audio:oh wonder – white blood
[Привет. Питер Пен был прав]. Холодно. Гарри просыпается с тихим вздохом, испуганно отшатывается, чувствуя, как теплое одеяло спадает с плеч, и кожа тут же покрывается мурашками. Сон замирает в уголках глаз, на его ресницах замерзают снежинки, и ему приходится потратить много времени, чтобы, наконец, открыть их. Дублин только просыпается, вокруг него – десятки спящих людей: бесконечные серо-белые и цветастые одеяла, и тихие вдохи; и молчаливо-черные окна домов, смотрящие высокомерно сверху вниз. Зейн уютно щелкает зажигалкой в тишине. Гарри тут же понимает, что его разбудило. Саус заходится кашлем, прижавшись хрупкой спиной к его плечу, а ее крошечные лопатки болезненно выпирают под одеждой. Гарри может поклясться, что слышит, как трещат ее маленькие ребра. Зейн что-то успокаивающе шепчет, склонившись к ней (его кожа причудливо контрастирует с серыми стенами переулка и особой бледностью лица Саус). Он бросает на Гарри короткий взгляд, и Гарри тут же понимает, почему его рот огорченно сжат: на крохотных белых пальчиках бордовые капли крови, Саус прижимает их к пухлым губам, словно хочет спрятать. Все зовут ее Саус; у нее выгоревшие на солнце рыжие волосы, которые она все время пытается спрятать под серой шапкой [Гарри нравятся солнечные пряди, особенно когда она заплетает их в косу - он бы с радостью нарисовал, как снег запутывается в них и тает]. Она всегда теплая и носит бледно-желтый свитер. Ей двенадцать и она слишком худая, и ее лицо слишком бледное, чтобы поверить, что она всего лишь ребенок. Воздух сырой и пахнет чем-то далеким, отдаленно похожим на море, когда Гарри кутает Саус в свой свитер (он огромный; она сонно смеется, когда высокий ворот прячет ее замерзший нос, а рукава – маленькие пальцы с бордовыми красками на ладони). — Пора идти, патрульная машина скоро будет здесь, – говорит Зейн. Он помогает Саус надеть куртку, когда бросает Гарри взгляд, нахмурившись. Его руки мелко дрожат (на них снова десятки темно-синих и бурых красок, что въелись в кожу и саднят), и отчаянье в его глазах слишком явное, чтобы проигнорировать [хоть Гарри и очень хочется]. Гарри рассеянно кивает в ответ, щурится, холод асфальта обжигает босые ступни. Голод болезненной судорогой где-то под диафрагмой – привычное утро. Его зовут Гарри. Ему всего двадцать лет. И он не жалеет себя, когда Саус сжимает своей ладошкой его, и улыбается [и, может, совсем немного, он все-таки верит в лучшее]./
[Привет. Питер Пен был прав] – белым маркером на его черной футболке. Пола пальто закрывают слова, и остается лишь "Питер Пен". Смешно, и Гарри улыбается потрескавшимися сухими губами. На Питера Пена он совсем не похож. — Ты скучаешь по дому, Гарри? – спрашивает Зейн. Пар от их дыхания взлетает вверх (у Зейна выдохи похожи на утренний туман, потому что он бесконечно курит). — Ты не можешь скучать по вещам, которых никогда не знал, – отвечает Гарри и блекло улыбается. У Зейна карие глаза, совсем как у матери; и сначала Гарри все время злится, понимая, что скучает по ней, а потом просто начинает называть его Мокка [потому что терпеть не может кофе, и это отвлекает]. Зейну восемнадцать. У него тысячи татуировок на руках – витиеватые темные чернила на кофейной коже (он шутит, что так легче прятать синяки, и Гарри не кажется это смешным), и всегда сигарета, припрятанная за левым ухом. Они любят искусство, но о рисовании могут лишь разговаривать – и разговаривают так долго, пока губы не покрываются паутинками крохотных трещинок – выводя причудливые силуэты на снегу замерзшими пальцами (тени тех, кто когда-либо бывал в их жизнях и все еще остался важным) – другого у них нет. И шепотом мечтают о большем (хотя бы о кисточках и листах бумаги). Это привычно, и похоже на "нормальную жизнь" [Гарри цепляется за это чувство так отчаянно, что боится сломать пальцы]. Зейн тоже умеет играть, и они целыми днями разбивают руки о струны, стирая подушечки в кровь, царапают ногтями гриф, и смеются под замысловатые аккорды и звон редких пенни, падающих в потрепанный чехол от гитары, усевшись прямо посреди людной площади на брусчатку. Они делят еду/тепло/ночлежку/каждое пенни, мечтают нарисовать зеленые сады в глазах Саус; и иногда Зейн учит его, как курить сигареты [Гарри не нравится горький дым, но он старается]. Его зовут Гарри. Ему все еще двадцать лет. И он те то, чтобы верит в лучшее - но пытается. И Гарри не жалеет себя [может, совсем немного], когда прохожие спотыкаются о его босые ступни, и снег снова замерзает на его ресницах и пальцах, а он улыбается.//
[Привет. Питер Пен был прав] – белым грубым шрифтом на его груди. По пятницам Гарри всегда играет джаз напротив кафе, что называется «Home», потому что ему нравится такая ирония; и внутри кафе всегда стоит рождественская ёлка, и, может, Гарри каждый вечер загадывает на неё желание. Его саксофон слишком старый, и особенно высокие ноты натужно хрипят – это, в общем-то, ошибка Гарри – его пальцы скучают по фортепьяно, и он играет слишком отчаянно. Его зовут Гарри. Ему все-таки двадцать лет, и он счастлив, когда удается поужинать, и, может, совсем немного мечтает о доме. По пятницам его музыка всегда грустная – он знает, что завтра Зейн вернется к нему из дома, и на его кофейной коже будут разлиты темно-синие краски, и его руки будут дрожать, и от этого Гарри становится плохо. По пятницам Гарри всегда немного хочет исчезнуть; он пропускает вдохи, когда редкие прохожие танцуют прямо перед ним, отстукивая причудливый ритм по брусчатке, и улыбается – и тогда парень в инвалидном кресле, что каждый вечер тут, на тротуаре напротив, тоже смеется, и его смех заставляет мурашек бежать вдоль позвоночника [Гарри никогда не признается, но, может, он приходит сюда каждый раз не только ради рождественской елки в светлых окнах]. Когда песня заканчивается, он всегда немного задыхается, и становится слышно, как шумит оживленный вечерний Дублин. От голода у него мелко дрожат пальцы, и кружится голова; и босые ступни болезненно покалывает от холода. Гарри достает сигарету из-за уха (привычка Зейна, от которой невозможно избавится), и щелкает зажигалкой, пока маленькое пламя не согревает теплой волной кончик его замерзшего носа. У парня в инвалидном кресле темные короткие волосы, кончики прядей блестят синей краской, они спрятаны под серой шапкой, и странные глаза. Когда Гарри их видит – он тут же давится горьким дымом, и парень смеется снова, и его смех такой же красивый, как и его глаза: один – темно карий, а второй – голубой, почти синий. Он оказывается рядом слишком быстро, чтобы Гарри успел испугаться [но сердце все равно начинает дробить ребра]. — Не знал, что кто-то еще умеет играть на саксофоне, – говорит парень. Его голос – сиплый/изломанный/простуженный, заставляет Гарри вздрогнуть. На парне теплая куртка, на ногах плед. Гарри чувствует горечь, когда смотрит ему в глаза – его точно ждут к ужину, и дом у него точно есть. — А разве ты не видишь? Гэтсби танцует с Дейзи на продрогших улицах, и не знает, что она предаст его завтра, – Гарри улыбается, чувствуя ямочки на своих щеках и трещинки, что стягивают губы. Его щеки обдает теплом, когда он прячет взгляд. — Я хотел бы играть, как ты, – парень улыбается тоже, и от необычных глаз паутинками расходятся крошечные морщинки до самых уголков губ. — Так играй, каждый звук создает музыку. И парень смеется – снег звенит льдом в воздухе, и Гарри задыхается. — Как тебя зовут? — Гарри. — Я Луи. Гарри кивает; непривычное странное тепло, затапливающее его грудную клетку заставляет его хмурится – это что-то отчаянно похожее на голод, но слишком далеко от него. — Где ты будешь спать сегодня, Гарри? Ты будешь в тепле? Теперь Гарри пугается, он отшатывается от парня, поспешно хватает футляр саксофона – пенни сыпятся на асфальт, и он собирает их замерзшими дрожащими пальцами, он обрывисто дышит, и хочет спрятаться в клетку своего любимого клетчатого шарфа, но давно отдал его Саус. Его зовут Гарри. Ему просто двадцать лет. И верить в лучшее становится все сложнее.///
[Привет. Питер Пен был прав] – Саус обводит грубый шрифт своими хрупкими белыми пальцами и читает одними лишь бледными губами. — Питер Пен заберет меня? Гарри вздрагивает и задыхается дрожащим холодным воздухом. — Никогда. — Он мог бы позаботиться обо мне. — Нет. Все зовут ее Саус, потому что у нее выгоревшие на солнце рыжие волосы, она всегда теплая и носит бледно-желтый свитер, но это не ее настоящее имя. Ей двенадцать и она слишком худая, и ее лицо слишком бледное, чтобы поверить, что она всего лишь ребенок. Сырой переулок превращается в серо-грязное полотно, десятки людей спят, уткнувшись в стены лбами и закутавшись в тонкие одеяла. Его зовут Гарри. Ему уже двадцать лет. И ему жаль, что он не знает, как помочь Саус, когда ложится рядом с ней и накрывает ее вторым одеялом. Она доверчиво прижимается выпирающими лопатками к его груди и улыбается, и свет уличных фонарей забавно отблескивает в ее зеленых глазах. — Я собрал за сегодня парочку фунтов. Еще немного, и ты сможешь отправиться на лечение, – шепчет Гарри, поправляя ворот ее свитера, и чувствуя, как его замершие ступни начинает покалывать от тепла. Саус лишь улыбается – в такие вещи она уже давно не верит, и ему хочется, чтобы все было по-другому, когда она заходится кашлем, отвернувшись. На ее крошечной ладони остаются капли крови, когда она прижимает бледные пальчики к губам, и Гарри слышит, как трещат ее крохотные ребра внутри, и просто прикрывает глаза. И Гарри не жалеет себя [может, еще немного больше], когда Саус засыпает, прижавшись губами к его замерзшим пальцам, и это слишком сильно похоже на прощание; Гарри засыпает под мерную дробь ее пульса, и все еще верит в лучшее.////
Зейн не начинает утро с уютным щелчком зажигалки; и на грани сна, Гарри понимает – что-то не так. Тело Саус раздирают безжалостные судороги, ее тонкие руки и маленькие ребра, и она не может разомкнуть губы, чтобы выпустить кашель. Саус задыхается.////
Гарри отчетливо чувствует, как доходит до точки невозврата. Его дом пахнет привычным теплом, и его обнаженные ступни обжигает горячее дерево, даже если оно невероятно холодное; на какое-то мгновение, поддавшись теплу и свету, Гарри кажется, что он вернулся в прошлое, и подавившись болезненной иллюзии, Гарри касается холодной дверной ручки - дверь заперта, и металл обжигает осознанием, что у него уже целую вечность нет от него ключей. Родной дом бьет его сильнее, чем бесконечный холод. Он настойчиво стучит, едва ли чувствуя собственные руки, покрытые инеем. — Мама, – говорит он сдавленно, и стучит снова. Стук по дереву похож на стук его сошедшего с ума сердца. Гарри знает, что мама увидела его, поэтому не открывает дверь; он слышит, как шаги затихают по ту сторону двери. Он прижимается к ней лбом. — Мама, пожалуйста, открой, мне нужна твоя помощь. — Гарри, – приглушенный голос оглушает его так сильно, что пару мгновений он просто стоит, зажмурив глаза от боли в животе, скованном судорогой голода. — Мама, мне нужна твоя помощь, пожалуйста, – шепчет он отчаянно. — Мама, помоги мне. Маленькая девочка умрет, слышишь? Помоги мне. Тишина, что остается после его голоса настолько яркая, что Гарри вдруг отчетливо осознает – этот дом никогда не был его домом. — Гарри, если отец увидит тебя здесь – он убьет тебя. Бледные губы Гарри кривятся в невольной улыбке, он качает головой, и отшатывается так, словно мама может ударить его сквозь дерево. — Нет, он убьет тебя. И это заставляет его уйти; Гарри чувствует, что прожил уже тысячу лет, и с него хватит.///
Отчаянье равно бледности губ Саус, которую медленно разбавляют пугающе синие краски. И сегодня суббота, и, кажется, что рождественские огни горят в сотни раз ярче; Гарри больше на них даже не смотрит – они не исполняют желания; сегодня суббота, и он не должен быть здесь, но Гарри доходит до точки невозврата. Саксофон не произносит ни звука, и Гарри винит в этом покрытые льдом пальцы, что дрожат слишком сильно, поддаваясь бесконечной слабости; саксофон молчит, потому что Гарри задыхается и может думать лишь об одном – Питер Пен заберет Саус. У парня в инвалидном кресле все еще разноцветные глаза (он все еще выглядит так, словно его ждут дома); он умеет улыбаться, и Гарри не может понять, как он это делает. — Это будет стоить очень дорого, – говорит Гарри, как только Луи оказывается рядом. Луи хмурится, кусает губы, и Гарри едва ли сдерживает рыдания [он не отдаст Саус Питеру Пену]. — Гарри? Его дрожащие холодные пальцы цепляют подолы пальто, и он распахивает его, позволяя теплой одежде обнажить его бледную хрупкую кожу; слезы срываются с его ресниц. [Привет. Питер Пен был прав] – белым маркером на его черной футболке. — Очень дорого, – говорит Гарри, и со всхлипом цепляется пальцами за пуговицу джинсов. — Гарри, тебе нужны деньги? Гарри опускается на колени; брусчатка ранит его обнаженную кожу, и он щурится, сжимая губы; он опускается на колени, и впервые оказывается на уровне глаз Луи (в них бесконечная жалость). — Она умрет, – шепчет он в ответ. Гарри всего лишь двадцать, и он просто хочет спасти ребенка [вера в лучшее застревает в его горле вздохами]. Луи пахнет карамелью и яблоками, он улыбается и опускает ладонь на его плечо, его ладони обжигающе теплые. — Надень пальто, – говорит он, и Гарри задыхается.//
audio:oh wonder – white blood
Шарф, что Луи бережно обматывает вокруг шеи Гарри, когда обнимает его дрожащие плечи, слишком сильно пахнет яблоками и карамелью, и Гарри трусливо прячется в этом запахе; в больничных коридорах удивительно тихо, и Гарри чувствует, как холод наполняет его изнутри, даже когда вдыхает теплый запах чая, что сжимает дрожащими пальцами. Зейн вздыхает; (сегодня его татуировки прячут слишком много фиолетово-синих красок, чтобы можно было не заметить); он прижимает лбом к плечу Гарри, когда они наблюдают, как бледная фигура Саус исчезает за огромной дверью реанимационной. Зейн привычным нервным жестом цепляет сигарету, спрятанную за ухом, и подносит к губам; Гарри перехватывает ее и сжимает – табак рассыпается на колени. — Не смей, – говорит он. И это единственное, что разрушает тишину в этот вечер. Луи сжимает его пальцы, горячим дыханием обжигая макушку; Гарри считает удары его сердца и забывает, как это – верить в лучшее; и ждет./
[Питер Пен забирает Саус в 00:45.]
|(и возвращает в 00:47)|