Отражение

Я больше ничего не мог поделать. Рассуждать о том, чего могло бы не быть, или об иных обстоятельствах, которые могли сложиться – мучить себя подобными занятиями я мог всегда, отнимая взгляды и руки от людей, не веря им, когда они пытались проявить участие. Всегда бежал от тех, кто очаровывался моим образом – для меня было совершенно необъяснимо, что люди находили во мне. Да, возможно, я и красив, но в этом ли заслуга моей жизни? В финале – после красоты остаются лишь легенды, а то и вовсе ничто, - так, пыль, труха. Пальцы касаются воды, гладь спокойна, а где-то не здесь, из коридоров, слышатся турецкие голоса. Я тревожу своё отражение – черты лица превращаются в карикатуру, изрытую кривыми линиями уродливую гримасу – таким я себя вижу, таков я для себя, фолиант без исписанных страниц – пуст и понятен, открыт и использован. Весь этот мир не мой, все эти яркие ткани и запахи восточных масел, узоры с завитками, роскошные камни – всё было приторным и переполняло меня, что казалось – сейчас стошнит, я сам себе был противен, слишком сладок был на вид – непривычно, некуда спрятаться. Броню мою сняли, что душе нечем защититься стало, льняную рубашку с узорами тоже сменили, раздев донага, и я будто ослеп, постепенно забывая свою родину, забывая всё, чем я жил, что наполняло моё существо. Метаморфозы оказались губительны для меня, я чувствовал себя цветком, который по ошибке приняли за корень и опустили головой под землю – я задыхался в этой стране. А мне надо было жить. Надо было как-то жить и приспосабливаться. Теперь я чувствовал себя предателем, и по отношению к самому себе тоже. - Где моя бродит мечта? Когда же придёт она? Я жду. Мне уснуть бы, чтоб скорей дождаться, но сны мои явью не станут. И уснув, я так и не очнусь, коснётся меня свет звезды утренней, названной Лучафэрул, и на небо заберёт к себе, - лилась моя тихая песня. Точно так же лилась моя юность, выскальзывая из пальцев, безвозвратно, необратимо. Под звонкими монетами погребали меня, под тонкими покрывалами зазывали мою смерть. Я не мог выбрать иной путь, как затаиться, зажать себе ладонями рот, чтобы не выскользнуло из него ни слова отрицания. Но так и продолжал ненавидеть подчиняться, увядая безвозвратно, как угасает вспышка, шипя о холодную волну. Созревший яркий плод с гладкой кожей – такие взгляды были мне наградой, но разрезав этот плод, они бы обнаружили бы рыхлую мякоть, коричневую и гнилую. Давая себе обещания, я не верил самому себе. Уча искусству приспосабливаться, не забывая и не забываясь, я сам себе ставил низкие оценки. Как я мог предать своего отца и братьев, забыть своё имя, при рождении мне данное, а не произносимое на турецкий манер? Я не хотел уронить достоинство, но уже потерял его, как ронялись холодные капли на воду, как сбрасывались украшения и одежды на пол. Не имеющий права сопротивляться – возможно ли это перед подобной силой? И у песчинки больше прав в пустыне, когда она со своими собратьями, чем моя воля и бунт, погашенный мной же, проглоченный вместе со слюной и мелодиями родного края. Много ли может красота пленника? Язык трофея не служит для слов, и я могу лишь молча объясняться со своим отражением, созерцать безмятежно-безразличную гладь воды, зовущую в свои объятия. Что же такого в образе моём, что он определил мне судьбу? Не ответит мне двойник печальный, даже губ не разомкнёт для вздоха и останется лишь ощущением, растворившись, будто оплавленный, как восковая свеча, на моих мокрых пальцах.