***
Садья сидит на колченогом стуле и делает вид, будто развлекается, бросаясь ножом в скрипящие доски. Ей не нужна мишень; она расчёрчивает грязный пол взглядом, безо всякого мела или карандаша. Размечает — на коридоры и блоки, на пылающие алой краской (и черно-желтыми предупреждающими знаками) зоны «особенного внимания» и «повышенной опасности». Она расчерчивает пол, точно карту местности — вгоняет нож точно так же, как иголки, вилки, карандаши: всё, что под руку подвернется. Чуть наклоняется — как привыкла наклоняться над пластиковой, поставленной на четыре влажно хрустящих деревяшки, столешницей: трахаться уже боязно, а вот планировать — в самый раз. Низкий потолок полуподвального отнорка — не склада даже, кладовки, откуда так и не выветрился запах подгнивших овощей-фруктов, — нависает над Садьей, словно прогноз погоды, вновь обещающий «пасмурно и с дождём». Её-то не спугнул бы даже кислотный дождь, слепо-задорно барабанящий по плечам; ожоги — пусть, может, их вообще придумали трусы. Но здесь вместо дождя — только в очередной, леденящий душу пиздецотый раз протекли какие-то трубы, и переработанная вода ржавыми каплями шлёпается на бетонный пол вдалеке. Точь-в-точь неотвязное, мерзостное предчувствие, никак не желающее умолкнуть — с того самого, двухнедельной давности, вечера. С того самого, скандального выпуска «Стармании», за которым последовали еще несколько монологов вождя подполья — а точней, прокламаций. Извлеченных из потрепанного конверта, зачитанных восторженным голосом — звонким ровно настолько, чтобы глушить тревогу. Трюк, способный помочь только самой Кристаль – обмануть лишь её одну (и телезрители, как честные граждане, добросовестно трясутся в своих постелях — а где-то в их головах сдвигаются, меняясь местами, цифры — рейтинг кандидатов на президентских выборах; потенциальное число голосов, отданных обещаниям свободы — или гарантиям безопасности). Пригоршни слов — назойливый, мучительный стук по темечку: бомм-бомм, кап-кап. Или, может, — тик-так, тик-тик; круглые часы, стащенные прямиком из чьей-нибудь детской — скотчем примотанные к самопальной бомбе. Словно напоминание о неписанном правиле «Черных звезд»: днем — теракты, ночью — веселье. Раскачивай лодку — из одной стороны в другую; и раз, и два — точно танец. Не заставляй заскучать: ни товарищей, ни общественность; и пусть в каждом утреннем выпуске мелькает — без разницы, что: бесчинство на элитной парковке или взрыв водоочистительной станции; расстрелянный прямо у витрин собственного магазина делец, нечистый на руку, — или чья-то там изнасилованная дочка. Важен лишь страх; и страх растекается по улицам Монополиса, как невидимые щупальца гидры. Уже больше года, как. История успеха выведена на коже Садьи — шрамами от ножа и бритвы, следами прошедших по касательной пуль (она везучая, Садья — словно заговоренная; бешеная, неистовая, настоящий дух-покровитель всех «Черных звезд» — строго-справедливая мамочка, которая, если что, даст затрещину за идиотизм или закроет напоследок глаза сторчавшимся и убитым). История тлеет на ее шее — засосами Джонни, расцветает синяками на бёдрах и горчит во рту послевкусием спермы; но эту цену Садья выбрала добровольно. Сегодня ей не пришлось — ни драться, ни трахаться; и не то чтобы отсутствие последнего её раздражало, а от первого не хотелось передохнуть; скорее, наоборот. Но вынужденность бездействия — сестра-близнец напряженного ожидания — сводит мышцы, как судорога, и плечи тянет, словно к рукам у Садьи несколько суток были примотаны килограммовые гири. Зара — которая должна, по уму, следить за выходом-входом наравне с ней, и даже чуть строже, — нянчит свою игрушку, обиженно скрючившись в дальнем углу. В тусклом освещении она сама кажется куклой — сломанной марионеткой, у которой намертво перепутались нити. Садья, от нечего делать, вдруг представляет. Словно берет этого зайца за ухо — он покачивается у нее в руке, как повешенный, морда, печальная и тупая, смотрит на Зару. Будто бы ему стыдно — стыдно быть жертвой, пойманным, хотя волки от начала времен ловят зайцев: ничего не попишешь. Может, заяц в глубине ватной своей души тоже был бунтарём. Садья представляет, как усмехается. Еще она представляет испуганное лицо: Зара смотрит не на нее, на зайца, ищет взглядом черные бусины, неумело пришитые к потертому плюшу. Белесые ресницы моргают, непонимание — тяжелое, детское — растекается из глаз предчувствием плача. И тогда Садья подбрасывает зайца под потолок. Он взмахивает лапами, бьёт ушами — нелепый фокусник, рухнувший с троса под смех толпы (для толпы всё, происходящее в цирке — часть представления; таковы правила). И прежде, чем падение оборвётся тусклым хлопком, Садья успевает выхватить нож. Нож вонзается в низ мягкого живота — как насильник в женщину (как насильница — в любого, кто попадётся). Она выпотрошила бы глупого зайца, если не может выпустить кишки Заре — но вместо этого вновь бросает нож в пол. Она могла бы выпустить кишки Джонни. Но ей необходим Джонни — он воздух, вода и почва; безликий символ, безвольный лидер, бесславный малый. Садья помнит, как впервые нашла его: рухнувшего мордой на стойку бара, в этом грязном, полутемном кафе, названном с должным пафосом (маргиналы втайне дрочат на пафос): «Андеграунд-кафе». Слухи об этой встрече давно разлетелись по Монополису осенней листвой — жухлые, грязно-желтые, как всякая сплетня. Садья помнит, как распахнула дверь ударом ноги — никто в прокуренном зале даже не вздрогнул; только взгляды нескольких мужчин (и парочки женщин), точно потные руки, тыкались-скользили по ней — по кожаному корсету, призывно приподнявшему грудь, по заднице, обтянутой кожаными штанами. Она шла, точно сквозь мутную воду — точно акула, разгонявшая мелких рыб; и охотники до лёгкого секса отшатывались, чуя — не по зубам. Над стойкой трещал черно-белый телевизор, державшийся на соплях — тот же самый, который там висит до сих пор, с кривляющимся болваном Роже-Роже, всё чаще и чаще заедающий на Первом канале — с каждой следующей неделей предвыборной гонки. Садья помнит толстую девку, мечтательно протирающую стаканы — помнит глаза, какими девка смотрела на нее — на них всех: словно отбросы, напялившие черную кожу да накрасившие глаза, и впрямь воплощали некую неземную мечту. И помнит, как шевельнулось в ней — лихое, отчаянное, как порыв ветра: встряхнуло электрическим током, заставив повернуться на каблуках. Усмехнуться — широко, как в последний раз; и ведь — этого же не было в плане, но не пошло ли оно, хотя бы на часок, к черту? Еще чуть-чуть, и Садья протянула бы девке руку — на, мол, давай; помогла бы вспрыгнуть на импровизированную сцену вслед за собой, сорвала белый кружевной фартук и впилась поцелуем: в губы полные, нерешительные, неопытные — свежие, как лучшая выпечка верхних уровней. Садья обхватила бы ее за шею, закружила, отбивая ритм каблуками; рядом с другими парами, унылыми, как супружеская возня под натянутым одеялом, они сверкали бы, как ночной фонарь — и плевать, чем бы всё это кончилось; Садья умела выходить сухой из воды. Садья крикнула бы ей — шепнула бы на ухо, прикусывая дряблую мочку: бери жизнь за горло, дура. Бери. Так ведь и зазеваться недолго. Но девка вздрогнула, отвернулась: лицом в стакан, сжимая тряпку так, что побелели пухлые пальцы. Пробормотала что-то: будто бы с сожалением, или, может — с застарелой тоской (а может быть — с пониманием; и догадка эта злила сильнее, чем любая другая). Садья досадливо сплюнула, а затем подошла и положила руку на плечо Джонни. Сжала пальцы, скребнув длинными ногтями по его куртке. Наклонилась вперед, потянув его на себя, щекоча дыханием проколотое в трёх местах ухо. Он был и впрямь — красавчик; трущобный принц, которому немытые неделями волосы и запах пота шли больше, чем могли бы — прилизанная чёлка и белоснежный пиджак. Садья вдохнула этот запах дрожащими ноздрями — позволила впитаться в себя, осесть на коже и волосах, как уже впитались в ее одежду крепкие ароматы подземных блоков; и ответное прикосновение (крепкая хватка у неё на предплечье) было — как след пальцев прохожего (неслучайного, совсем нет), убитого ею из темноты: пальцев, вымазанных в его собственной крови, тщетно пытавшихся ухватить ускользавшее — но нашедших только полу черной куртки, на которую Садья (за два вечера до того) уже нашила звезду: контур, мягко мерцавший во мраке. — Наслышана о тебе, мистер Джонни Рокфор. Никто не обращал внимания; только дружки Джонни — и его тогдашняя тёлка (её застрелили при налёте на склад оружия — тот, второй; но никто к тому времени не сожалел об этом) — подобрались, поигрывая кто кастетом, кто складным ножиком. «Наслышана» — богатое слово; как леденец (или — кое-что посложнее, более взрослое) на умелом, нарочно проколотом по случаю языке. Здесь каждый о ком-то «слышал»; известность — самый ходовой товар-однодневка, но — как и везде — тут главное: не продешевить. Джонни свёл брови. — Ты — та самая? «Черная звезда»? — Я — твой шанс. Садья не улыбалась. Её глаза, густо подведенные черным, уцепились за крохотную искру внутри его тяжелого взгляда — крепко-накрепко, как вцепляется мертвец в своего убийцу, — и потянули вверх. Зазубренный крюк врезался ему в потроха, и Джонни Рокфор не мог больше ни дёрнуться, ни сорваться; потому что он — из детей, так и не переставших верить в какой-нибудь извод Санты, даже если «санта» приходит к ним в совсем неподходящем обличье. Их разговор — если это вообще можно было называть «разговором» — вливался в общий гул заведения, словно голос солистки в слаженный симфонический хор. — …в подземельях мы светим тьмой, — и она отправляла в рот еще один стакан дешевого виски. — …знаешь, мне плевать на политику, но… — но тоска, плескавшаяся в недрах глаз Джонни, лучше всяких линий на руках говорила — он согласился с ней, еще не услышав; измотанный тоскливой надеждой, протухшей задолго до того, как он появился на свет. Он согласился, потому что в одиночку не вырваться из пут обстоятельств — даже с хрустом хрящей и жил, выворачивая суставы и натягивая позвоночный столб, как струну. Он согласился — промокший бикфордов шнур, заждавшийся искры; и бомба-цель сверкает вдали, как ёлочная игрушка. Цель, стоящая огня. И она предложила, потому что зачем еще она бы пришла? Предложила, деловито щёлкнув зажигалкой — символом-обещанием: — …убить Зеро Жанвье. — …я бы этого ублюдочного мудилу!… — вполголоса втолковывал один дружок другому (Гэри и Лэнс, она запомнила их — очень хорошо запомнила). — …бессильны! — надрывался телевизор над стойкой. — Будущее мертво! Толстая девка наливала выпивку очередному клиенту и что-то напевала себе под нос — мечтательно, немного грустно и немного фальшиво; можно было расслышать только лишь что-то вроде: «…птичка, птичка, птичка-душа моя…» (И Садья повышала голос, ударяла о колено ладонью, чокалась с Джонни так, что едва не разбивались стаканы — только чтобы больше не слышать). — …ничего не было, так и не будет ничего! — лихой взвизг, способный посоперничать с циркулярной пилой, врывался в уши откуда-то от боковых столиков, и ему вторили резкие удары бутылкой — по столешнице, по черепу, по лицу. Проламывая насквозь — пробивая навылет — сыпались удары, и слова слетали пулями с губ, встречая уязвимую цель. Джонни потирал глаз не особенно чистым пальцем; как будто туда, ближе к слезящемуся темному уголку, попал ледяной осколок. (Ничего нельзя было с собой сделать – чтобы не представлять: вот-вот, и по щекам закапает кровь). — …не боюсь умереть; какая разница? — пожимала она плечами. — Ведь главное… — …никаких компромиссов! — продолжал настаивать телевизор, громыхая несуществующим кулаком. — …и никто не отнимет... — захлебывался пьяный, прерывистый голос. — …хуй я клал и класть буду, да только вот… Только вот — всё было отмерено, исчислено, взвешено, задолго до — и надолго после; только вот человек — такая скотина, которая чаще предпочтет сдохнуть, а не смириться. И Джонни закончил, рубанув ладонью, точно приводя в исполнение средневековый до брутальности приговор: — Мы взорвем этот город, изнасилуем его и оставим так. Садью полностью устраивало то, что она успела увидеть. И она, расхохотавшись, потащила его танцевать. Вот тогда-то на них — впервые — начали оглядываться по-настоящему. Танец длился, быстрые ритмы сменялись медленными, и Садья чувствовала, как в бедро ей упирается возбужденный член Джонни, чувствовала его грязно-жаркое, тяжелое дыхание у себя на шее — и ее губы сами собой ползли вверх, открывая зубы — почти оскал — когда она откидывала голову назад, притворяясь, будто стонет под его поцелуями — а потом уже больше не притворяясь. И позже, ещё позже, в каморке, зажатой между техническим коридором и заброшенной кладовой, на матрасе, убитом в хлам, они тискались яростно, как будто боролись — и никто из них не мог победить, только царапаться и кусаться до последнего, но в конце-концов она дернула его за волосы и на себя, практически вынуждая: войти в неё, вжаться, до боли и звёзд (чёрных, ослепительных звёзд) в глазах. Она обхватывала его поясницу ногами, насаживалась на него, не прекращая скалиться, — и праздновала победу гортанным криком: плавясь от удовольствия много большего, чем оргазм. «Ты станешь героем, Джонни Рокфор». Так она сказала ему потом, на следующее утро. Лениво потягиваясь, пока он оглаживал сонным взглядом её острые груди, и откидываясь ему на плечо, позволяя запустить пальцы в свои распущенные — по такому случаю — волосы. И даже не оглядываясь, она могла представить на его лице каждый мускул, каждую кость, точно холст и раму; представить, как он рисует себе — себя: героя, скроенного точно по мерке, под стать этому ублюдочному городу. А ещё она сказала: «У тебя получится, Джонни». Сказала: «Я, если что, прикрою. Не беспокойся». Герои не берутся из ниоткуда. Их вылепливают чаяния людей — мечта миллионов, воплощенная в одиночке. Их создают, точно произведение искусства, — когда надо бросить этим миллионам сладкую кость. Творящий кумира всегда в тени. Это она учила еще студенткой. У нее было хорошее образование — у Садьи из «Черных звезд»; вообще говоря, Садья Даг была в своё время лучшей на курсе. Забавно, как легко позабыть — как легко обмануться черной кожей куртки и брюк, черной звездой на плече, развязными манерами и парой татуировок. Стянутые в грубый «хвост» кричаще-синие волосы — натянутая кожа на висках и на лбу, белозубый блеск звериной ухмылки — и блеск ножа, который она подбрасывает и ловит. Хриплые окрики, шальные глаза, бутылки с крепким пойлом как дубины жонглера — какое там «образование», что вы. Какое там «положение» — шваль, рваньё. «Садья» — просто имя. За ним ничего не кроется. Чистая от чужих ожиданий, как яблоко от кожуры, она может вволю дышать отравленным воздухом Монополиса. Разбивая каблуком дрожащее отражение в маслянистых лужах, она идёт, отлично зная, куда — привилегия, которой мало кто здесь может похвастать. Чем она платит — чем собирается заплатить, когда придёт это время — за каждый вдох полной грудью, лучше бы не задумываться: целее будешь. Она и сама не задумывается, пока может — пока степени свободы не свелись к нулю или единице; просто знает — не позволяет себе забыть, перебрасывая костяшки по счётам — от одного края воображаемой рамки к другому. Только вот сегодня под вечер Зара и Джонни притащили сюда Кристаль — точнее, это Кристаль сама ввалилась в их подпольное логово, обнимая Зару за плечи: пошатываясь, с нервной улыбкой на дрожащих губах и всё тем же затаенным страхом во взгляде. Кожаная куртка не по размеру, пропахшая мужским потом — то ли самого Джонни, то ли кого-то из «свитских», — висела у неё на плечах, будто трофейный флаг. Садья не стала спрашивать, куда делись настройщик и оператор. Если на это было плевать даже чувствительной Кристаль — то ей и подавно; только головой покачала, ловя собственное отражение в отполированном лезвии. Сжимая в кулаке — на поводке воли — просыпавшуюся злую досаду, потому что — нельзя было, просто недопустимо: срываться здесь и сейчас, когда нет, по существу, еще никакого повода. И даже то, как держится Джонни — напряженно, словно вот-вот готов уже броситься, отбивая кулак и нож, нацеленные в Кристаль, — это тоже, по большому счёту, ещё не повод. Но всё одно — ясно было: «эксклюзивное интервью» — уже не для передачи, с прицелом на что-то большее — накрылось жестянкой, заглохло под дружественным огнем; и Садья метнула пристальный взгляд на Джонни, прищурясь и вопросительно изгибая бровь: твоя самодеятельность? Или... Или — что, Садья просто не успела закончить фразу. Впервые в жизни — не успела; особенно в этой, подпольной, подвальной жизни, где каждый сантиметр пройденного пути был размечен кровью из чужих ртов, выбитыми зубами и задохнувшимся во вспоротом горле криком. «Я теперь с вами, — выдохнула Кристаль, решительно вскидывая подбородок. Свежий синяк, отпечатанный у нее на челюсти, притягивал взгляд не хуже, чем матерное граффити на светло-сером бетоне. — Я хочу, как вы, понимаете? По-настоящему». «Ну охуеть теперь», — должно быть, Садья всё-таки скрежетнула зубами, слишком уж стиснув челюсти, но только слова эти она почти выплюнула — так, что секунду-другую еще казалось: пальцы Кристаль вот-вот метнутся к щеке, стирая — с видимым отвращением — след слюны. Но Кристаль, наоборот, улыбнулась: «Джонни меня похитил». Улыбнулась с лихим озорством, так, как будто это всё объясняло. Как будто она вводила новое правило в запутанной ребячьей игре. «Значит, будешь заложницей», — отрезала Садья, ловя на лезвие нервный блик старой настенной лампы. Да, это тоже могло сыграть — и даже лучше, чем прежде; импровизацию никто не отменял. А Садья уж постарается — создать резонанс; любимице публики даже не придется страдать сверх меры. Отделается легким испугом. «Постой, но я ведь бросила прежнюю жизнь! Всё бросила, навсегда! Совсем как вы. И я смогу вложиться, не думай тут. Все убедятся, что я тут не просто так — мой выбор что-то да значит», — Кристаль моргнула, звонким голосом и решительным взмахом длинных ресниц разбивая собственный шанс, словно тяжеленной кувалдой — так, что и осколков не соберешь. А Джонни, меж тем, по-прежнему — тревожаще-долго — не говорил ничего, засунув руки в карманы. Только хмуро маячил за спиной у Кристаль, готовый в любой момент подставить плечо, — скорее расстрельной стенкой, чем каменной стеной из присловья. Садья с деланным равнодушием пожала плечами, одним движением пряча нож в голенище высокого сапога. «Допустим. Стрелять умеешь? Автомат, пистолет, обрез? А обращаться с ножом? Хотя бы с кухонным?» — тон, каким она, бывало, инструктировала бойцов и охрану, мог бы обмануть всякого, но на самом-то деле — легче подсчитать, кого из «Черных звезд» не пришлось натаскивать дополнительно (благо, естественный отбор неплохо справлялся с самыми безнадежными). Кристаль бы тоже смогла, сумела бы, не вопрос — сумела бы даже колдовать над запалом бомбы, стянув волосы пропотевшей банданой и ругаясь сквозь зубы, — если б только услышала за одним вопросом другой, если бы поняла, в чем вообще суть этого вопроса. (Если бы поняла, почему их взгляды сходятся в одной точке — но изображение раздваивается всякий раз, будто личная — на двоих — оптическая иллюзия). Но понимай она — разве оказалась бы здесь? Глухой удар сердца. Ещё один взмах прозрачных ресниц. «Но зачем бы мне?..» — вот и весь ответ. Дротик, выпущенный Садьей, не задел даже самого края этой крашеной в два контрастных цвета мишени — невероятный, почти позорный для неё результат. «Можно быть голосом, словом, а слово — тоже оружие, тебе ли не знать!» — и Джонни, Джонни кивал, серьёзно, положив руку ей на плечо. Лидер подполья соизволил, наконец, открыть рот — только вот совсем не за тем, на что надеялась (позволяла себе рассчитывать) Садья. И Садья только бессильно сверлила бывшую подругу взглядом, выискивая хоть зародыш просвета — хэй, мать же твою, очнись, ты ведь сама что-то говорила о «настоящести». Вскочить бы, влепить пощечину, встряхнуть за острые плечи, но ведь Джонни — Джонни, в чей авторитет вложено столько сил, времени и труда, — у неё (у всех!) на глазах объявил Кристаль чем-то вроде ангела, спустившегося под землю. И это было даже отвратительней, чем тогда, когда от Садьи попросту отвернулись — отмахнулись, как от безделки, несравнимой с несбыточными мечтами в темном углу. В конце концов, та пресловутая официантка — как там её, Мари-Жанна или Жанна-Мари?.. — была всего-то камешком на дороге. Листом прошлогоднего календаря, оторви и выбрось; а вот вина Кристаль — куда тяжелее, куда серьёзней. Кристаль ведь хочет действовать, чтоб её. И ничего не оставалось, кроме как спрятать раздражение за привычкой: дать Джонни знак, что им еще надо будет пообщаться наедине — увидеть, как он спокойно кивает, коротко подмигнув, и тут же — что-то шепчет Кристаль, успокаивающе стиснув её плечо, а она сутулится скомканно, но не отходит даже на шаг. А следом прикрикнуть на болтающихся без дела «Звёзд», чтобы кто-нибудь оторвался от чесанья яиц и прочесал лучше нору, которой Джонни и парни отходили с добычей: вдруг увязался «хвост». Похищение телезвезды ведь, не шутка. И раз уж на то пошло — почему еще ничего не готово к полуночному рейду? А «развивать успех», нет, не слышали? А собственные прокламации не читаем, да?! Выплевывая короткие, злые приказы — заодно прихватив в напарницы для охраны «запасного выхода» Зару, чтоб неповадно было; сегодня как-нибудь обойдется без дополнительной дозы «сладкого», — Садья вовсю старалась не смотреть на Кристаль. Но взгляд её, как назло, метался магнитной стрелкой — словно Садья была каким-то гребаным полюсом, на который указывают естественные законы природы. А Садья замечала, невзначай оглядываясь, пальцы Кристаль — в крупных, мозолистых пальцах Джонни (только Садья и понимала, пожалуй, как эти пальцы на самом деле слабы). И раздраженный гул в её голове превращался в глухой колокольный звон, раскалывающий череп — словно бомба-предчувствие наконец взорвалась. — Блядство, — громко говорит Садья, разбивая тишину, словно витрину — ударом кастета. Зара подбирается, вскидывается пуганой птахой — слепо шарит взглядом из угла в угол, а потом поднимает зайца за полуоторванное грязное ухо; гладит и напевает что-то — вроде колыбельной на ломаном английском (урывками выученном — не в школе, что вы; на слух, из песен и новостей). Она фальшивит, и откуда бы, действительно, ей уметь; но раньше, кажется, это не настолько выбешивало. «Убирайся», — говорит одним взглядом Садья; ей отвратительно сейчас понимать, что Зара предсказуема до последней клеточки на грязных ногтях, как предсказуемы и все остальные обитатели логова. (Кристаль хотя бы нарушила свой сценарий — хотя и плохо понимает, зачем; смахнула со стола карты — «я не играю!» — и тут же бросила на столешницу кости для куда более опасной игры. Не спрашивая, даже не пытаясь спросить: чем всё это кончится. Само собой, только тем, что роль для неё — опять — напишут другие). — Блядство, — повторяет Садья, особенно отчетливо, и надрезает ладонь — резко и наискось, неглубоко, но до крови. Боль помогает вспомнить; не скатиться к бессмыслице. Чужая или своя — не так важно. Садья сжимает и разжимает ладонь — капли, густые и темно-алые, падают на пол по одной. Она представляет, будто это кровь Кристаль — или, лучше, кровь Джонни — жертвенная кровь, которая очищает, даже будучи нечистой сама (это она — тоже — учила студенткой). Жизнь даётся только однажды. А вот как её прожить — это уже личное дело каждого. Коротко усмехнувшись, Садья вытирает нож о штанину.***
— Ты идешь с нами? — Лэнс хмуро переминается с ноги на ногу. У него круги под глазами, а глаза — красные, но он сейчас не под кайфом. Только слегка поддат, для куража; и всё равно не может стоять спокойно, только руки сунул в карманы, чтобы не дергались — знает, что Садья это не любит. У нее, Садьи, на руках — только синяки и царапины, да пара длинных порезов; мелко-красных точек не найти даже с лупой. Хотя с виду — порой — не сразу поймёшь. Про таких раньше (в эпоху до Монополиса) говорили: «Своей дури хватает». У неё, Садьи, никакого желания — даже такого, какое тлело бы незагашенной сигаретой на бетонном полу. — Останусь. Всегда так. Кто-то остаётся в логове — дежурить, перебирать трофеи, считать припасы, ползать с тряпкой по полу, отклячив зад (если не слишком упорот или устал, чтобы задумываться обо всём этом). Разделение труда. Один из принципов подпольного выживания. Хотя, конечно же, они — не подполье. Садья прочитала в своей жизни достаточно книжек — больше, чем все остальные, взятые вместе; и про революционеров ей тоже доводилось читать. Революционеры, подпольщики, террористы — люди идеи; даже если идея — насквозь гнилая, как пресловутый «натуральный» картофель. Подвальные норы «Черных звезд» провоняли безысходностью вперемешку с кровью — и лозунги, намалеванные поверх некрашенных стен, не содержат ничего, кроме себя же самих: кроме букв и слов, дошедших сквозь третьи руки. Было бы смешно, если бы не было так грустно. (Тоже — из книг, затасканная до невозможности фраза, и Садья морщится от банальности — но не может ничего поделать с собой). Только вот кому-то нужен герой. Кое-кому — просто позарез. Значит, героя надо создать: из грязи, дерьма и немой тоски. Современное искусство не брезгует любым материалом. Современный художник — бог перформанса; или богиня, почему нет. Высший пилотаж: когда участники спектакля вовсе не знают сценария. Им и не нужно знать. Роли ведь без того исполнены безупречно. Естественность — и ни капли лжи; минимализм художественных средств — на грани примитивизма. Томатного или вишневого сока тоже вовсе не нужно; вот только побочный эффект — представление (перформанс) только на один раз. Здесь точно как на войне — нельзя переиграть сражение (пьесу) в точности, и нельзя оставить за собой поле боя (сцену), не пожертвовав чем-нибудь из наличных сил. Ну а мечтатели, вроде той девки-официантки, — так, сопутствующие потери. Садья морщится и досадливо сплёвывает на пол — будто избавляется от налипшей на зубах грязи. — Ну хорошо. А Джонни-то? Он ведь — с нами? — Лоб Лэнса морщится в попытке поймать ускользающую мысль. — Не-а, — лениво тянет Садья, покачивая ногой. — Обойдетесь как-нибудь. — Ей почти что весело наблюдать. — А чего вдруг?.. — На лице Лэнса мелькает тревога; он привык полагаться на себя самого, на кастет и нож (скорее даже, чем на щегольской автомат — уличное детство, намертво въевшееся во внутренности), но необходимость действовать вовсе безо всякой поддержки — авторитета и санкции — приводит его в нервное беспокойство. — Вы уже большие ребятки, — ухмыляется Садья; для кого-то эта ухмылка даже могла бы выглядеть ободряюще. — Способны справиться без папочки с мамочкой. Особенно если папочка занят с новой игрушкой. Лэнс поначалу не понимает, не складывает одно с другим — только моргает, нервозно шевеля пальцами — они, словно черви, извиваются под кожей штанов. Садья — всё так же лениво — указывает большим пальцем себе за спину. — Ааа, — глубокомысленно тянет Лэнс — похабная ухмылка тут же растекается из уголка его губ. — Ну, ясно. Привет передавай ему. И пусть… того, делиться не забывает, — подмигивает он напоследок. Садья знает: Кристаль совсем не во вкусе Лэнса (в его вкусе, если на то пошло — смазливые официанты и бармены, которым еще нет двадцати; должно быть, тот пидор, которому Садья приплачивает за информацию — которого использовала, чтобы развести Джонни на такое, как ей казалось, необходимое интервью, — тоже сгодился бы; на секунду Садья вытягивает эту мысль между стенками черепа, разглядывая на просвет, словно фотоплёнку, меняя ракурс, чтобы лучше различить — гипотетический ракурс, в котором один вдохновенно пялит другого). Впрочем, ей никогда особо не нравилось представлять вместе двух мужиков. И — да, она знает, и Лэнс это знает тоже; но Кристаль — не просто какая-то там девица. Кристаль — тёлка Джонни, и даже больше, чем тёлка; избранная, на которую снизошла благодать. Это — культ Джонни, к созданию которого она приложила руку. Это — часть представления; колосс на глинянных ногах, которого в нужный момент просто надо будет пнуть под коленку. Всей разницы — кто и когда нанесет удар.***
Садье не спится — и выпивки, как назло, при себе нет тоже, только неубранные — с прошлой еще недели — бутылки сиротливо блестят в углу. Не то чтобы она считала выпивку универсальным средством от всяких бед, но замедлить и стереть мысли, утопив сознание во временной черноте, вполне сошло бы за эрзац нормального сна. А остаётся только ворочатся на продавленном матрасе и смотреть в потолок, где не видно не то что звезд (как в том анекдоте — «вижу, что у нас спёрли палатку», который знаком в этом подвале, наверное, только ей — и всё той же распроклятой Кристаль) — а вообще ничего, даже всегдашних влажных разводов. В непроглядной темноте все звуки и запахи ощущаются особенно остро. Садья слышит, как они трахаются — прямо за стенкой. Самозабвенно, как в первый раз (то есть, почему «как»). Кристаль стонет, громко и жарко — длинное «ооооо» сменяется полузадушенным «ааахх!». Можно почти различить, на самой границе слуха (если дать себе труд): как она вцепляется в плечи Джонни, словно боится отпустить и на миг. Как поджимает пальцы на ступнях, когда Джонни вбивается в неё особенно сильно. Как выгибает спину, ища слияния — растворения, самозабвенно отдаваясь не столько Джонни, сколько воображению. Кристаль тоже хотела бы создавать героев: для того, должно быть, и устроила свою передачу. Стар-мания. Звездная одержимость, если переводить. Почти как гнать на мотоцикле по ночной трассе, без шлема, запрокинув голову и отняв руки от руля — гнать что есть силы, разглядывая мелко-редкие звёзды, целуясь с ветром, срывающим с губ безудержно-отчаянный смех: радость жизни, которой прежде почитай, что не было, — и которая длится вечно; пока золото чужих фар не вспыхнет перед глазами самой яркой звездой, и тело не покатится кувырком — разбиваясь, раскалываясь на части. Повезёт еще, если сразу сломаешь шею — иначе умирать будет в разы больней. Садья имела все шансы стать одержимой. Это было бы вполне в её духе. Вскрыть собственную грудную клетку и вырвать сердце-фейерверк, чтобы озаряло дорогу: высоко вскинуть над головой, и бежать, бежать, слыша за спиной топот множества чужих ног, задыхаясь от горячечного восторга, пока в горсти не останется только прах. Головёшка, черная дыра — прогоревший сгусток черноты. Жизнь и впрямь даётся только однажды, и можно — отчего нет? — потратить её на то, чтобы сжигать себя без остатка, как те самые революционеры из книжек. Вопрос только: ради чего? И Садья не находила ответа; ей не хватало слов ни в одной из философских работ, изученных в университете, исчерканных карандашом на полях, а лозунги из программных книжиц она десятками могла штамповать сама. Но часовая бомба у неё в груди тикала, непрестанно-неумолимо, и взрыв однажды мог бы прогреметь — ещё как. Не то чтобы это, конечно, много кто понимал. Пожалуй, за единственным исключением. «Хочешь взбунтоваться?» — спросил у неё дядюшка по телефону. Тогда, чуть больше года назад. Садья щелкала зажигалкой, зажав трубку между плечом и щекой. Она была слишком умной девчонкой — всю свою долбанную двадцати-с-хвостом-летнюю жизнь; слишком наблюдательной, внимательной, осторожной — и всегда готовой ударить, точно бритва, спрятанная под рукавом. Вскинув подбородок, она посылала куда подальше — с чистейшим выговором «шпилей» — любого, кто думал, будто ее можно купить: неважно, за бутылку вина или за отцовский толстый кошель; или — за обещания, которые она разбивала даже лучше (куда как чаще), чем зубы. Учила по ночам то, что следовало учить; а потом вела очередную девицу туда, куда не следует забредать одной — и возвращала родителям в целости и сохранности. Читала книги — запоем, и писала (под псевдонимом) в университетской газете, заводя и тут же бросая третий за год дневник. Ругалась сквозь зубы, выпрашивая — законную! — лицензию на оружие, и выбивала сотню в тире — на спор. А потом — улыбалась, танцуя на дискотеке или преследуя цель на велодорожке — бешено, как могла бы убегать от полиции, взорвав бомбу в эпатажном торговом центре. Она была девчонкой, принципиально не выходящей за рамки. И при этом (логично, не правда ли?) девчонкой совершенно невыносимой. Матушка закатывала глаза; отец, до летальной встречи с лихими гонщиками, регулярно грозился выдрать — но было не за что. (Если не хочешь нарушать правила — неизменно выучишься их обтекать). А вот дядюшка… Дядюшка счёл, что Садья подойдет идеально. Он вообще очень умный, дядюшка Зеро, Зеро Жанвье; ярчайший кандидат в президенты Запада. Будущий победитель избирательной гонки — если Садья хоть что-то смыслит в политике. Хладнокровный мудак, не лишенный дурацкой сентиментальности. Впервые Садья его увидела, когда ей было лет шесть. На каком-то из торжеств в «их кругу» — то ли юбилея, то ли годовщины, то ли еще чего-то столь же бессмысленного, куда детей притаскивают обычно, чтобы те создавали умилительный фон. Дети, как им и свойственно, вместо этого путались под ногами, подпрыгивали, скулили, клянчили хоть что-нибудь на память и просились домой, а еще тыкали и задирали друг друга — в общем, вели себя не хуже, чем взрослые, только куда менее этикетно. Обычно Садье удавалось найти себе укромное место — за какой-нибудь портьерой или в глубоком кресле, а то и вовсе в стенном шкафу, — чтобы там собирать очередную головоломку (руками или в уме), отпихиваясь от назойливых попыток с ней «поиграть». Но в этот раз ей просто не давали отойти далеко, раз за разом возвращая на место беспокойно-визгливым воплем, и максимум, что ей удалось — с независимым видом пристроиться на банкетке, вызывающе болтая ногами в дурацких розовых туфлях. «Так это вот и будет малышка Дагов?» — хмыкнули откуда-то сверху. Она, не поднимая головы, целеустремленно продолжала обрывать с платья рюши. Ровно до тех пор, пока кому-то — должно быть, матушке, кто еще мог быть настолько самонадеян, — не пришло в голову ничего лучше, чем подтолкнуть её, обеими ладонями упершись в лопатки: одновременно и ласково, и каменно-твёрдо — ну же, мол, не будь букой. Жаль, она была еще слишком малорослой и слабой, чтобы двинуть в ответ локтем, как и следовало. «Я не малышка, я Садья». Упрямый вскинутый взгляд — уморительно, должно быть, смотревшийся из-под огромного, в полголовы, сиреневого банта. (Бант она тоже оторвала бы, но слишком уж крепко тот был примотан). «О», — в единственном звуке — не вырвавшемся, а словно бы степенно вышедшем из полуоткрытых губ, таилась целая бездна смысла. Этот смысл был настолько огромен для шестилетки, что она даже не шелохнулась, застыла куклой-разиней, когда незнакомец потянулся погладить её по голове. Рука на макушке Садьи оказалась тяжелой и пухлой, а взгляд — внимательным и настолько добрым, что в дрожь бросало. Зеро Жанвье, тогда еще чуть менее обрюзгший и чуть более бравый на вид, изучал её почти неприлично долго, прежде чем отвернуться и обратиться к ее отцу. «А у твоей девочки есть задатки, Крис», — донесся до неё-мелкой далёкий, масляно-густой голос. Тот самый, что зазвучал из телефонной трубки — в один из тех мерзостных летне-осенних дней, когда просто уже не знаешь, куда деваться от солнца-обманщика — слепит глаза, но почти не греет. Зажигалка, наконец, разродилась язычком пламени, и Садья передвинула сигарету в уголок рта. «Зависит от того, зачем я тебе, при этом, нужна». «Уж точно не перекладывать бумажки где-нибудь в штабе, — лениво — с той самой, неповторимой ленцой хозяев жизни, — фыркнул дядюшка. — Для этого есть девочки, чей письменный стол будет посообразительней их самих». Садья ухмыльнулась, втянув ноздрями первую порцию дыма. И стала слушать: очень внимательно. Выходило просто, как мычание: дядюшке нужен враг. Настоящий, такой, какого не стыдно будет раздавить всей королевской конницей и всей королевской ратью; чей раздувшийся, уродливый труп можно будет поместить в президентской сокровищнице среди прочих трофеев — ну а если ручные СМИ самую малость преувеличат степень опасности, так что за печаль? Эти гражданские (дядюшка Зеро любил напомнить о своей военной карьере, краткой, но достаточно яркой — если, конечно, верить всему, что он говорил) — они ведь такие паникёры. Любую угрозу способны раздуть до небес. Впрочем, тем важнее их защитить. Любой, почёркивал Зеро Жанвье, любой ценой. И вот, в остатке: Садья устроит дядюшке Зеро стоящего врага — а дядюшка взамен устроит Садье отличное представление. Экшн с полным погружением, как в лучшем частном кино. Зеро Жанвье сможет получить президентское кресло, если станет единственным спасением Монополиса. Последней надеждой. Солнечным лучом в час подступающей тьмы. Садья сможет развязать себе руки. Управлять ситуацией, распоряжаться людьми — с помощью слов, ножа и ствола. Делать, в каком-то смысле, историю. (Именно так, как делали её во все времена, в любом месте). И волки сыты, и овцы, в целом, довольны. Плюсы: ей не придется платить тюрьмой, годами жизни и суммами с фамильного счёта. Минусы: пули, как всем известно, тупые дуры. Автоматные очереди — тем более; и даже полицейской дубинкой (с шипами или электротоком, на выбор) можно отделать так, что родная мать не узнает — если вообще доживет, пока ты выйдешь из комы лет этак через пять, а то и пятнадцать. Сигарета у неё во рту успела дотлеть, пока она прикидывала наиболее подходящий сценарий. Рецепт недели: как окунуться в кипящую смолу и выйти живой; как дожить до ста лет, переболев чем-то в сотню раз отвратительнее проказы; Садья перебрасывалась внутри черепа желтушно-газетными заголовками, изредка делясь ими с дядюшкой — чтобы посмеялся и он. «Я только одного попрошу, дядя». «Проси», — легко согласился он; можно было вообразить, как он наматывает провод на толстый палец, чуть наклоняя голову — и стая солнечных зайчиков разбегается от блестящей лысины, как от охотничьего ружья. «Дай мне выбрать, как назвать эту банду. Партия, извини уж, будет для них — в смысле, уже для нас — слишком мелко». Что же, метафора Садью не подвела. В общем-то, взрыв звезды — не обязательно смерть; если ученые, конечно, не врут. И вот, она сидит тут. Заемная бунтарка, серо-буро-малиновый кардинал, козырь дядюшки Зеро в предвыборной гонке. Сидит и слушает, как трахаются рядом с ней эти двое — отчаяние и одержимость, звезда и спутник, — сидит себе, словно камень, поставленный при дороге: бесчувственный и безмолвный свидетель. Блядство, думает Садья. Всё это — сплошное блядство. Разумеется, она не про секс.***
Ночь тянется медленно, словно сопли — словно слизь из пизды хорошо оттраханной девки. Последняя ночь, которую Садья пробудет в этой клоаке. Она знает это чётко, как формулу, выписанную мелом по черной доске: решение сходится, и следствия, вызубренные так, что отскакивают от нёба, и проверочные примеры — все заодно. Обязательства осыпаются с Садьи, как шелуха — как листья по осени, — и она сдувает пыль прочь. Последнюю ночь ей никто не помешает потратить так, как ей вздумается. Благо, у неё-то, в отличие от многих, есть отдельный закуток здесь — на время, когда она не возвращается «к солнцу» (исчезая практически незаметно: рябью и тенью, отзвуком смеха и пятнышком крови на периферии общего зрения; исчезая так, чтобы её окончательное исчезновение не показалось никому — позже — тяжелее обычного). Впрочем, сегодня — после той ссоры, от которой, казалось, звенели стены и подпрыгивали канализационные люки — её не рискнет побеспокоить никто. Никто не посмел бы, попросту опасаясь получить в морду — попросту не разобравшись, пока что, кем считать Садью, если не второй после Джонни. Вдохновительницей всего. (Источники вдохновения порою могут меняться; хотя картина, возомнившая из себя художника, скверно умеет их выбирать). Взрослый мальчик отправил мамочку на заслуженный отдых; и прочие детки не знают, как теперь быть. Бродят и бестолково тычутся, кто во что: задирают друг друга или тихо нажираются в уголке. Даже если и трахаются — как-то обреченно, без огонька. Полируют ножи и кастеты, проверяют, сколько там еще патронов осталось — если завтра вдруг что. А сама она залезает в штаны их «мачехе» — бесцеремонно, нагло, не позаботившись даже о том, чтобы предварительно затащить её в душ. Ни дать ни взять, третьесортная мелодрама. Переключить канал на третьей минуте — иначе вырвет прямо на аляповатую страницу с телепрограммой. Мутная тошнота без того уже подкатывает к горлу, ноздри забивает запах цветочных духов (лаванда? сирень? чтоб Садья еще понимала...), смешанных с терпким девичьим потом. Сосок под пальцами беспомощно-вял, и Садья зло сжимает его ногтями, прежде чем скользнуть — с нежностью наждачной бумаги — Кристаль на талию, придерживая предусмотрительно, чтобы не вырывалась, пока Садья другой рукой спускает с неё трусы, прищёлкивая по коже тугой резинкой. Кристаль всхлипывает — жалко-бессильно. Всхлипывает и шепчет невнятицу — Садья не вслушивается, слишком занятая тем, чтобы нащупать в скользкой, мясистой щели нужную точку: даже «горошиной» едва назовёшь, — нащупать и нажать, перекатывая под пальцем. Кристаль дёргается, словно от боли. Скулит, словно хотела бы отодвинуться — но ладонь Садьи на её заднице держит крепко, точно замок. Хнычет, беспомощно втягивая носом затхлый воздух; будто и не сама — поймала в дверном проеме, повисла на шее, прижимаясь грудью и бедрами — так, что иной шлюхе стало бы стыдно. — Постой, — шептала Кристаль, уткнувшись носом в её ключицу. — Пожалуйста. Послушай. Пойми. «Тут нечего понимать, — могла бы сказать ей Садья. — Не твоими мозгами, забитыми под завязку всякой херней». — Я знаю, знаю, как ты злишься теперь, но я выбрала Джонни, и он выбрал в ответ, это только честно. «Честность тут ни при чём, — могла бы сказать ей Садья на этот раз. — Всё дело во власти, и всегда только в ней». — Мы можем докричаться — все вместе, мы можем… Понимаешь? Взорвать стены мира, как эту проклятую башню, и заставить других… «Ничуть, — могла бы, наконец, сказать Садья, — Стена может только похоронить тебя под завалом, если не уберешься вовремя». Но она стояла, молча, опустив руки. Только сердце грохотало где-то под горлом, словно пресловутая бомба, готовая разорваться тотчас и тут же. Таким зарядом, что хватило бы на весь Монополис — и осталось бы ещё на пол-Запада. — Нам — всем — просто нужна любовь. Просто… — Дура, — почти выплюнула Садья в ответ. Единственное слово — как пуля: смещенный центр тяжести и вольфрамовый сердечник. Прямо в лицо. И до сих пор непонятно, как вышло, что она поцеловала Кристаль — может, только ради того, чтобы та заткнулась; а может, это Кристаль — первая — ткнулась губами ей в губы: мокрыми, безвольными, закусанными губами, на которых еще остался запах крепкого курева Джонни. Или, может, время предательски раздвоилось — застыло, пригвожденное, между «до» и «после», истекающее гнилой кровью воспоминаний. Да, Садья помнит — тогда, в университете; помнит, хотя лучше бы позабыла. Кудряшки-хвостики, серьги-кольца, всплескивающие ладони, — и: «Поможешь мне с курсовой?», или: «А почему ты не встречаешься с Пьером? Или с Аланом?», а может даже: «Станцуешь со мной сегодня?» Кристаль всегда было всё равно — мальчик, девочка, она так искренне хлопала большими глазами, улыбалась широким ртом, крутилась вокруг и заглядывала в лицо — столь неподдельно интересовалась буквально каждым, кто с нею заговорит, что сердца даже не разбивались — таяли, как мороженое под солнцем. Конечно же, Садья помнит: губы Кристаль, мягкие и уступчивые, и железную хватку собственных пальцев у нее в волосах. Садья помнит, как прижимала ее к стене коридора — как раздвинула ей ноги коленом, сминая юбку, потерлась джинсовой тканью о полудетские, в дурацкий цветочек, трусики. Помнит, как поднималась и опускалась — слишком, чересчур часто-быстро для такой невинной особы, — небольшая, крепкая грудь, едва прикрытая легкомысленным топом. И помнит, как её рот поймал пустоту — словно кто-то невидимый ударил под дых, и пальцы Кристаль — мягкие, безвольные почти что, ладошки — внезапно упершиеся ей в плечи. — Не надо, — отвернув голову, глухо — скомкано — пробормотала Кристаль. — Без любви, не надо. Я не такая. — Дура, — сказала ей тогда Садья. Не зло, не жестко — почти что нежно, словно ребенку: мол, поживёшь с моё — и тогда посмотрим. И что теперь? Нагляделась, вдосталь и вдоволь, до тошноты, до кровавых соплей — а толку-то, толку. Дура. Гребаная, ебаная в рот (теперь уже в прямом смысле) дура. «Ты же сдохнешь тут». Садье хочется проорать это прямо в ухо Кристаль — впиться зубами в ухо и рвать, захлебываясь слюной. Быть может, если сожрать при ней, перемалывая зубами волокна сырого мяса, ее собственное нежное ушко — быть может, тогда Кристаль захочет услышать. Быть может, если Кристаль вообще лишится ушей — если ей вырежут бесконечно-бескостный журнашлюший язык, проткнут спицами по-блядски прозрачные голубые глаза, — быть может, только тогда у нее получится: увидеть-услышать-рассказать то, каков на самом деле реальный мир. «Ты сдохнешь! Сдохнешь!» — мысленно кричит Садья, засовывая внутрь не один палец — всю ладонь, насколько хватает. Стискивает в кулак — и двигает этим кулаком, без всякого стеснения или жалости. А Кристаль плачет, и продолжает плакать, пока Садья трахает ее пальцами, — заливает слезами плечо и шею, и тут же тычется поцелуями — бестолково-мягкими, лучше бы кусала, честное слово. Но у Кристаль, должно быть, слишком маленькие, нежные зубки, только и годные, что складываться в улыбку. Даже резкость и злоба у нее выходят почти игрушечными. Более искренними, конечно. Но всё равно. Искренности не хватит, чтобы изменить мир. Мир в принципе меняют не так. Садья всё-таки кусает её — между плечом и шеей, в тонкую кожу, оставляя красные следы от зубов. Кусает — нажимая пальцем изо всех сил, словно прыщ выдавливает, или крем из непослушного тюбика. Кристаль вскрикивает, тонко-отчаянно — точно голубь, смеха ради подбитый из рогатки на спор. (Садья когда-то побилась об заклад с одноклассником — и он потом стоял, бестолково моргая, словно и не пацан, пока Садья сворачивала шею упавшей птичке — для верности). Проморгавшись и встряхнув головой, прогоняя остаточное возбуждение, Садья нарочито вытирает руку о штанину — выходит плохо, но платка нет, нет даже завалящей салфетки; и не тащиться же в общую кухню за полотенцем — бессмыслица ещё та. — Довольна такой любовью? — бросает она. И в чем отличие, в чем, блядь, в чём? — хотелось бы ей спросить. Тогда — и сейчас; там или здесь. Можно оттягивать, отворачиваться, зажимать уши — а результат один: потом всё равно окунаешься в дерьмо по уши. Разница в том, осознанно ты это делаешь — или как. Иначе и захлебнуться недолго. — Иди... нахуй, — выдавливает Кристаль — и шмыгает носом; жалко и так по-детски, что Садья на мгновение чувствует себя педофилкой, а в следующую секунду — тщательно, как сигарету каблуком, давит в себе желание — наотмашь припечатать Кристаль ладонью, чтобы голова одуванчиком мотнулась на тонкой шее. — Это ты пойдешь нахуй, — Садья говорит ровно, почти чеканит слова — драгоценнейшие монеты черного гнева. — Ты пойдешь на хуй нашего Джонни и будешь на нем подпрыгивать, как безумная — пытаясь выдать недоёб за общественную позицию. На секунду ей жаль, что выступление выйдет пшиком. Прыгающая камера, кривляющиеся тени. Масштаб — кот наплакал, мышь удавилась. Впрочем, если удача им улыбнется (а Садья слишком хорошо постаралась, чтобы никак не вышло иначе), то эффекта они добьются. Не того, быть может, на который рассчитывали, — но дядюшке Зеро будет более чем достаточно. А остальное приложится. Садья думает, как она сама готовила бы Кристаль: как рисовала бы на ее лице кровоподтеки и синяки, как подделывала бы следы от наручников на запястьях. Как стискивала бы пальцы у нее в волосах, размазывая по кудрям серо-липкую массу — живое свидетельство грязи, какую выметет только очистительное пламя прогресса. И как могла бы — скользнуть ладонью под ее воротник, расстёгнутый на первые пуговицы; как пересчитала бы позвонки, томительно-медленно; невесомым движением пальца обрисовала бы выступающие лопатки, точно обрубки крыльев. «Гусиная кожа» проступала бы на руках, которые Садья аккуратно распластала бы по неудобным подлокотникам — не забыв обозначить вены, такие болезненно-яркие, словно Кристаль уже успели подсадить на какую-нибудь дурь. И осталось бы только — сжать мимоходом грудь, выкручивая сосок под полосатой, нещадно застиранной «матроской», а потом оставить течь и дрожать желанием, чтобы лучше вышло — достовернее, так сказать. С трясущимися губами, шепчущими невнятицу — с глазами шалыми и туманными, как дымное утро над заводским кварталом, — о да, такое зрелище Запад бы запомнил надолго. Такого зрелища — Запад бы не простил. Садья сделала бы всё куда как лучше, но таймер уже запущен — и надо тикать вместе со стрелками, пока счётчик секунд не замер на точке «ноль». Но сейчас — сейчас она садится на пол, свободно вытянув ноги, и откидывает голову назад, почти ударяясь затылком. Билась бы, может, этим затылком вполне сознательно, но у неё нет никакого права (даже «левого» донельзя, как все её полусомнительные права в городских трущобах) вставать завтра с растресканной головой. Так что Садья лишь морщится, поправляя сползшую резинку «хвоста». — Вот увидишь, — доносится до неё дрожащий шёпот. — У нас получится, мы еще покажем тебе... и всем… Ноги не держат Кристаль; она сползает по стенке, точно брошенный в актёра-халтурщика помидор. — Увижу, — легко соглашается Садья. Не добавляет: как и откуда. (За взрывом в несколько мегатонн, как ни крути, лучше наблюдать из защищенного бункера). Кристаль, в конечном счёте, задрёмывает, привалившись растрепанной головой к плечу Садьи. А та сидит, не шевелясь, и чувствует себя мерзко-липкой, словно это ее только что отымели не шибко чистыми пальцами; словно попользованный гондон, брезгливо сдернутый и тут же спущенный в унитаз. Кристаль сопит, шмыгая носом: жалкая, даже в своём новом прикиде, даже притворяясь «Черной звездой» — мелкая, соплей пришибешь. Кристаль до дрожи напоминает котёнка. Садья всю жизнь терпеть не могла котят.***
«Ты довольна?» — спрашивает у неё дядя. Новый костюм с иголочки, свежий платок в кармане, и сам он — новенький, свежевыглаженный, с лысиной блестящей, словно софит: бесспорно-следующий президент Запада. Садья молчит. Равнодушно покачивает ногой. На ней — гротескно-алое, цвета свежего мяса, платье. Посмотришь — и облизнешься; даже разрез, открывающий длинную белую ногу до самой талии, почти ни к чему. Словно кость проглядывает в этом разрезе: слюни капают сами, подбивая — броситься, высунув язык, и рвать, рвать на части, обсасывая до мертвенной уже белизны, а затем разгрызть и высосать мозг. И, конечно, она пристрелит всякую шавку, соблазнившуюся плотью и костью, — как тех бешеных дворняг, первым летом, в которое ей разрешили носить оружие. Так же равнодушно и механически. Шавки должны знать своё место; или быть готовыми умереть, доказывая, что вправе зваться кем-то ещё. Дерьмовые учебники ничему не учат по-настоящему; их пишут трусы, романтики, балаболки — но Садье даже по-честному (хоть и самую чуточку) любопытно, как они отразят события вчерашнего дня. Где-то там, в подвале на нижних уровнях — Джонни. Бьется о прутья камеры, как наклевавшаяся пьяной ягоды птица, и разевает рот, выплевывая вместе с ошметками разбитых зубов то ли вопль, то ли песню. Шепчут, будто вождь террористов повредился умом — шепчут, обнимаясь под блестящими софитами Назиленда, потираясь бёдрами в предвкушении ночи: ничто так не горячит кровь, как та же самая кровь, пролитая накануне. (Неважно — другими или тобой). Где-то там, готовая к бесцеремонно-анонимной кремации, лежит Кристаль. Её тело накрыто точно таким же липким брезентом, как тела прочих-остальных «Черных звезд» — чего-то среднего между массовкой и реквизитом. Шепчут, будто автоматная очередь изуродовала ее до неузнаваемости — шепчут, что телеведущая была под наркотиками, и всё это вот-вот обнародуют по Первому каналу; шепчут, ёжась от любопытства или содрогаясь от ужаса, ёрзая на диванах перед экранами: ничто так не успокаивает, как чужая трагедия, как горе и ужас, накрывшие — не тебя. (На этот раз — конечно же, не тебя). — Вы провернули всё на «отлично», дядя, — наконец, роняет Садья — точно камень в воду. Зеро Жанвье улыбается — от уха до уха; так мог бы улыбаться ребенок, которому вручили долгожданный воздушный шар, рвущийся из рук прямо в небо: маленькое личное чудо, такое близкое, что кружится голова, а у Садьи тошнота — такая знакомая — подкатывает к горлу. Все они, даже президент, обмануты какой-то мечтой. — Не будем недооценивать твой вклад, дорогая племянница, — он шутливо салютует ей несуществующим, невидимым бокалом шампанского. Садья лениво гадает: где же там дядюшкина консорт; его звёздный приз, к ногам которой он клялся (ради имиджа, безусловно — но не только, и не совсем) положить Запад и все прочие звезды. В любви к ней он признавался на микрофон — на публику, вздыхающую в унисон, томящуюся по чьей-то чужой, недоступной страсти. Любовь. L'amour. Отвратительное слово: от первой и до последней буквы. От первой "ль" (точно в имени: Кристаль) до последней раскатисто-ускользающей "р" (точно в имени: Рокфор). Отвратительное, точно быстрый, жадный секс на грязном полу — нитка наркоманской слюны на детской игрушке — пена на губах «идейного» психопата. Отвратительное, как всякий обман, за которым люди следуют, точно овцы — или крысы — к обрыву. У Садьи нет подобных иллюзий. Никогда не было. — Оценка вклада, надеюсь, выражается не только словесно? — осведомляется она, бесстрашно взглядывая, наконец, в лицо президенту, и стряхивает пепел с простецкой сигареты — в пепельницу, конечно, но так хотелось бы: прямо на зеленый ковер. Ее туфли сброшены — на каблуках неудобно: ни танцевать не удобно, ни убивать. Впрочем, убивать она долго еще не будет ничего, кроме времени, а танцевать, наоборот, будет много. Танцуй, пока молода, — а пидор, которого ты в благодарность выдернула из «Кафе Андеграунд», поставит музыку. — Разумеется, моя дорогая, — голос дядюшки Зеро настолько сладок, что хватило бы на десяток праздничных тортов (со свечками и огромными кремовыми надписями вроде «Да здравствует!» и «Многая лета!»). — И, если уж зашла речь: я очень хотел бы видеть тебя на приеме перед инаугурацией. Садья раздвигает губы в улыбке — в привычном (прилипшем, застрявшем между клыками) оскале хищника. — Не заставлю долго ждать, дядя. Он шутливо кланяется ей — и резко, почти по-военному, разворачивается к выходу. На миг (или только кажется) в дверном проеме мелькает край снежно-нежного, пышного, точно пресловутый торт, платья. Садья усмехается вслед — невесело, длинно. Она и впрямь попробовала бы соблазнить Стеллу — но дива ужасающе старомодна: клюёт на молоденьких охранников и солдат с квадратными подбородками (ее нынешний муж когда-то был таким же солдатиком — по крайней мере, пытался: изобразить героическое лицо, вскинуть руку вперед и выкрикнуть лозунг — каждый сумеет, только подучиться слегка). Стелла купается в молодости и силе, в юной красоте и влюбленном взоре — даже если влюбленный мечтает только коснуться призрака, мечты по имени (под брендом) «Стелла Спотлайт». Только дотронуться одним пальцем до окутанной белой пеной — сахарной пудрой — звездными блестками — обнаженной фигуры. Нет, Стелла ей не нужна — Стеллу было бы весело разве что убить: вонзить нож прямо в сердце беломраморной статуи. Возможно, Стелла была бы даже благодарна за это. А может быть, однажды Садья убьёт и самого президента. Не обязательно — выстрелом или лезвием; автоматная очередь или синхронный залп — для тех, кого она бросила в прошлой жизни. Они умрут, неизбежно, — кто от чего: кого прикончит полиция, кого — героин, кого — СПИД и сифилис. Кто-то взорвёт себя, выкрикивая бессмыслицу, вычитанную в книге, распахнутой на середине и наугад; кто-то бросит всё и уедет прочь, тщетно надеясь, что Монополис не доберётся до них — но это лишь вопрос времени, вопрос вечно дефицитных ресурсов: очередное щупальце вскоре зазмеится им вслед. Пожалуй, Садье по силам было бы прижечь все головы гидры — да так, что гидра от болевого шока обратилась бы в камень. Ей было бы по силам — если бы она только видела смысл. Нет, лучше она убьёт президента — дядюшку Зеро, — так, как принято в ее мире: рассыпаясь улыбками, придерживая под локоть, чтоб не упал. Вонзит кинжал под лопатку, расчетливо и спокойно, без всякой там пелены, застилающей ясный взгляд. На алом, словно из мясной лавки, платье кровь не будет особенно бросаться в глаза. Она убьёт президента — а пустоты не терпят даже несвятые места: особенно такие высокие. Спросить бы: как много рыцарей собиралось убить дракона, только чтобы свернуться на присвоенной ими груде сокровищ, облачившись вместо доспеха в блестящую чешую? Уж, наверное, ничуть не меньше, чем тех, кто честно был намерен спасти принцессу или избавить королевство от царящего зла. И уж, наверное, первым чаще везло. Она говорит это про себя, с расстановкой, четко выделяя слова: «Президент Садья Даг». Президент-нож. Точно к цели — не ошибешься, только примерься. Прищур, легкий наклон вперед, немного отвести руку — в локте, не в плече. Бросить, прикипев к «яблочку» самым средоточием воли, всю себя помещая на острие. Ни единого лишнего движения мышц; выверенный до последней буквы сценарий, прописанный по нервам и капиллярам. И длинная дрожь, пронзающая всё тело по достижении — почти дрожь оргазма, только лучше и чище. Она покажет им дивный новый мир. О, да. Садья представляет себя: на трибуне, под безжалостным сиянием славы. В серо-стальном, безупречно отглаженном брючном костюме, сидящем на ней, точно хорошо подогнанная броня. (Серый — перспективнее чёрного; во многих смыслах). Она представляет: волосы, зачесанные назад с высокого лба, и ни следа вульгарной краски в смоляных прядях. Она представляет: миллионы глаз, обращенных к ней; в каждом взгляде — рыбка-попрыгун, просящаяся на леску, ждущая острой ласки зазубренного крючка. И будущее, которое она создаст, будет блестящим и прочным, словно стальной каркас высотного шпиля, вспоровшего небеса, ощерившегося им навстречу бронестеклом. Садья протягивает руку к ежедневнику в обложке из натуральной кожи — подарку дядюшки «на возвращение», — не глядя вырывает оттуда лист, неровно и косо. Она пишет, в одно движение расправив оборванную страницу на колене, протыкая непослушной авторучкой в начале фразы. «Свобода есть осознание необходимости». Еще одна фраза, старательно записанная — в своё время — в конспект, но врезавшаяся в память без всякой записи. В этой трактовке она — свободна. На остальное — плевать.