Tally // Ярлычок

Лидии нравились короткие рукава, которые были недооценены и избегались ею. У нее были до смешного высокий IQ, много женихов и одинокая черная линия, выступавшая на ее хрупком, бледном запястье — парная с линией Джексона; их роман был идеальным, как в книгах, в стиле сказок Братьев Гримм. Лидии также нравился сверхмощный водонепроницаемый консилер, и у нее были закрашены линии на локте, все из которых были красными. И, может быть, она умела делать это лучше Джексона; спасибо тебе, Стайлз, но, по крайней мере, он любил ее взаимно. Почему твоя линия на ее запястье не становится черной, хах, Стайлз? Стайлзу нравилось много вещей, включая комиксы, рубашки с длинными рукавами, пирожные «Reese’s» и чипсы. Он любил только Скотта (как брата!), своего отца и свой джип. И Лидию Мартин, рыжеватую Богиню. Ну, еще и Дерека немного. Его запястья пустые, но помеченные только созвездиями родинок — и это беспокоило его больше, чем то, что он в свои 17 был все еще девственником. И это пугало его больше, чем Питер. Дэнни никогда действительно не думал о том, чтобы прятать свои запястья, — первая линия появилась достаточно рано, чтобы придавать этому значение. Загорелая кожа и темнота в клубах хорошо скрывали ее в дальнейшем. У него была линия на запястье для Джексона достаточно долго, чтобы привыкнуть к ней, достаточно долго, чтобы она не казалась чем-то странным — будучи влюбленным в своего лучшего друга. Только время от времени парня настигали угрызения совести и острая боль, контролируемые сейчас. Это не останавливало его от походов на свидания, это не заставляло его прекратить надеяться — на что надеяться, впрочем, Дэнни не знал. Эта линия почернела, когда они был в восьмом классе. Но она по-прежнему была. Запястья Дерека выглядят как образцовая картина для самоповреждения: каждый, кого он любил, сводился к тонкому, прямому шраму. Иногда он мечтал о новой красной линии, расцветающей на его предплечье и ужасно болящей. Иногда он смотрел на Стайлза во время их встреч, и фантомный зуд на его запястьях посылал холодок по его спине, крадя дыхание Дерека. Иногда он пытался забыть ту его линию, возникшую для Кейт, остававшуюся яркой и идеальной сквозь года до самого конца. Бойд и Эрика пометили свои запястья черными линиями, идеально зеркальными, если пара держится за руки. Никто даже не знал, когда линии появились, и Эрика никогда не хвасталась, не об этом; но даже, если линии никогда не существовали бы в этом мире, можно было бы так же легко увидеть правду в их глазах. Они соединены, как и всё остальное, со шрамами на тонких запястьях, сказками о «настоящей любви — утренних поцелуях», чертовски ограниченных для парочек, где один был все еще живым и надломленным. Никто не любил помнить это. Мелисса никогда не говорила об этом, конечно, но самыми нервно-разрушающими моментами ее жизни были не те, что связаны со сверхъестественным шоу ужасов, в которое превратилась ее жизнь. Это была тревога, возникающая тогда, когда она видела свою любовную линию для ее (уже давно бывшего) мужа, медленно идущую от черного к красному, и видела его, выходящего в дверь; это свобода от наблюдения выцветающей в небытие линии, когда он ушел. Это было разочарованием от наблюдения новой красной линии на ее запястье и осознанием того, что парная линия к этой на запястье Джона была шрамом для его умершей жены. Это было пробуждением однажды, годами позже, чтобы увидеть, что линия ночью превратилась в черную, и чтобы ничего не чувствовать, но сомневаться. Это было подъемом для него, и она увидела тот ответ: «Мне очень жаль, Мелисса, нет» в его глазах до того, как смогла бы найти мужество, чтобы спросить. Она всегда была сильной, всегда была такой для Скотта, проходя через что-либо ради него и Стайлза, втягивающего их во что-либо, будь то царапины на коленях или свернутые шеи, но ее любовная линия была только для нее. Для ее одиночества. Первый раз, когда у Джона был намек на новую черную линию на его запястье, он уронил кружку с его любимым кофе — у него была поздняя рабочая смена, и он все еще опаздывал, Стайлз был со Скоттом, он помнил это. Он помнил, думая, что паническая атака не была наследственным заболеванием, даже если он потратил свои лучшие минуты на том мокром полу, находясь среди кусочков фарфора, пытаясь дышать и напоминая самому себе, что его жена была действительно мертва, ее шрам на этом же месте и мучительно болит, в сравнении со всеми остальными черными. Он думал: «Что ты скажешь своему сыну, Джон?». И виски не могло бы ничего сделать для погашения чувства вины, душащего его. Он никогда не мог винить Мелиссу в ее чувствах, конечно. Но он до чертиков уверен, что мог бы винить самого себя.