***
Снег делает ночь светлее, забивается в туфли, холодный воздух заставляет стучать зубами. Другой костер, другое время и место, полная луна в небе и те же ведьмы. — Что вам надо от меня? — это просто сон, но пока он не кончился, Ливия не может перестать верить в его реальность, даже зная, что наступит рассвет. — Ты сама нас позвала, разве не помнишь? — глумливо хихикает толстуха. Ей, небось, уже под пятьдесят, и руки у неё такие, будто она всю жизнь только и делала, что стирала чужое белье, а кожа красная и с расширенными порами даже в вырезе платья. — Никого я не звала, уж точно не вас, — огрызается Ливия. Ей холодно, ноги вязнут в снегу, а её партнёршам по пляске будто и все равно, что кругом снег лежит. — Да неужели? — толстуха глумливо хохочет. — Не звала. — Ну-ну, — продолжает глумиться толстуха. Её телеса расплываются тестом, заключенной в корсет квашнёй, подпрыгивают в вырезе платья груди, кожа красная то ли от холода, то ли от внутреннего жара (а может оттого, что её обладательница регулярно прикладывается к бутылке). Немая по-волчьи кривится, её надбровные дуги похожи на арочные проемы из темноты которых на Ливию глядят хищные звери, ждущие своего часа. — Не дождётесь, — шипит Ливия, сама не очень понимая, что имеет ввиду. Они тащат её за собой, по дороге перепрыгивая через поваленные деревья. Ноги сбиты в кровь, сердце бешено колотится о ребра, пальцы немеют от холода. — Ты должна нам подарок, — восклицает старшая. — Да! Да! — голосят другие. — Ничего я вам не должна. — Должна, должна! А мы будем делать подарки в ответ? Не помнишь? Ты же звала нас. Она не помнит. То, что ей нужно, они не могут ей подарить. Голову её врага, проклятого Ипполито или другое, более счастливое будущее, которого у неё уже никогда не будет. — Вы ничего не можете, вы просто злобные старухи! — кричит Ливия в ответ. Немой то ли хорошие сорок, то ли скверные тридцать, но в восемнадцать даже это кажется старостью. Впрочем, оттого, что Ливия молода, радости ей никакой. Хотя нет, молодость — это время. Она может долго ждать, пока не найдёт своего врага, впереди у неё годы тоскливого ожидания, если отец не поторопится и не сдержит слово. Он назначил награду за головы Ферранте и Ипполито Альбрицци, но толку от этого пока никакого. — Подарки! Подарки! — голосят они. — Идите вы к черту! — отмахивается Ливия — и просыпается.***
Зиму сменяет весна, а затем лето, и снова наступают осень и зима. Холодные ветры метут снег за окном, а потом снега тают, приходит весна. Ливия бродит по комнатам как неприкаянная, а в ушах звучит: «Подарки! Подарки!» Эти сны преследуют её даже днём. На Рождество она стоит в фамильной часовне и с ненавистью смотрит на деревянную фигуру человека на кресте. Отец тихо подходит сзади. — Вы подкрадываетесь, как убийца, — роняет Ливия. — Сегодня святой праздник, а у тебя такой мрачный вид. — Бросьте. Вам просто нужен повод меня упрекнуть. Отец теперь постоянно советует ей развеяться, перестать предаваться мрачным мыслям. Но думать о весёлом ей не с чего. — Сдержите для начала ваши обещания, — говорит она. Лик зимы чернеет и тает, превращаясь в мириады ручьёв, мокрая земля покрывается зелёным ковром, листва на деревьях желтеет и слетает вниз шуршащим ковром. «Подарки! Подарки!» — звенит у Ливии в голове. В снах, где она не танцует с ведьмами, ей снится Ипполито, бывший любовник, отставивший ей отметину на лице на всю жизнь. В тех сновидениях она втыкает кинжал ему в шею и смотрит, как он истекает кровью. Алая жидкость бьёт фонтаном из перерезанной артерии (брызги попадают Ливии на лицо), он заваливается на бок и падает к её ногам. Лужа крови растекается, подол платья становится мокрыми от крови, в туфлях противно чавкает, как будто она идет по болоту. «Подарки! Подарки!», — прерывает эти видения безумный вопль.***
Холм, на котором они стоят, открыт семи ветрам. Высоко над головой чернеет небо с россыпью звезд. Меж ними, в центре, горит костер. Старшая, древняя старуха, стоит голая по пояс, её морщинистые груди с тёмными сосками свисают, как два пустых кошелька, ребра торчат так, что можно их пересчитать. От основания шеи к животу идет широкая кровавая полоса, ещё одна пересекает живот, и две алые линии сходятся на пупке. Она достаёт из лежащего на плоском камне мешка пригоршню трав и с бормотанием швыряет в костер. Пламя взмётывается высоко вверх, принимая подношение, выбрасывает сноп искр. — Хорошо, — кивает старуха. В котле, висящем над огнем, варится что-то вонючее, невнятного цвета жидкость, издающая такие ароматы, что Ливия ощущает тошноту от одного запаха. Ещё одну пригоршню из мешочка старуха швыряет в котел. Немая кладет руку Ливии на плечо и заставляет опуститься на колени. Земля холодная и влажная в этот ночной час, ноги в легких туфлях давно уже замёрзли. Плечи и туловище мёрзнут — на Ливии сейчас тоже только юбка, и она обхватывает себя руками, чтобы согреться. Толстуха подаёт старшей ножницы. Та придирчиво осматривает их, затем, приблизившись к Ливии, отрезает солидную прядь её волос. Ливия хочет возмущённо вскрикнуть, но немая не позволяет ей, прижимая ладонь к её губам. Ладонь у неё неожиданно тёплая. Старуха швыряет прядь волос в огонь, и костёр выбрасывает еще один сноп искр. — Хорошо, — снова кивает она. Достаёт из стоящей рядом корзины беспокойно квохчущую курицу и перерезает ей горло, держа у Ливии над головой. Кровь капает на лицо, на голую грудь, стекает струйкой на живот. Краем глаза Ливия видит, как птица над головой сучит ногами и хлопает крыльями, даже с перерезанным горлом трепыхается, дергается в руках старухи. Немая тянет Ливию за волосы, заставляя запрокинуть голову, и несколько последних капель падают Ливии в рот. Она проглатывает их, облизывает губы. Толстуха зачерпывает железной кружкой варево из костра, подносит Ливии. — Пей, — повелевает старуха. Ливия повинуется, давясь, преодолевая отвращение, глотает мерзкую на вкус жидкость. — До дна, до дна, — приговаривает толстуха. Кружка, кажется, бездонная, или это варево такое мерзкое. Когда омерзительная жидкость, наконец, заканчивается, Ливии кажется, что прошла вечность. — А теперь, — провозглашает старуха, — время подарков. Лица ведьм плывут перед глазами, костёр то удаляется, то приближается, в голове гудит набат. Покачнувшись, Ливия опускается на землю, едва успев выставить руки, чтобы смягчить падение. Трава холодная и сырая, мягкая, как постель, гибкая, как сыромятная плеть. Трава пахнет детством, играми с детьми прислуги и сказками, которые кормилица рассказывала ей на ночь. Чтобы что-то подарить — надо вспомнить, как это выглядит. Ливия мечтательно улыбается: о, конечно, ей есть что подарить этим добрым женщинам. Она дарит свои детские мечты в обмен на верный глаз, свой первый поцелуй отдаёт за твёрдую руку, любимую песню — за разящий удар, память о детских играх — за сильные ноги, чтобы без устали идти по следу врага. Она отдаёт этим женщинам всё, что у неё есть, а они делают ей подарки взамен. И только свою улыбку, очаровавшую обоих братьев Альбрицци, Ливия оставляет себе — чтобы одарить ею в последний момент перед неминуемой смертью того, кто должен умереть от её руки. Пусть унесёт её с собой на тот свет.***
Ливия находит Ипполито в одном из больших городов и нежно улыбается, перед тем, как всадить шпагу в его сердце. Он смотрит на неё растерянно и жалко, а потом умирает, мешком падая к ей ногам, совсем как в том сне, и она большим острым ножом вырезает сердце из его груди. Распотрошённый труп лежит у её ног, на руках — свежая кровь. Скоро её бывший любовник превратится в груду смрадной гниющей плоти, покроется трупными пятнами и его сожрут черви — его лживое нутро, его сладкоречивый язык, его наглые глаза. А то, что останется, поглотит земля. Они квиты теперь. Ливия кладёт сердце в шкатулку — оно горячее и всё еще бьется в её руках — садится на лошадь и едет искать их. Тех женщин, что так щедро одарили её (а она одарила их). Она ищет их днём и ночью, в солнце и дождь, в метель и град. Она едет всё дальше и дальше, кружит по дорогам Европы, а снег тает и сменяется весенней грязью, сквозь которую прорастает трава. Сердце в шкатулке бьётся в такт её собственному, и Ливия то и дело прижимает руку к деревянной крышке, чтобы ощутить это. «Ты забрал мою жизнь, я забрала твою, теперь мы вместе, разве мы не идеальная пара?» Сердце шепчет ей по ночам секреты, свои и чужие, рассказывая то, что она хотела бы знать о других. В конце концов, одним осенним утром оно указывает ей верный путь. Ливия останавливает лошадь перед покосившимся домиком у опушки леса. Разноцветная листва покрывает крышу, маленькие окошки глядят по-старушечьи подозрительно. Спешившись, Ливия входит внутрь. Первое, что ей бросается в глаза — это гроб и тело в нём, источающее жуткий смрад. Тощая старуха, та, что была главной у них, лежит в наспех сколоченном деревянном ящике, распухшая, как это бывает с мертвецами не первой свежести. Над трупом кружатся мухи. Толстуха и немая почётным караулом сидят за столом. При виде Ливии лицо немой озаряет ослепительная улыбка. Она поднимается навстречу, и её изжелта-бледное лицо светится от счастья. Ей то ли плохие тридцать, то ли хорошие сорок (когда-то это казалось Ливии старостью), и в этот момент она похожа на Мадонну. — Ну наконец-то, — бурчит толстуха. — Заждались уже. Теперь нас снова трое.