, увы, повезло чуть меньше. Микеланджело не может не издать ни звука, он стонет от боли, опираясь на одну раненную руку, чтобы сесть на колени, и второй всё же хватается за голову, потому что при приземлении на пол всё-таки умудрился треснуться виском о бетон. В ушах звенит, перед глазами плывёт, и сидеть на коленях тоже вариант не из лучших, потому что они болят. Но он знает, что сидеть нельзя, нужно двигаться. Телефон валяется где-то в стороне, его видно только по слабому свету из-под него. Не очень выгодно, потому что оценить обстановку сложно, не видя её, и Майки кидается к нему, чтобы иметь хоть что-то в руках, что несёт в себе свет. Он знает, Донни говорил ему, что батарейка садится быстро, если долго использовать фонарь, но в этот раз это не важно. Сейчас это вопрос жизни и смерти. Микеланджело едва успевает коснуться телефона кончиками пальцев, как его ноги тут же окутывают за лодыжки, и он даже не пытается обманывать себя тем, что его держат руки. Больше похоже на то, что на него напал осьминог или, хрен его знает, какая-нибудь ещё головоногая тварь. Но в свете перевернувшегося экраном вниз – фонариком вверх – телефона он видит склонившееся над ним чёрное лицо с огромными и словно бы слезящимися чёрными глазами, похожими на ямки в земле, наполненные водой. Вопль ужаса застывает в его глотке, когда ещё одна конечность твари окутывается вокруг его горла, и его руки, которыми он как раз собирался освободиться, чтобы не задохнуться, оказываются сцепленными вместе на его груди. Он не может дышать, на него давит, кажется, вес целого легкового автомобиля – он не был под легковым автомобилем ни разу ещё, но уверен, что не очень далёк от истины. Чудовище издаёт довольный рокот, в этом звуке младший слышит как будто что-то насмешливое, словно игривое. Это не помогает ужасу пройти, только усиливает его, и он не может вдохнуть ни на глоток больше. В его лёгких тесно и нет места для паники, сердце бешено бьётся где-то между ними, бесполезное и слишком трусливое, готовое взорваться к чертям. Майки не собирается говорить ему спасибо. Умолять его тоже не горит желанием, но… Но, если бы была у него возможность, он предпочёл бы сейчас не быть здесь. Ему страшно. Ему настолько страшно, что он всхлипывает на каждый быстрый выдох, мышцы его живота сжимаются в судороге, мышцы тела сокращаются и двигают конечности так, чтобы он хотя бы пытался освободиться, хоть он и сомневается в том, что движения ему даются. Потому что часть него уверена, что на самом деле он остаётся неподвижным и дрожащим, смотрящим огромными глазами в темноту, разбавленную светом фонарика, но скрывающую, тем не менее, что-то более страшное. Чёрное подобие лица склоняется к нему ниже. Он тихо скулит, потому что на большее не хватает сил, откидывает голову немного назад, но не может отвести взгляда, и всё равно чувствует витающий в выдыхаемом воздухе запах крови и гнили, а ещё запах страха, такой концентрированный, что Майки сам задыхается им. Тело выгибает от страха. Мышцы натягиваются и почти трещат в попытке высвободить хотя бы одну конечность. Но всё это бесполезно, и единственное, что младший может, это смотреть в чёрные глаза, в которых отражается свет и концы оранжевой маски и, кажется, его собственные, наполненные ужасом глаза. Он слышит, как в груди – кажется, это грудь, там, где у Майки колени, потому что он чувствует именно там чёртову вибрацию – чудовища звучит рокот, а затем по его горлу скатывается странный неразборчивый шелест, похожий на попытки сказать что-нибудь, но не владеть при этом языковыми навыками. Прямо в лицо Майки вместе с неразборчивым и как будто неуверенным бормотанием вырывается поистине ужасающий запах, он даже уверен, что оттуда сыплются косточки сожранных прежде зверьков и, возможно, людей. Он дёргается, впрочем, безуспешно и вроде бы даже совершенно безрезультатно, потому что хватка слабее не становится ни капли, но зато он чувствует ещё чётче скольжение вверх по бёдрам. Холодные влажные конечности касаются его ног выше колен, перебираются выше такими движениями, как будто втирают что-то в кожу, и он с ужасом осознаёт, что его тело потихоньку парализует – не только от страха на этот раз. Он открывает рот, чтобы закричать – глаза раскрыты широко и пальцы свело судорогой от ужаса, – но не может издать ни звука. Лицо склоняется ещё ниже, и затем Майки чувствует, как его ноги, скованные страхом, затвердевшие не хуже бетона, разводят в стороны как-то слишком уж легко. Мысль о том, как много сил у этого монстра, что он так просто двигает его тело, бьётся в голове младшего громко и настойчиво. Но не может перебить мысль о том, что он умрёт здесь. Потому что он уверен, что умрёт. Как будто у него выбор есть. Как будто сейчас из ниоткуда появятся его братья и спасут его. Он не отрицает даже, что хочет этого всем сердцем. Потому что кто бы не? Холодные, словно мёртвые, как будто измазанные или истекающие слизью тонкие конечности – пальцы, возможно? – касаются его там, где точно не должны, трогают его хвост, сжимают его бёдра и разводят их ещё шире, до боли почти. Первостепенный шок проходит вдруг резко, его словно снимают, как вуаль, и он видит мир более реальным, он чувствует своё тело – только не ноги – и может шевелить им, и начинает дёргаться и вырываться. Он стискивает зубы, скалится и рычит, шипит, издаёт другие похожие звуки. Силится вырваться. Освободиться. Уйти отсюда как можно дальше. Он дёргается изо всех сил, ледяные иглы врастают в хребет, когда он чувствует, как его раскрывают. Ноги разведены так широко в стороны, он абсолютно беззащитный и абсолютно открытый, и чёрный рот вверху, на лице как раз напротив его лица, скалится кровожадно. - Т… - у Майки честно леденеет внутри всё от того, что эта тварь продолжает пытаться сказать что-то, его тело сотрясает такая крупная дрожь, что его выгибает на месте. – Тёплый… О Господи, о Боже, он умрёт здесь, он точно здесь умрёт, а ребята даже знать не будут, где он застрял, что с ним случилось, они будут думать, что он просто заигрался где-то, отвлёкся на что-то, влип в очередное приключение, будут искать его по городу, по другим мирам, смотаются на ферму без него. А он будет умирать здесь, мучительно и долго, мучительно-долго, и никто не спасёт его, не узнает даже, что случилось. Не узнает всего того ужаса, который он испытывает сейчас. У Майки руки дрожат и слёзы в глазах. Он почти готов начать умолять отпустить его, не делать с ним ничего, и пускай существо не понимает ничего толком, но в его рот врывается грубо палец – он всё ещё хочет верить, что это палец – и он не может его закрыть больше. Мышцы живота сжимаются, по пищеводу вверх скользит то, что он съел не так давно, вряд ли уже успевшее перевариться. Но натыкается на преграду, как и зубы Майки, которые он сжимает в попытке не дать проникнуть в его глотку дальше, и падает обратно. Руки Майки – он и не заметил, как это произошло – сведены за его спиной и выгнуты в неестественном положении, сцеплены крепко и стиснуты в тисках двух извилистых и плотных конечностей. Влажных и липких. Майки снова чувствует, что его тошнит, Майки хочет умереть от ужаса, его сковавшего по рукам и ногам. Его горло остаётся беззвучным, хоть он и напрягает связки до максимума. Он пытается вбить себе в голову, повторяет раз за разом, как мантру, что он не боится, что не страшно ему, не страшно, – но пользы от этого мало. Застрявший в горле крик не даёт ему дышать. Лёгкие не справляются с тем объёмом воздуха, который он пытается в них пихнуть. Ему невероятно страшно. До ужаса. До остановки сердца – разница лишь в том, что оно продолжает биться. И первый крик он может издать только тогда, когда его тело поднимается в воздух, а затем резко опускается снова на бетонный пол, усыпанный, возможно, трупами других несчастных, которым не посчастливилось проходить здесь, и его голова встречается с землёй в болезненном поцелуе до звёзд и раскола в картине мира. Если он выживет, Господи… Он протяжно громко стонет, когда обе его руки резко, с влажным хрустом выворачиваются в плечах, он чувствует, как запястья его рук выгибаются и поддаются натиску сжавших их конечностей, чувствует, как сопротивление усиливается по мере того, как сжимаются отростки этого чудовища, чувствует, как косточки начинают трещать и в итоге ломаются. Это медленная пытка, тягучая казнь похуже крыс. Кисти горят огнём, глаза горят от слёз, щекам от них холодно. Всему телу холодно. Боль перемешивается, становится более глубокой и размытой, она лишает сил и придаёт их одновременно. Но даже адреналина, растекающегося по его венам пламенем и льдом, не хватает, чтобы он мог сделать хоть что-то, чтобы освободиться. Он всеми силами пытается вывернуться их плотной, ломающей его всего хватки, но едва ли может просто пошевелить руками, переломанными в запястьях, и ногами, просто крепко стиснутыми, так крепко, что он даже не чувствует своих стоп, заледеневших и ставших чужими. Отвратительное на вкус, длинное и плотное что-то, имеющее отношение к чудовищу, шевелится во рту Микеланджело, утыкается в заднюю стенку его горла и скользит внутрь, расширяет его глотку до боли и новых рвотных позывов, следующих один за другим. Распирает изнутри. Майки откидывает голову, как будто это может помочь, но делает только хуже себе, потому что конечность – даже если это палец, ему страшно, какой тогда будет ладонь – проскальзывает ещё глубже, и он готов поклясться, что чувствует шевеление у себя в желудке. Его ноги разведены так широко, что он коленями, с которых уже содрали наколенники, чувствует пол под собой. Он никогда не пытался растянуть свои связки настолько сильно, но сейчас ему очень больно, он скулит и жалобно стонет, хрипит и давится, как будто чудовище сжалится и отпустит его, или хотя бы ослабит хватку. Кромка панциря больно упирается в бёдра, раскрытые шире поперечного шпагата, Майки знает, что там будут синяки и, возможно, ссадины даже. А затем он чувствует, как в него тычется конечность чудовища. Его колени оплетены и разведены широко, руки плотно прижаты к спине и уже даже не ноют, он не чувствует своих стоп, но. Но, чёрт возьми, он чувствует, как в него проникает плотная слизкая конечность. Это движение стремительное и уверенное, оно направлено поразить его в самый центр. Все его мышцы натягиваются, словно это поможет избежать боли, разрывающей изнутри, проникающей так глубоко, что глаза закатываются. Майки хрипит и дёргает плечами, жмурится и давится, но ничего из этого не помогает ему ничем совершенно. Он безоружен. Невероятно слаб. Ничтожен по сравнению с этой тварью. Он весь сжимается и пытается закричать, его сердце грозится остановиться от ужаса от всего происходящего, взорваться у него прямо в груди и вытечь наружу кровавыми сгустками. Ещё щёки горят от слёз, бегущих по ним, его тело ледяное, словно он только из морозилки. И мысли о том, что никто ему не поможет, делают всё только хуже. Боль скручивает всё его тело тугим жгутом. Между ногами горит далеко не так, как когда он возбуждён с утра пораньше или при просмотре фильмов либо соответствующих картинок в журналах, стащенных у одного из старших. Между ногами горит уничтожающе, ему чертовски, просто невыносимо больно от того, как его распирает изнутри конечностью – он уже не уверен, что одной – чудовища, в чей плен он попал столь неосмотрительно. Ему больно от того, насколько его ноги широко раздвинуты, вывернуты даже, и поэтому, когда низ его панциря приподнимается с пола под давлением монстром на плечи, он чувствует это пусть смазано, но тем не менее отчётливо. Он кричит даже с заткнутым щупальцем, раскрытым до максимума ртом. И он кричит намного громче, боль и ужас смешиваются в его горле и проходят через голосовые связки диким воплем, как его ногу тянут. Просто тянут в сторону, и он слышит ещё один влажный звук, который издаёт его тазобедренный сустав, разрываясь. Это чудовищная боль, и то, как она растягивается, не может его не остаться незамеченным. Майки плачет. Бьётся в своей истерике и ненавидит всё, что его окружает, каждым биением своего загнанного в ловушку сердца. Он молится, чтобы оно остановилось, потому что… Потому что он ведь всё равно умрёт, так в чём смысл тогда. Он просто хочет, чтобы это побыстрее закончилось. Он готов самолично переломать себе все косточки и засунуть в себя что-нибудь большое, что только можно найти в канализации, но только закончить с этим побыстрее. Он не хочет терпеть это, он не хочет чувствовать это, не хочет, чтобы это происходило с ним сейчас или когда-либо ещё. Майки не часто думает о смерти. Но сейчас он не может остановиться. Не может остановиться тогда, когда нижняя конечность перестаёт принадлежать ему, и он краем сознания думает только о том, что её к чертям вообще можно было бы оторвать тогда. Пока раны заживут… Сможет ли он себе позволить ждать их заживления? Доживёт ли он вообще до того момента, когда останется один? Выживет ли вообще? Между ногами печёт и тянет, сломанные руки и нога безвольно прижимаются к телу и полу, а в животе он вдруг чувствует жжение. Само ощущение того, как его трогают изнутри, пробравшись в его желудок, доводит до истерической дрожи. Даже Шреддер никогда так не делал, никто из врагов, какие у них с братьями вообще есть. Никогда в жизни не было ничего такого. Микеланджело скулит, совсем не стыдясь больше, и рыдает навзрыд, давясь и стискивая челюсти. Ему уже, знаете, не страшно умирать. Он уже ждёт, когда это случится. Он лежит тут, как кукла, сломанная и бездушная, потому что его душа с радостью отделилась бы и унеслась куда подальше, и что-то невероятное происходит внутри него. Весельчак, совсем не думающий о веселье, молит о конце. В какой-то момент он, кажется, начинает терять сознание. В груди тесно и жарко, в затылок стреляет и глаза как будто проволокой колючей обматывают. И когда он приходит в себя, чудовище сыто рокочет и вдруг… освобождает его. Оно смотрит на него, его глаза влажно сияют в свете фонарика, лицо склоняется ниже, давая ему запомнить, давая себе прямой доступ в его сознание. И затем отстраняется, растворяется в темноте и затихает где-то в углу. Майки лежит, не в силах пошевелиться, и чувствует только, как из него течёт. Долго и больно, и холодно. Ему холодно. Тело дрожит, и эта самая дрожь приносит лишнюю боль, не дающую ему держаться в сознании дольше. Вместе с потухшим светом исчезает и он. ---- Донателло кусает губы и указывает рукой направление. Братья незамедлительно следуют, куда было показано. Между ними тишина такая тяжёлая, что давит на плечи и сгибает немного, словно на них опустились небеса и судьба всего мира зависит, удержат ли они небосвод. Недалеко от истины. Несколько часов назад пропал их брат. Майки часто исчезал куда-то, а потом появлялся и засыпал их горой всяких моментов из его приключения, что с ним совершилось без них. Не то чтобы они слушали его – но были уверены в том, что с ним всё в порядке. Плохое ощущение появилось в груди каждого спустя час после того, как Майки должен был появиться. Уже тогда атмосфера в убежище стала напряжённой, выжидающей, и оставшиеся братья с беспокойством наблюдали за тем, как Рафаэль меряет шагами зал. Верный признак того, что что-то случилось. Тревогу забили, когда нунчаконосец не вернулся спустя два часа. Быстренько собрались и двинулись в путь – на маячок, встроенный в телефон младшего. И вот сейчас, подходя к месту, где сигнал в последний раз был засечён, братья сосредоточены максимально. Они чувствуют ужас и боль, которыми пропитано это место, и Донни одними губами произносит: «О, Майки…» То, что участок канализации ограждён, ситуацию не улучшало ни разу. Лучше бы это была открытая площадь в центре города в час-пик. И Майки был бы там. Концентрация ужаса тут зашкаливает. Липнет к коже и пропитывает её. - Разделимся, - говорит Лео, его голос холодный и отстранённый – он предельно сосредоточен. Чувствует что-то, судя по глазам, и движется абсолютно бесшумно – тише любой тени. Как-то это возможно. У него всегда выходит. Рафаэль смотрит на гения и кивает ему, сворачивает в коридор чуть дальше, а Донни поджимает губы, с тревогой глядя вслед ушедшим, и шагает прямо. Он находит телефон Майки недалеко от нагромождённого мусора, где-то в неосвещённом закутке, куда свет не попадает. Он светит фонариком, осматривая место, и едва заставляет себя остаться на месте, когда видит горы костей, тонких и маленьких – птичьи, кошачьи, собачьи, детские. И два скелета взрослых уже людей. Широкие грудные клетки и сформировавшиеся, уже потерявшие несколько зубов черепа говорят об этом яснее некуда. Он безумно счастлив, когда слышит в наушнике Рафа: «Скорее сюда! Я нашёл!» Донателло бы просто развернуться и кинуться навстречу Рафу, которому, судя по всему, нужна помощь, но что-то удерживает его на месте. Он немного проворачивает запястье, переводя луч света в сторону, и вылавливает из темноты следы на полу – кровь и какая-то слизь. Влажно блестящее. Он вдруг передёргивает плечами – ему кажется, что кто-то смотрит на него. Откуда-то… сверху. Он переводит луч туда и смотрит просто, но ничего не видит. Два зеркальца только, небольших, с блюдца, может. «Донни!» - кричит Лео, и гений мчится туда. Микеланджело… выглядит ужасно. Весь в синяках и ссадинах, с разбитой головой, с неестественно вывернутыми запястьями, переломанными пальцами и перекрученными предплечьями, с отодвинутой в сторону ногой, явно вырванной из сустава, и с этой невероятно бледной кожей, безжизненными глазами, уставившимися на них. Шестоносец спешит к нему и первое, что делает, проверяет пульс. Вздох облегчения срывается с его губ, когда он чувствует биение сердца. С ранами он справится, переломы заживут, они позаботятся об этом все вместе. - Ох, Майки, что же случилось, - шепчет Дон, осматривая рану на затылке и ссадину на виске. Он следует руками вдоль тела брата, обследуя его в свете ламп над головой и фонарей брата, ищет раны. Рёбра того вроде целы, насколько он может прощупать, панцирь не пострадал сильно, только лёгкий скол над плечом и стёртости новые. Позвоночник цел. Гений ощупывает его шею, осторожно, чтобы не навредить, но сильных повреждений не находит. - Раф? – зовёт он, оборачиваясь к одному из старших, и тот заходит к Майки с другой стороны. – Помоги мне зафиксировать его руки и ногу. Они работают над тем, чтобы не нанести лишних травм нунчаконосцу во время транспортировки, и Донателло думает, думает, думает-думает-думает о том, что же с их братом случилось, куда он влез в этот раз и кто за это должен поплатиться, когда вдруг слышит слабое: - Донни? – Майки смотрит на него, еле разбирая. Гений видит, как тот пытается сфокусировать на нём взгляд, и видит, как он начинает дышать быстрее, как будто у него приступ удушья или он сейчас расплачется. Мастер шеста кладёт ладонь на щёку младшего и склоняется к нему. - Я тут, Майки, - говорит он мягко, но достаточно громко, чтобы брат услышал его. Лео перестаёт изучать тело весельчака и занимает место Дона, когда тот двигается, предлагая ему закончить фиксацию. – Мы все тут. - Парни… - Микеланджело шепчет так надорвано, его глаза наполняются слезами и те стекают по его грязным щекам, липким от пота и ещё чего-то, что Дон не может разобрать. И это так больно бьёт их всех троих, то самое «не верю», звучащее в голосе самого счастливого из них всегда. Так не должно быть. Донателло закусывает губу и гладит младшего по щеке, кладёт его голову к себе на колени. - Всё хорошо теперь, Майки, - говорит он, стараясь не поддаваться эмоциям, но его голос дрожит на первой гласной названного имени. – Сейчас мы отнесём тебя домой. - Я так рад… - Владелец нунчак улыбается дрожащей улыбкой, кривой от боли и мучений, что он пережил, пусть и надеялся, что они прикончат его прежде, чем ему придётся разбираться с последствиями. Как бы то ни было, он счастлив, что ребята здесь. Донателло хочет сжать его руку, почувствовать ответное пожатие, но не рискует этого делать. Майки и без того больно сейчас, лучше не трогать его раны. - Пометь пересечение Централ Парк Запад и Восточной, 90, Донни, - говорит Лео, повернувшись к гению. Его взгляд совершенно серьёзен и, Донни сказал бы, почти сосредоточенно расфокусирован. Он понятия не имеет, как это может быть, но речь о Лео. Его глаза просто как будто… не его глаза. Как будто кто-то другой смотрит на него сейчас. – Туда нельзя ходить. Донателло сосредоточенно кивает и позволяет Рафу поднять Майки на руки, осторожно и медленно. Им пора домой. Это будет первое приключение, о котором Майки им ничего не расскажет.