О любви

      Шарон босиком стояла на холодном полу кухни и не моргая буравила взглядом благоверного, только что вернувшегося домой. На ней была забавная белая пижама с лимонно-жёлтыми солнышками — майка и коротенькие шорты, и не совсем трезвому Вестерхольту они казались жутко смешными. Да и сама Шарон — немного помятая и растрёпанная — выглядела ужасно мило, несмотря на то, что она явно была чем-то недовольна.       — Ты время видел?       Роберт важно кивнул и хихикнул. Часы показывали немногим за полночь.       — Я спросила что-то смешное? Почему ты задержался?       Тонкие руки скрестились на груди, блистающие глаза метали молнии. Шарон умела быть пугающей, но пока что у неё получалось плохо. Гневно сощурившись, она оскорблённо поджала губы, и Роб прыснул от смеха. Вы когда-нибудь видели взбешённого маленького котёнка, который мчится на… скажем, на дога, и всем своим видом показывает, как он зол? Во-от…       Итак, он прыснул от смеха, и в голову тут же прилетела розовая пластиковая чашка. Было и больно, и смешно.       — Ты не был ни у какого Мартейна! Ты мне тупо изменил! — отчаянный визг.       И ещё чашка, снова в яблочко. Такого поворота событий Роб никак не ожидал. Растерявшись, он ляпнул первое, что пришло в пьяную голову:       — Глупости какие! Какой дурак изменяет ночью?       Шарон побледнела от негодования и отправила в полёт сразу два стаканчика, но промахнулась.       — Не смей отрицать! — обычно ласковый голос звучал всё громче и громче и становился невыносимо пронзительным. (Роберт незаметно поковырял в ухе.) — Вчера я нашла на твоей одежде светлые волосы!       — Если ты помнишь, позавчера я тоже был с Мартейном.       Она в бешенстве раздула ноздри. Роб мог поклясться, что не видел ничего забавнее.       — А духи? Женские духи!       — Я не виноват, что у Мартейна такой одеколон.       В него полетели все ложки, имевшиеся в наличии. Надо сказать, били они больнее, чем пластик, но и попадала Шарон ими реже. (Отчасти потому, что Роб всё-таки начал уворачиваться.)       — Врёшь! Ты! Мне! Врёшь!       Ложки кончились. Ден Адель взялась за вилки, и Роберт начал всерьёз волноваться — последними оставались ножи.       — Сволочь! Ещё и ржёт!       Он действительно хохотал до дрожи в коленях и прекращать не собирался. С ума сойти — Шарон ревнует! Да и к кому ревнует — к Мартейну! Ну разве не дурочка?       — Медвежонок, а почему ты мечешь в меня пластиковую посуду?       Кончились и вилки. Шарон вернулась к чашкам и стаканчикам.       — Мне жалко на тебя нормальную посуду!       Роб чувствовал, как к глазам подступают слёзы веселья. Лёгкие грозили лопнуть от смеха, и он, глубоко вдохнув и выдохнув, выпалил:       — Ну, еврей — он еврей и есть!       Если что-то и могло взбесить Шарон ещё сильнее, то этим «что-то» определённо была эта фраза. Едва не сломав дверцу буфета, она вынула сразу две фарфоровые тарелки. Бздынь! Пол у ног Роберта осыпало крупными осколками.       — Ну, зачем? У нас ещё много чего не бьётся…       Он ожидал в свой адрес новый поток предметов кухонной утвари, но его не было. Не было, потому что Шарон вдруг осторожно поставила третье блюдо на столешницу, отвернулась и заплакала. Громко, хлюпая носом и часто всхлипывая. На Роберта как будто ушат ледяной воды опрокинули. Хмеля как не бывало.       — Глупенькая, ну ты чего?       «Глупенькая» не отвечала. Он перешагнул через осколки и подошёл к ней вплотную. Поколебался, но обнял за талию. Вопреки ожиданиям, Шарон не оттолкнула, только потёрла глаза и судорожно икнула.       — Моя хорошая, ну что такое?       Она затряслась.       — Ты меня больше совсем… с-совсем не любишь. — Её голосок дрогнул и оборвался. — Я тебе надоела.       Шокированный Роберт принялся копаться в памяти и не нашёл ничего предосудительного.       — Медвежонок… глупенький мой. Как ты можешь надоесть?       Ссутулившись, Шарон глотала слёзы; её плечи и коленки мелко дрожали. Нехотя разомкнув объятия, Роберт достал из шкафа кружку и наполнил её холодной водой.       Жадно напившись, Шарон беспомощно замяукала:       — А вот так. Ты задержался до полуночи. Наверное, просто не хотел возвращаться. А сейчас вернулся и смеешься надо мной. Разве раньше тебе было смешно, когда я расстроена?       Роб вновь рассмеялся, но не истерично, а спокойно и снисходительно. «Шарон» и «надоесть». Вот умора. Скажи кому — не поверят. Бог не пошутил бы лучше.       — Глупенькая, глупенькая, глупенькая. Мне смешно, потому что ты говоришь нелепости. «Изменил», «надоела», «не хотел возвращаться».       Он помолчал. Шарон продолжала плакать.       — Я тебя очень, очень, очень люблю.       — Я… я не верю.       Он обнял её крепко-крепко, так, что даже больно, и поцеловал тёпленький лоб. Пригладил мягкие волосы. Улыбнулся.       — От того, что один человек не верит в то, что Земля круглая, она не становится плоской. Ты меня понимаешь?       Не в состоянии терпеть, Роберт дотянулся до бумажных салфеток и принялся вытирать слёзы с этой глубоко несчастной мордашки. На ресничках трогательно блестели росинки.       — Тогда почему в последнее время ты такой… не такой?       Эти глаза ждали ответа, а Роб не знал, что говорить. Он любил Шарон до потери пульса, как и раньше, и думать не думал, что что-то изменилось.       — Например?       Шарон опустила глаза. Подвижные губы опять затряслись — она вспоминала то, что обижало и беспокоило её в последнее время.       — Позавчера я попросила тебя почитать мне, а ты сказал, что занят. В прошлый вторник я предложила тебе погулять, а ты сказал, что занят. В субботу я возилась в саду одна. Почему? Потому что ты был занят.       От ужаса Роберт проглотил язык. Самым страшным было не то, что он не помнил всего этого, а то, что он не помнил, чем был занят. Не помнил, чтобы это было важно, важнее неё.       — Ты говори мне о том, что не так, хорошо? «Роберт, тупой ты козёл, не делай так. Делай так».       Она вроде бы перестала плакать, но всё равно выглядела самой грустной на всём белом свете. У Роберта палка встала поперёк горла. Взяв изящные ладошки, он стал по очереди целовать их. Чмок-чмок. Чмок-чмок.       — Прости меня. Я купил тебе конфет, но их явно не достаточно.       — Конфет?.. — жалобный писк.       — Ну да, конфет. Ещё по дороге к Мартейну. Он чуть не сожрал их, представляешь? Насилу отбил.       Шарон робко улыбнулась, и Роберт обрадованно вздохнул. Улыбается — значит, всё хорошо. Прижав её к своей груди, он вдохнул приятный аромат, исходящий от волос, и закрыл глаза. Хотелось остановить момент, чтобы вечно, вечно обнимать, гладить и любить.       — Нельзя тебя надолго одну оставлять. Вон, напридумывала глупостей всяких. Посуду вздумала бить. Дурашка… люблю тебя. Сильно-сильно.       — А я тебя сильнее люблю, — приглушённо донеслось до Роберта снизу.       — А вот и нет.       — А вот и да.       — Балда. Хватит стоять босиком. Идём спать.       — Хочу конфет.       Роберт усмехнулся и чмокнул Шарон в макушку.       — Тогда я принесу. И тапочки заодно.       Усадив её на стул, он направил стопы в прихожую и скоро вернулся с мягкими безразмерными тапочками в правой руке и с красивой коробкой — в левой. Шарон забавно пошевелила пальцами ног и протянула руки к шоколаду.       — Сначала тапки.       Она шустро влезла в них и отобрала коробку. Посмеиваясь, Роб поставил на плиту чайник и огляделся. Видок у кухни был ещё тот. В голову пришла глуповатая, но верная мысль.       — Шарон?       Шарон уже разодрала целлофан, открыла коробку и испачкала рот шоколадной начинкой.       — Знаешь, что общего у пластиковой посуды и моей любви к тебе?       Она честно пыталась думать (на лбу даже залегла складочка), но через пару минут сдалась:       — Не-а, не знаю.       Он наклонился и поцеловал её в сладкие губы.       — И то и другое не бьётся.