Das Madchen der blauen Stunde

Ihre Schönheit weht durch alle Zeiten, Ihr roter Mund wird mich ewig begleiten. Faun – Blaue Stunde

      Часто, когда небо над Нейи¹ начинало темнеть, Полина садилась с книгой у окна. Она видела, как кошка, и слабого вечернего света ей было достаточно для чтения. В сумерках её бледная кожа казалась прозрачной, а глаза под полуопущенными ресницами – совершенно чёрными. Спрятав плечи от прохлады под длинной шалью, Полина до ночи почти не шевелилась; ничто не могло оторвать её взгляда от страниц. Оцепенелая, погружённая в свои мысли, она лишь иногда вздыхала о чём-то неясном и снова обращалась в статую.       Клеменс использовал эти минуты покоя, необычного для Полины, по-своему. Он наблюдал её, представляя себя естествоиспытателем, изучающим пойманную в клетку тропическую птицу. В садах Нейи, будто угадывая его странные мечтания, после заката пели соловьи, и их слабые посвистывания долетали до спальни Полины, но она откликалась на трели так же вяло, как на звуки голоса. В голубые часы Полина, княгиня Боргезе, принцесса огромной империи, всегда полная огня и жизнерадостности, переставала принадлежать земле. Она отрывалась от мира, забывая о теле, которое зябло под тонкими тканями сорочки и шали, о людях, с которыми весело разговаривала, пока сияло солнце. В ней пробуждалось что-то, подозрительно напоминавшее душу в том смысле, в каком её объясняют христиане или сентименталисты. Всякий, кто знал Полину, душу в ней отрицал: таким бесом она обожала притворяться на публике. Клеменс, которому удалось подсмотреть за Полиной в голубые часы, не спешил с выводами на этот счёт.       Конечно, Полину нельзя было назвать заурядной женщиной. Её характер не дружил с идеалами: развязная, не держащая печалей и усталей, она умела больно задеть и ранить – в отличие от дам скучной породы, склонных утешать и привязывать к себе подкупающей добротой. Полина не скрывала своих страстей и слабостей, растрачивая деньги мужа на любовников, наряды и украшения. По прибытии в Париж Клеменс сразу познакомился со слухами, нарисовавшими ему Полину в худшем виде; говорили, что в её постели бывали все придворные, что её гардеробные ломятся от роскошных платьев, над которыми она дрожит. В Нейи он убедился, что молва не пощадила Полину и донесла нелепые домыслы. У неё одновременно с ним было два или три поклонника, пользовавшихся теми же благосклонностями, что и он, одевалась она с изысканной лаконичностью, выбирая каждый день фасон, соответствующий её настроению. Вообще Полина была весьма взыскательна, и тот, кого она с самого начала отвергла, напрасно старался бы, чтобы понравиться ей. В основе всех её легкомысленных, по мнению женского и консерваторского обществ, связей лежала искренняя симпатия, выражавшаяся в игривых фразах, ласковых жестах, сюрпризах и бесконечной готовности помочь. Полина делила с любовниками свои чувства. Теплота выгодно отличала её от прочих молодых парижанок – пустышек, заводивших интрижки ради тупого наслаждения и стеснявшихся в этом признаться.       В то же время Полина никому до конца не отдавалась. Привыкнув к математическим образам, Клеменс сравнивал её с нечетными числами – с числом семь, например. Даже если бы она пыталась, у неё не получилось бы разделиться пополам, чтобы вручить кому-нибудь полновесную часть себя без дробления. Беседуя с ней, Клеменс ощущал её примерно на две седьмых, в постели – так уж и быть, на три седьмых целого. Всего-то одна седьмая – и Полина была бы его, он постиг бы её. Увы, все усилия, приложенные им к овладению, шли прахом.        – Для кого вы живёте? – как-то раз поинтересовался он у неё. – Для мужа?       Полина засмеялась и покачала головой.        – Тогда, должно быть, для брата?        – Не трудитесь, господин Меттерних, – всё ещё улыбаясь блуждающей улыбкой Джоконды, заговорила она. – Я живу только для себя. И так будет, пока я не умру.        – А если любовь окажется ловчее вас? – Клеменс наклонился к ней, едва сохраняя бесстрастный тон.        – А если, – с тем же безразличием, но настоящим, шепнула Полина, – воля моя ослабнет и я буду готова сдаться, я убью себя. Унижение перед кем-либо мне не под силу. Не стоит об этом, господин Меттерних. Я устала.       Что-то, тенью скользнувшее по её чертам, подсказало Клеменсу, что у неё, натуры действительно дикой, не возникло бы надобности ни в ноже, ни в отраве. Вольность толчками гнала кровь Полины – будучи чьей-то, она бы зачахла, словно пойманный щегол.       Втайне желая обладать ею – пусть не полностью, пусть просто в большей мере, – он не хотел её гибели, не хотел угасания того голубого света, который придавал Полине её невыразимого, жгучего очарования. В нём, мягко окутывавшем её стройную фигуру, было всё, что способно привлекать: самодостаточность, загадка, спонтанные нежности, проницательный ум, развитый самой жизнью.       Позже в тот же день, рисуя в альбоме Полины и украдкой поглядывая на неё, устроившуюся с "Государем"² в кресле у подоконника, Клеменс написал под наброском: "Das Mädchen der blauen Stunde".³ Шелковистые пряди тёмных волос Полины свободно падали, подчеркивая острые линии носа и подбородка. На лице, светившемся, почти призрачном, выделялись тонковатые алые губы – нижнюю она даже прикусила, и неправильности в её облике стало чересчур много.        – Подойдите, княгиня, – обратился к ней Клеменс, прерывая долгое молчание.        – Подойдите вы, – беззлобно бросила Полина.       Он повиновался – в Нейи она была хозяйкой – и сам подал ей альбом. Прочитав подпись, Полина фыркнула:        – Не понимаю по-немецки. Господин Меттерних, изволите шутить?        – Дитя голубого часа, вы сами себя не понимаете, – он закрыл и бросил альбом, взяв вместо него её прохладную ладонь, – дело совсем не в немецком.        – Разве вы меня понимаете, любя меня? – серьёзно, без тени сомнений, спросила Полина. – Нет, и не нужно! Бросьте. Пойдёмте лучше в будуар, я так здесь продрогла…       Сумерки никогда не выигрывали у ночи, и Полина из плоти, часто дышащая, с жаркими поцелуями, возвращалась; её дымный дух сдували сквозняки коридоров старого Нейи, вместе с ними выстуживался Клеменс.       Он любил девушку голубого часа, которую Полина Боргезе изничтожала в себе как слабость, как проигрыш. Ему оставалось лишь следить за ней в летней мгле – и молчать.